И небо покажется из-за туч

      Цоканье маленьких каблучков на детских туфельках раздавалось все ближе и ближе, с каждым шагом приближая их владелицу к кабинету Верде. Он с тяжелым сердцем ожидал, когда они дойдут до его кабинета, ощущая себя словно приговоренного к смертной казни, которого ведут к эшафоту.       Дверь распахнулась совершенно бесшумно, но он все равно вздрогнул, роняя на пол ручку, что держал в руках, — и с пустотой во взгляде смотрел на то, как она пару раз подпрыгнула на холодной кафельной плитке, и укатилась куда-то под стол.       — Мама сказала проверить, чем вы тут занимаетесь, синьор Верде! — радостно произнесла Ария, подходя к столу. Она сурово хмурила лоб, и ее детская серьезность могла бы растопить сердце даже самого сурового человека, настолько очаровательной выглядела юная девушка, что готовилась только шагнуть в пору своей взрослой жизни, — Вы ведь делаете все ради блага Семьи, верно?       Вот только Верде, глядя в ее нежное молодое лицо, чувствовал лишь застарелое, грызущее душу отчаяние.       — Разумеется, мадемуазель, — он даже не пытался изобразить дружелюбие, и взгляд его был наполнен лишь той усталой обреченностью, которой сейчас были наполнены глаза всех Аркобалено, — как я могу поступить иначе?       Девочка сурово кивнула, поджала губы, подражая выражению лица ее матери, — Ария походила на Луче, словно она была ее уменьшенной копией, отражением в кривом зеркале, и юная мадемуазель всегда старалась подражать своей родительнице во всем, от одежд до мельчайших движений. И Верде было отвратительно тошно от этого зрелища.       — Я хочу посмотреть, что ты там пишешь! — заявила она, в требовательном, повелительном жесте протянув ему руку и у Верде не оставалось иного выхода, кроме как отдать ей бумаги.       Он не боялся, что девушка найдет там что-то опасное или нежелательное, — его записи были написаны особым шифром, который понимал лишь он сам. Французский, немецкий, латынь и уравнения сплетались на его листах в хаотичной, понятной лишь для него самого манере, — и то, чем он гордился более всего остального, были ноты, размещенные по углам листов, именно они превращали записи безумного ученого в строгий и упорядоченный набор измышлений и заметок. Он говорил Луче, что пишет ноты из-за ностальгии по взрослому телу. По скрипке, которая лежала раньше в его руках. Что он до сих пор по старой памяти писал песни, — и это даже не было ложью. Он действительно скучал.       Лгать было запрещено.       Ария сосредоточенно осмотрела протянутые ей записки, пару раз перевернула, очень очевидно не понимая ни единого слова, — и затем положила их на стол, в пренебрежении сморщив нос.       — Эти штуки ведь на благо Семьи написаны, верно? — спросила она, подозрительно уставившись в его лице. Верде вздохнул.       — Разумеется, — произнес он все тем же монотонным, усталым и скучным тоном. И он вновь имел в виду то, что сказал. Эти разработки смогут помочь Аркобалено. Он надеялся, что его исследования смогут помочь им вновь стать тем, кем они были — а Аркобалено часть Семьи, значит, заботясь о них, он заботился и о Семье.       — Я делаю все на благо Семьи, мадемуазель, — произнес он сквозь стиснутые зубы, выдавливая из себя слова один за одним, сам отчаянно стараясь в это поверить, — Разве я могу поступить иначе?        Девочка внимательно посмотрела на него, словно убеждаясь, что он не лжёт, затем широко улыбнулась светлой детской улыбкой, наполненной той наивностью, что так любили восхвалять писатели викторианской эры в своих работах. И чистота ее улыбки заставила Верде вздрогнуть.       Раньше он никогда не понимал, почему люди так боялись его непонимания, в некотором роде столь же по-детски наивного: когда он не мог осознать то, что для других казалось столь очевидным. Он спрашивал, что именно он сказал не так, где он был не прав, просил уточнить, — но другие смотрели на него лишь с неверящим ужасом, они произносили «Черт, ты и правда не понимаешь», и в голосе их звучал, пусть и тщательно скрываемый, но страх.       