Если ты всё ещё со мной.

***

У кого в руке нож, тот и прав. Не так уж и важна длина клинка, наличие зубцов или удобной рукояти. Когда хочешь убить — достаточно лишь желания и более-менее острого лезвия, потому что ключевым звеном всегда является сам человек. Без трясущихся от ненависти рук холодное оружие практически бесполезно. Харучиё усвоил эту простую истину лучше многих. Он знает, что самые мощные удары приходятся на беззащитную спину — люди очень трусливые. Люди мерзкие, от них слишком много шрамов по телу. Людям нельзя доверять, они всегда предают. Они болезненно проникают остриём под лопатки, загоняют до самой рукояти в плоть, и утопают в садистском блаженстве, неторопливо двигая лезвие из стороны в сторону. Они тихо смеются, доставляют ещё больше страданий, которые приходится держать в себе. В саднящих от бессилия лёгких держать и захлёбываться в собственной крови, хрипеть на последнем издыхании, но тянуть руки назад, чтобы дать отпор. Благодаря регенерации раны вскоре обрастут шершавой корочкой и потихоньку заживут. Если наложить швы — процесс ускорится. Нехватка крови восполнится со временем. А вот рубцы останутся навсегда. И не так страшны те рубцы, что затрагивают эпителий. Речь совсем о других следах, далеко не физических.

***

У Харучиё с самого детства проблемы с доверием. Серьёзные проблемы, настолько раздражающие его самого, что хочется удавиться, лишь бы не испытывать страха, лишь бы не рыскать по чужим вещам в поисках припрятанных ножей, выраженных в ароматах незнакомых, тошнотворных парфюмов и отличающихся по оттенку волос на воротничках. Или где-нибудь ещё. На пальто, на многочисленных шарфах, в салоне автомобиля, на подушках — везде нужно посмотреть, всюду важно проверить. Должно быть доказательство. Хотя бы одно. Коконой не может быть таким правильным. Чёрт. — Ты так мало разговариваешь со мной сегодня, — Санзу в несколько осторожных шагов настигает широкий диван, посреди которого лежит полуобнажённое, смертоносное оружие, сочетающее в себе и огнестрел с серебряными пулями, и изящную катану ручной ковки, и грубый охотничий нож из дамасской стали, и… — Я читаю, Хару, и я тебе говорил про эту книгу, помнишь? — хитрые чёрные гильзы, наверняка преисполненные ложью, отвлекаются от дисплея планшета и с пугающей нежностью глядят на Харучиё, топчущегося где-то за бортом мягкой диванной обивки. — Она интересная, кстати. Ложись рядом, глянь хотя бы мельком, — приглашает он жестом — кивает на экран и слегка сдвигается в сторону, освобождая рядом с собой уже нагретое место. — …Сначала мне нужно кое-что сделать, — после недолгих колебаний нервно бубнит Санзу, и зачем-то роется в карманах клетчатых брюк. На Хаджиме такие же — они вместе покупали, когда к зиме утеплялись. Вместе лазили по обычному торговому центру в повседневной одежде, забыв про костюмы и дорогущие бутики, вместе цвет выбирали, потому что Коко не хотел решать всё в одиночку. — Что-то вкусное принести хочешь? — заинтересованно вздёргивает подбородок Хаджиме и меняет положение, забрасывая стройные ноги на спинку дивана. Он говорил: «Нам же вместе носить». Он говорил: «Я знаю, что тебе нравится другой цвет, не обманывай». Он говорил: «Расскажи мне, так будет проще обоим», и это звучало настолько двусмысленно, что Харучиё тогда чуть не поперхнулся от странного, пугающего ощущения, будто на него пытаются напасть со спины и проломить чем-то тяжёлым голову. Добить. Избавиться. Выбросить. — Ну, можно и так сказать, — Санзу сомневается вновь, оказываясь позади острых плеч Коко. Присаживается на корточки и неуверенно касается тонкой кожи. Оглаживает загривок, слабо цепляя его короткими ногтями. Чувствует подушечками невыносимо приятное покалывание от мурашек, рассыпавшихся под пальцами вплоть до сияющих золотыми штангами сосков, заражается аналогичными, пока огибает ключицы. Каждый миллиметр на теле Коко подобен храму. Каждая его клеточка — сокровище