слишком рядом

В Четвёртой накурено. Сигаретный дым повис под потолком, словно очередная гирлянда Табаки, без единой надежды на растворение в воздухе. Тусклый солнечный свет, неприятный, совсем не греющий, пробивается в комнату через грязное окно и, сталкиваясь с дымом, проигрывает ему. По сидящему у окна Македонскому и бутербродам, лежащим у его ног, я понимаю, что проснулся далеко за полдень. Пытаюсь вспомнить, как я умудрился заснуть в обед, но бросаю попытки, из-за которых начинает болеть голова. В комнате подозрительно тихо, и я отмечаю отсутствие Табаки. Сфинкса тоже не наблюдается поблизости, и я почему-то облегчённо выдыхаю. Понимаю, что подозрительно тихо во всём Доме, но отгоняю от себя все мысли о том, что могло произойти. В дверь бесшумно просачивается бритоголовый Чёрный и, увидев меня, расплывается в улыбке. Видимо, меня и искал. Мы стали меньше общаться с тех пор, как он стал пёсьим вожаком. И не потому, что он слишком занят делами своей новой стаи. Наоборот, он, кажется, всегда рядом, всегда готов прийти на помощь, поделиться сигаретами, поговорить. Рядом со мной его слишком много, и я невольно стал избегать его. Или намеренно. Я ещё сам не понял. — Как ты? — спрашивает он, присаживаясь на краешек матраса, общего спального места. Под ним что-то хрустит, и он морщится, хотя давно привык к такому. Может, успел отвыкнуть. Не уверен, как обстоят дела с чистотой в Шестой. С тех пор, как я вышел из Могильника, этот вопрос «как ты?» стал неизменным атрибутом беседы со мной любого обитателя Дома. А «как я», я и сам не знаю. — Всё в порядке, — как заевшая пластинка, повторяю я одно и то же в тысячный раз, и приподнимаюсь на руках. Чёрный тут же наклоняется и приобнимает меня, заводя руки за спину, чтобы поправить подушку. Я сажусь удобнее, и подо мной тоже что-то хрустит. В комнате как будто никого, кроме нас, и я в очередной раз поражаюсь умению Македонского сливаться с окружающей обстановкой. — Да что вы тут, орехи что ли ели? — спрашивает Чёрный и вытряхивает из-под одеяла несколько скорлупок. — Я точно не ел, — признаюсь я, улыбаясь и помогая выгребать оставшийся на матрасе всякий мусор: сигареты, зажигалку, скорлупки и очищенные орехи, нитки (видимо, Русалки) и пуговицы (видимо, Табаки). — Хочешь, сходим погулять? Он предлагает неуверенно, как будто думает, что я не соглашусь, хотя я всегда соглашаюсь, и он это знает. Зачем-то опускает глаза в пол, и мне становится неловко. Может, он не хочет, чтобы я соглашался? Осторожно киваю, и он помогает мне залезть в коляску. Я всё ещё немного вялый от дневного сна, но когда Чёрный приподнимает меня, крепко обхватив своими руками, через меня словно проходит электрический ток, и я вздрагиваю. Он опять рядом и его опять слишком много. — Ты чего? — он удивлённо смотрит на меня и на долгие две секунды задерживает свои руки на моей талии. Спохватывается, убирает, засовывает в карманы и снова опускает взгляд. Ещё секунда на то, чтобы опомниться, вытащить руки, взять коляску и повезти к выходу. Уже на крыльце я осознаю, что не ответил ему. Еду молча. Чувствую его присутствие спиной и почему-то ногами. Ногами, которыми никогда ничего не чувствую. Доезжаем до лавочки. Он садится и разворачивает меня. Прикрывает глаза и вытягивает ноги вперёд, и солнце, выглядывая из-за облаков, высвечивает его чёрные штаны. Я пытаюсь перелезть с коляски на лавочку, чтобы не сидеть перед ним, как ученик перед учителем. Он тут же открывает глаза и тянет ко мне руки. Я ускоряюсь и оказываюсь на лавочке раньше, чем он успевает дотронуться до меня. Ещё никогда мои движения вне коляски не были такими чёткими и быстрыми. Лорд бы похвалил меня. — Что ж ты не сказал, я бы помог, — Чёрный нехотя снова откидывается на спинку лавочки, вытягивая ноги, но уже не закрывая глаза. Боковым зрением чувствую на себе его пристальный взгляд, изучающий, рассматривающий. Что он во мне не видел, что смотрит так? — Поэтому и не сказал, чтоб ты не помогал, — тихо отвечаю я и понимаю, что зря. Зря я это решил вытащить на поверхность. Сто раз жалею, прежде чем повернуться к Чёрному и увидеть его удивлённый и немного растерянный взгляд. — В смысле? — ещё сто раз жалею, когда слышу жалобные нотки в его голосе. Шумно вздыхаю. Раз уж начал, надо сказать всё до конца. — Спасибо тебе, Чёрный, за... ну за всё, в общем, но... — Но? — Но последнее время, в Могильнике и сразу после... твоей заботы как будто стало слишком