Сейчас же он с чувством сдавшегося, горького веселья вспоминал те дни, — потому что он наконец-то понял, как страшит человек, неспособный осознать, что делает не так.       Ария смотрела на него с улыбкой. Уверенность в ее ещё по-юношески огромных голубых глазах, в лице, что еще не избороздили морщины суровой жизни, и эта вера в то, что она делает все правильно, пугали его до дрожи в руках. Ария знала, что с ними всеми делают ее слова, — но она так же не абсолютно понимала, что именно с ними происходит, что именно она делает не так, — и Верде не знал, хотел ли он смеяться от иронии над собственным положением, или же выть от ужаса, когда витой, плетеный ошейник небесных приказов все сильнее и сильнее впивался в его горло, заставляя задыхаться от отчаяния и безысходности.       Он отвернулся, не в силах смотреть в лицо девушки больше не секунды, чувствуя себя безнадежным трусом, что боится даже двенадцатилетнюю девушку, подтягивая к себе записи.       — Если это все, мадмуазель, — проворчал он, стараясь скрыть обреченность в его голосе за раздраженным ворчанием, придать ему желанный оттенок скуки и безразличия, что может быть лишь у человека, верящего в собственную правоту, — то я бы попросил вас покинуть лабораторию. Вы мешаете мне работать.       Со стороны Арии донесся странный звук, — юная особа словно пыталась высокомерно фыркнуть, но ее неопытность, неумение владеть собственным голосом в той мере, в какой обладают этой способностью взрослые люди, превратило насмешку в нечто, более напоминающее уханье совы.       Ария, насколько он мог судить по колыханиям ее сарафанчика, оттенок которого напоминал лишь о первых весенних цветах, только-только пробивающихся из черной жирной земли, торжественно показала ему язык, полностью позабыв о той напускной серьезности, что она старалась соблюсти все предыдущее время, и пошла прочь из его кабинета, иногда пристукивая каблучками в такт мелодии, что начала тихонько напевать.       Он не следил за тем, как она уходит, он просто не мог — все его естество просто возражало против того, чтоб поднять голову, посмотреть ей вслед. Все, что он мог делать — лишь оцепенело смотреть на пустой лист цвета вываренной добела человеческой кости.       На бумагу упала капля красного, насыщенного, как императорское вино, цвета, расцвела алой розой на белом, как кожа покойника, листе.       Сдавленный, сломленный смешок вырвался из его рта — он мог лишь опустошенно смотреть вниз, ощущая, как в глазах все начинает плыть, как кости в его маленьком, хрупком теле начало ломить, как будто он обладал телом не младенца, а девяностолетнего старика, — и быть может, именно из-за отчаяния, которым он был поглощен, в котором он тонул, как в мрачном болоте, он не услышал других, гораздо более тонких и легких шагов.       — Семпай, — до его ушей донесся слабый, испуганный вздох, он опустил взгляд, и, пользуясь преимуществом высокого стула с кучей подушек, мог видеть пред собой Скалла, что смотрел на него сейчас широко распахнутыми глазами, — Семпай, у тебя кровь носом идет!       Верде моргнул — лицо Облака сейчас плыло перед его взором, словно Скалл был лишь миражом, иллюзией его больного, начавшего умирать и галлюцинировать разума, — и дрожащей рукой провел по своему лицу. На его белом халате остались пятна свежей, сияющей в тусклом голубоватом свете мерно жужжащих люминесцентных ламп.       — Какого черта ты здесь делаешь? — произнес он, но в голосе его не было никакого огня, он звучал лишь очень устало, но сквозь усталость эту с трудом пробивалась слабая обеспокоенность, — Разве мы не говорили тебе не попадаться на глаза Небес?       