для Санзу, и последний эгоистично мечтает, что формулировка станет когда-нибудь другой. Личное сокровище Харучиё Санзу. Его оружие. Его сила. Его страх. Его любовь. — Ты восхитительный, Коко, — неосознанно вырывается изо рта, пока шероховатая ладонь чертит путь вниз по гладкому животу. Мягкому такому, что боязно не сдержаться и ненароком применить силу. Он чувствует, как сокращаются мышцы под рукой — настолько легко гладит, что Хаджиме щекотно. Пальцы достигают резинки на брюках и Санзу, расслабившийся сверх меры, теряется в противоречиях, быстро отдергивая кисть в сторону. Подальше от ложбинки на животе, проколотых сосков и рёбер, проглядывающих сквозь хрупкую кожу. — Я так понимаю, ты не в духе? — чрезмерно догадливый Коко запрокидывает голову назад, встречаясь своими чёрными гильзами с чужим свинцом с небесными отсветами блёклых туч. Моргает, оголяя алый кант подводки — идёт перезарядка обоймы. Нити из драгоценного металла сегодня не стекают по тонким ключицам — серебрятся в небрежном пучке на затылке. По мере продвижения в любую из сторон из него беспорядочно выбиваются то ли сплавы, то ли дорогущие шелка — восприятие мира у Харучиё произрастает из чего-то амбивалентного и дефективного, никогда не зависящего от обстоятельств и настроения. Он носит это не в голове, а в израненном сердце. Его любование извращено, сковано недоверием и отрицанием. Это больно.  — Я люблю твоё тело, — Санзу горячо дышит в шею, вдыхает аромат лавандового шампуня и самого Хаджиме. Он сопит, он задыхается, потому что не может выжить в таких условиях. Он не создан для чего-то высшего. Он не умеет по-другому. Ему страшно учиться новому, совершать ошибки и терять то, что уже обрёл. — Это не похоже на ответ, Харучиё, — неопределённо вздохнув, резонно подмечает Коко. Откладывает планшет в сторону, но уже не оборачивается. — И только ли тело? — Тебе это важно? — пальцы тянутся к пучку машинально и поправляют неумело, криво-косо, зато старательно — отвлечься бы. — Важно, раз спрашиваю. Сердце пропускает удар, затем ещё один. Попадает в зону предельного риска, перенастраиваясь на другой ритм, колотится быстро-быстро, как при лихорадке. Оно трепещет совершенно по-новому, волнительно ломает прутья рёбер, подступает к горлу и заходится в непоправимо обречённом и отчасти наивном: — Коко, ты очень красивый. Это жутко. Правда, это страшно — Харучиё не понимает, что с ним происходит, но жмётся к божественному телу Хаджиме ещё плотнее, чем делал это прежде. Греется — его вторую руку холодит и остужает собственная смерть. — Ну, за это спасибо. Так ты ответишь? Нужно прекратить это сейчас, нельзя развивать запретную тему, нельзя позволять касаться этой части себя. Карман уже не оттягивает тяжесть сплавов металла — он в ладони. Остаётся лишь нащупать кнопку. Щелчок. — И как это понимать, Харучиё? — совершенно спокойно фыркает Коконой, перехватывая изящными пальцами ледяное запястье. — Ты его специально тыльной стороной приставил, чтобы на мою реакцию посмотреть? Голосовые связки работают синхронно, в стойкой сцепке с мозгом, категорически отказываясь выдавать ответ, поэтому Санзу лишь хрипит неразборчиво что-то, не зная даже, что именно. У него в ушах шумит кровь и по зрачкам блуждает разноцветными огнями жуткая свистопляска из бескрайнего страха и слепого обожания. — Дай мне нож, пожалуйста, — так и не дождавшись ответа, убедительно просят его. Слабенько хлопают ладошкой по руке, чтобы точно отреагировал. — Я знаю, что ты волнуешься. И я давно понял, что ты мне абсолютно не доверяешь. — …С чего ты взял? — Харучиё старается проявить природный артистизм, но слишком нервно улыбается, и это наверняка слышно по голосу. Понадеявшись на нечто смешное в собственном понимании, с опаской разжимает пальцы. — Верю я тебе, не неси хуйни. В эти мгновения он стремительно разрушается изнутри. Окаменевшее сердце точит не вода, а кое-что иное, невидимое, неосязаемое. Чувство, которое