много, — я хлопаю себя по карманам в поисках сигарет, но не нахожу их и понимаю, что нужных слов я тоже не нахожу. Становится жутко неуютно, и мне хочется, чтобы это оказался всего лишь дурной сон. — Я не хочу тебя обидеть, но... — Уже, — говорит он, отворачивая взгляд. — Но я просто не понимаю, — продолжаю как ни в чём не бывало, — твоей заботы. Зачем? — мой самый любимый вопрос. — Мы ведь даже больше не в одной стае. — Ты знаешь, зачем, Курильщик. Он прав. И я стискиваю зубы, потому что от этого знания мне не становится легче. Ему, наверное, тоже нелегко. Быть может, даже тяжелее, чем мне. Но то, что ему хуже, не умаляет того, что мне плохо, правда? Он молчит. Ждёт продолжения. Ждёт того, что я оскорблю его, разнесу в пух и прах, скажу, что он своей заботой только всё портит, что не надо лезть дальше дружбы, что не чувствую я ничего, что и дружба-то была слишком, ведь он и виноват больше всех в том, что меня выживают из Четвёртой, что мы оба белые вороны, только он теперь обособился и адаптировался, а меня оставил на съедение хищным птицам. И я сижу, перевариваю эти мысли, они вертятся на языке, просятся наружу. Но я молчу. Потому что я правда не хочу его обижать. — Я слишком часто хочу быть рядом с тобой? — спрашивает он, поставив локти на колени и положив голову на ладони, и моё лицо вытягивается в удивлении. Солнце снова скрылось, и его чёрные джинсы потускнели. — Тебя это напрягает? Я молчу. — Или тебя напрягает, что все вокруг говорят, что я слишком часто бываю рядом с тобой? Такого вопроса, сказанного с такой интонацией, я, честно, не ожидал. Он выплёвывает эти слова с ненавистью. Видимо, его уже не раз доставали какие-то слухи, о которых меня скромно оберегают состайники. Я отмахиваюсь. — Что за бред! — Тогда что не так? И я снова молчу. Разговор, у которого нет начала и нет конца. Он повторяется из раза в раз, почти в тех же словах и выражениях, почти в тех же взглядах. И снова он появляется у дверей нашей спальни, и снова помогает мне одеться, и снова везёт меня на прогулку. Снова и снова он дотрагивается до меня чаще и дольше положенного, снова и снова смотрит на меня так, как не смотрит ни на кого, снова и снова спрашивает: «Что не так?» Он ведь знает, «что не так». Он ведь понимает, он уже не раз озвучивал эту мысль. Она не его собственная, это мои же слова, сказанные когда-то давно, может, и не ему вовсе, но не потерявшие своего смысла. — Тебе некомфортно рядом со мной? Я поворачиваюсь и смотрю ему прямо в глаза. Мне кажется, он готов заплакать. Или я сам готов заплакать, я уже не знаю. Но одно я знаю точно — мне очень некомфортно, и те слова, которые так и застряли в моём горле, они меня душат. И я говорю ему об этом: — Да, некомфортно. Он медленно встаёт и пересаживает меня в коляску, не спрашивая. Руки убирает быстро и везёт обратно, немного застопорившись на крыльце, словно хотел ещё что-то сказать перед тем, как оказаться в стенах Дома, но не сказал. Привозит в спальню, где Македонский не изменил своего положения, и перекладывает на матрас. Молча. Он снова заботится обо мне. Делает так, чтобы стало комфортно мне, отрекаясь от себя, от своих чувств, от всего на свете, лишь бы я никогда больше не сказал: «Да, некомфортно». Садится на матрас и приподнимает руку в нерешительности, словно спрашивая, и я киваю, и понимаю, что действительно готов разрыдаться. Македонский снова исчезает где-то в стенах комнаты. Чёрный с моего молчаливого согласия кладёт руку на моё бедро, уже накрытое одеялом, и сжимает. Крепко. Я не чувствую, но вижу. И он улыбается, словно на прощание, но уголки его губ опущены. Убирает руку и тихо выходит из комнаты. — Чёрный! — окликаю его я, когда он скрывается за дверью. Я физически ощущаю пустоту вокруг. И мне почему-то становится страшно, словно я его больше никогда не увижу. Разве не этого мне хотелось? Он приоткрывает дверь, выглядывает из-за неё и одними губами произносит, но я прекрасно его слышу и понимаю: — Если что, я всегда рядом. Уходит. Всегда рядом, но никогда слишком. В комнату с грохотом въезжает Табаки, звеня гирьками на своей коляске, и громко восклицает: — Курильщик, у тебя чего глаза на мокром месте? Македонский встаёт, появляясь в комнате словно из ниоткуда, выходя из стен, и открывает окно: — Это из-за дыма, надо бы проветрить. Я трогаю под одеялом то место на ноге, где ещё недавно была рука Чёрного. И ничего не чувствую. Всегда рядом, но никогда слишком.