Он мог видеть, как Скалл в смущении сцепил пальцы, опустил взгляд, начиная изучать выскобленный, до рези в глазах чистый пол, — но тут же, словно получив откуда-то силы и даже каплю уверенности, возмущенно вскинул голову, уставившись на него, нахмурив фиолетовые брови.       — Я волновался, семпай! — произнес он, и голос его звучал ясно достаточно громко, что Верде не приходилось напрягать слух, чтоб услышать то, что он произнес, — Я просто увидел, что сюда пошла… И я захотел убедиться, что ты в порядке, вот!       Одна из подушек, на которой Верде предпочитал сидеть вместо детского стульчика, — пусть он и желал получить удобный доступ к рабочему столу, терять последние крохи достоинства взрослого человека ему не хотелось, — так вот, одна из подушек начала медленно сползать, он зашевелился, стараясь устроиться поудобнее, но добился лишь того, что она выскользнула из-под его тела и с тихим хлопком плюхнулась на пол, лишь каким-то божественным проведением не ударив Скалла по голове. Тот, не ожидавший этого, вздрогнул, прикрываясь руками от воображаемой угрозы, — но подушка лишь мирно лежала на земле, и нападать ни на кого не собиралась, так что Облако быстро пришло в себя. Вздохнув, Скалл наклонился, поднял ее, прижимая к себе, — подушка из вельвета цвета распустившихся цветов сирени очень забавно выглядела в младенчиковых руках, так как была практически с него ростом, — и, напрягшись, с некоторыми трудностями запрыгнул на стол, приземляясь на специально отведенное для таких случаев свободное место, кусочек пустоты.       Бумаги на столе зашелестели от слабого порыва ветра, что Скалл создал своим прыжком, но более не произошло ничего выделяющегося, — Облако сталось быть очень аккуратным, не разрушить его тяжелую работу, даже если он не сразу смог справится со своим центром тяжести, сейчас смещенным из-за груза в руках, и ему пришлось сделать пару неловких шагов, а затем устало плюхнуться на столешницу.       Верде с благодарностью принял у него из рук сбежавшую подушку, разместил беглянку за спиной, устраиваясь поудобнее, — и поэтому не сразу заметил обеспокоенный взгляд фиолетовых глаз, направленных на его лицо.       — Что-то не так? — он приподнял бровь, наблюдая, как облако вздрогнуло и сжалось от его взгляда.       Он неловко заерзал, засуетился, оглядываясь, потом, спохватившись, сунул руку в карман и вытащил оттуда немного помятый носовой платок.       — У тебя все еще остались следы, — произнес он тихо, — Семпай не всю кровь убрал.       Верде нахмурился, — лишь сейчас, после его слов, он почувствовал, как остатки начавшей подсыхать крови неприятно стягивали кожу под его носом, и это липкое ощущение вдруг показалось ему совершенно омерзительным. Он с благодарным кивком принял платок из чужих рук, начиная тщательно оттирать лицо от тошнотворного чувства, но оно, казалось, въелось в его кожу, не желая так просто уходить. Тоска из взгляда Скалла до сих пор не ушла.       — Что ты затеял, семпай? — спросил он очень тихо, и голос его был наполнен грустью, — Она ведь подозревает… Иначе бы Ария не навещала тебя так часто, понимаешь?       Верде фыркнул, закатил глаза, — он совершенно не желал получать нравоучения, и от кого, от Скалла! Так что все что он мог сделать, это лишь поджать губы и ответить со всем неприятием, которое только мог передать.       — Я подозреваю, что это не твое дело, — произнес он сурово.       Скалл вздрогнул, как от удара, и боль в его глазах тут же заставила Верде устыдиться, — он вовсе не хотел обижать своего младшего друга, просто… Просто приход Арии действительно выбил его из колеи, и он был разочарован, испуган и зол — и страх его, превратившийся в отчаяние и злость, выплеснулся на того, кто не имел к его возникновению никакого отношения. Как низко он пал, в своем бессилии злясь на невиновного, более того, разделявшего ту же ношу, что и он сам.       — Я просто, — он замолчал, закусил губу, стараясь подобрать слова, не желая обременять и без того тяжелую судьбу Скалла еще больше, — я не хочу говорить, потому что боюсь, что Луче может нацелиться и на тебя. А так ты всегда сможешь сказать, что ничего не знал.       Обида ушла из чужих глаз, но застарелая боль все еще плескалась в глубине, — и Верде подозревал, что она не уйдет никогда, навечно поселившись в его глазах, оставив свой отпечаток на молодом еще человеке, которому пришлось вдруг резко повзрослеть, взвалив на себя непосильную ношу. Какая ирония, что для того он вынужден был помолодеть, превратившись в младенца со слишком старыми глазами. Они все стали, пугая обычных прохожих своей неправильностью, несоответствием внутреннего и внешней, видимой оболочки.       — Зря ты это затеял, семпай, — произнес он тоскливо, — думаешь, сможешь победить пророка?       Злость и отчаяние обрушились на него с новой силой, захлестывая Верде с головой, он словно задыхался и тонул, захлебываясь отвратительным привкусом горечи, от того, насколько сдавшимся звучал тот, кому полагалось быть самым молодым и игривым из них всех.       — Неужели ты сдался? — он вскинулся, хлопнул руками по столу. Для того ему пришлось встать на носочки, и подушки под его ногами опасно расползлись, но сейчас Верде было плевать, — Неужели ты, Облако, до конца своей жизни хочешь носить ошейник из чертовых Небесных приказов? Я не могу поверить, что ты… — лицо Скалла перед ним вновь начало расплываться, он закачался от внезапно обрушившейся на плечи тяжести, и в глазах его на мгновение потемнело, а испуганный крик Облака показался уж очень далеким, словно они не сидели практически лицом к лицу, а пребывали в разных концах комнаты.       Очнулся он все еще сидящем на кресле, но в том не было его заслуги, — Скалл сейчас был рядом с ним, держа его, не давая рухнуть на землю слишком неповоротливому телу. Верде заметил, как слезы блестят в его глазах.       — Я просто не хочу, чтоб ты пострадал, семпай, — произнесло Облако с надломом в голосе, — я просто хочу, чтоб ты был в безопасности.       Верде не мог смотреть на его отчаявшееся лицо, — он отвел взгляд, с трудом уселся на кресле, приходя в себя после обрушившейся на него кары, и не глядя протянул ему платок, что все еще сжимал в пальцах.       — Ты действительно думаешь, — спросил он тихо, — что мы будем в безопасности?       Скалл хрипло втянул воздух в грудь и оттолкнул протянутую Верде руку от себя.       — У тебя снова кровь пошла, — произнес он вместо ответа.       Верде вздохнул.       — Пожалуйста, уйди, — попросил он тихо, — оставь меня одного.       Некоторое время от Скалла не доносилось ни звука, и Верде уже подумал, что тот собирается возразить или устроить скандал, но затем Облако зашевелилось и прыгнуло вниз, грузно приземлившись на пол.       — Береги себя, семпай, — только и сказал он. Верде ничего не ответил. Облако подождало еще пару секунд, но все же поняло, что Верде сейчас был не в силах с ним разговаривать, вышло из лаборатории — тяжелые, усталые шаги его эхом разносились по полупустому коридору, медленно удаляясь, оставляя Верде в полном одиночестве.       Он на миг нахмурился, сморщил лицо от боли, — не физической, душевной, раздирающей на части всю его суть, — и осторожно вытер лицо оставленным ему платком.       Только когда он аккуратно свернул его и потянулся к столу, собираясь простирать его в будущем, чтоб вернуть Скаллу, он заметил ручку, лежавшую рядом с документами. Она лежала, поблескивая металлическим корпусом возле бумаг, аккуратно придавливая парочку листов, словно пресс-папье, не давая им разлетаться, и казалось, никогда и не падала на пол, когда рука его, ослабевшая, больше не могла ее удержать.       И Верде был точно уверен, что поднять ее мог только один человек.