он хочет и в то же время не хочет принимать. Он боится идти на поводу у эмоций, у своих глупых желаний быть нужным и важным для кого-то, несмотря на то, что он сам фактически поселился в квартире у этого «кого-то», занял всё его свободное время собой, особняком встал между «кем-то» и его прошлым, отстаивая своё право быть рядом здесь и сейчас. Мириады песчинок, тем временем, всё испаряются, расщепляясь на атомы, и предвещают необратимые изменения в сознании. — Сколько раз я просил тебя, чтобы ты не врал мне? — Хаджиме выглядит измотанным, но никак не агрессивным. «Выглядит» равносильно понятию «кажется» — превращает искренность в притворство. Тело и разум робеют перед волнами из серебра — неаккуратный пучок всё же распускается, — те скользят по подушке тысячами расплавленных пуль. Коконой, наконец, решается уничтожить нечисть, и Санзу, совсем недавно намеревавшийся бороться за жизнь, уже готов пасть на колени и выслушать свой приговор. Его сердце не выдержит. Точно не выдержит. Выровнять бы хотя бы дыхание. — Ну что же ты так мечешься? — пока Харучиё осознаёт, насколько он близок к кончине, Коко успевает подняться с дивана и опуститься на ковёр рядом с чудовищем, по ошибке заточенным в человеческом теле. — Не устал? Длинные пальцы грациозно кружат острый клинок в руках, щупают подушечками лезвие — Харучиё хочется отобрать нож, потому что так можно запросто порезаться, — а сам Хаджиме, подходящий сейчас на уставшего от жизни следователя, озадаченно цокает языком и с трудом отрывает потяжелевший взгляд от пола, чтобы обратить его на розоволосого. — Почему я доверился тебе быстрее, чем ты мне? Зная всё то, что ты вытворял. Зная, что ты убивал людей, пытал их, — голос у него скорее философский, чем огорчённый или сокрушающийся. — Ты же садист, Харучиё, ты же жестокий, да? Так ты думаешь? Прямая констатация фактов по-сути, а не вопросы — оправдываться бессмысленно, — поэтому в ответ он получает неуверенный кивок. У Коко аналитический склад ума, и в нужные моменты он здорово выручает. Или наоборот, топит собеседника в трясине чёрных глаз — не то гильз, не то разливов нефти. — И ты уверен, что меня что-нибудь оттолкнёт? — ноготки нетерпеливо постукивают по кончику лезвия, и то издаёт мерный звон точно им в такт. — Дескать, скоро ему надоест, он устанет и найдёт кого получше, а я, разбитый вдребезги, с психу натворю что-нибудь, о чём пожалею? Санзу потупляет взор и не двигается, потому что давят на больное слишком отчётливо, слишком прямолинейно. — Блять, — Хаджиме раздражённо трёт лицо рукой, оттягивая нижнее веко, бормочет что-то в духе «Да что ж мне с тобой делать?», и замирает на несколько мгновений, за которые взгляд его проясняется, остреет под стать ножу в правой руке. — Ладно, будем по-другому. Неожиданно кисть с зажатой в ней рукоятью уверенно подаётся навстречу к туловищу Харучиё. Тот наблюдает, как стальной кончик тормозит в сантиметре — максимум — от грудной клетки, но не реагирует, не догадываясь о том, что руководит Хаджиме сейчас — без разницы, как подохнуть. — Смотри на меня, Хару, — интонация гипнотизирующая, невыносимо ласковая, подкупающая своей добротой и неожиданной — как кажется Санзу — искренностью. Он невольно сталкивается взглядами с Коко, и не видит в длинных — точно от снайперской винтовки, — гильзах ничего опасного, будто и не гильзы это вовсе, а капли тягучей смолы или патоки. — Ты же знаешь, что такое самовнушение? Острие уверенно касается солнечного сплетения, щекочет кожу, совершая круговое движение вокруг грудных мышц, двигается к соскам, задевая каждый из них настолько осторожно, что Санзу против воли пропускает взволнованный всхлип — не от страха, нет, — и медленно подаётся навстречу Коко. Тот ловит себя на неожиданном чувстве превосходства, синхронно с приближением розоволосого убирает руку назад, чтобы ненароком не поцарапать, и умильно смеётся: — Подожди-ка, мы сейчас не про это, а про доверие и твоё абстрактное восприятие наших взаимоотношений, — сталь резко оказывается меж ключиц и поднимается выше, к кадыку. Коконой разворачивает лезвие боком, проводит широкой частью по шее, остужая тёплую кожу. — Знаешь, почему у меня не дрожат руки? — Почему? — хрипло подаёт голос Санзу и шумно сглатывает слюну, будучи привороженным твёрдостью поступков, переминающейся с мягкостью, искрящимися под приопущеннымм веками. В брюшине приятно ноет от этого взгляда, с треском рушится что-то выше, между клинком и рёбрами, и грохот этот напоминает Харучиё разломы в земной коре или разрушительное землетрясение, только земля из-под ног не уходит и стены вокруг не собираются схлопываться над головой. — Потому что я тебя понимаю, — заметив, что с ним идут на контакт, рассудительно продолжает Хаджиме. — Я чувствую, что ты собираешься сделать, я вижу, какие эмоции ты испытываешь в разные моменты. Или ты думаешь, что я просто так постоянно прошу тебя высказаться? Лицо Санзу вспыхивает, наливаясь предательской краской — он неловко, нервно улыбается и придвигается ещё ближе, позволяя ножу чертить неразрывные дорожки по плечам и рукам. Он впервые в жизни осознаёт, что то оружие, которое лишает жизни, может дарить такую ласку, когда оказывается в нужных руках — Коконой настолько верно всё рассчитывает, что Харучиё и впрямь кажется, что тот его понимает и видит насквозь всю подоплёку, вынуждающую совершать странные, далёкие от нормальных вещи. — Слова едва ли убедят тебя, — свободная ладошка прижимается к груди розоволосого, гладит синхронно с клинком в другой. — Ты видишь в моих действиях хоть что-то, что может сделать тебе больно? Встретившиеся несколько минут назад взгляды неотрывно соприкасаются, несмотря на расстояние в пару десятков сантиметров, и любви в раскосых глазах Коко настолько много, что у Санзу клокочет внутри сокрытая за семью печатями взаимность, которую он доселе проявлял в физическом, плотском и похотливом, кроме того безумного инцидента с пистолетом, когда он практически сорвался. Практически открылся. — Каждый день я думаю о том, что ты меня скоро бросишь, — неожиданно проговаривает Хару, прикрывая длинные ресницы — лезвие приятно щекочет щёку, а пальцы Хаджиме здесь же, вторят неодушевлённому, зарываются в взлохмаченную чёлку, и им хочется верить. — Коко, мы рядом уже много лет, ещё со времён распада Тосвы, но я до сих пор не могу понять, — внезапно прерывает предложение — тёплая ладонь утешающе касается скулы в том месте, где недавно находился нож, коротко оглаживает большим пальцем один из шрамов и задерживается на бархатной коже, прибавляя веры к сказанному ранее «мы». — Не могу понять, почему мы в итоге вместе. Мы с тобой очень разные. Ты… — Забудь сейчас про «ты», — тактично перебивает его Коконой, проводя стальным ребром вдоль низа живота — Харучиё ощущает, что его режут на кусочки, уничтожают все преграды, разрушают принятые им устои. Это восхитительно, до безумия отрадно, будто он только и ждал того дня, когда это произойдёт. — Есть только «мы». И плевать, насколько мы различаемся. — …Хаджиме, — Санзу ошарашенно распахивает глаза и глядит в упор на единственного на этой планете человека, который смог надломить его. — Ты понимаешь, что «нас» когда-нибудь может не стать? Коко — живое воплощение самого смертоносного оружия, он стреляет точно в сердце, дробит кости простыми словами, проникает взглядами под кожу, заполняет вены чем-то новым, тем самым, что отринуть ни за что не получится. И вряд ли захочется. — Понимаю. И я со своей стороны обещаю — «мы» будем до тех пор, пока кого-нибудь из нас не грохнут, — невозмутимо парирует Хаджиме, отражая любые сомнения. Усмехается с долей грусти, пропуская между пальцами жёсткие розовые пряди и разглядывает Хару любовно, держа острие точно напротив сердца последнего. — Я думал над тем, чтобы когда-нибудь уйти из криминала. Знаешь, заработать достаточно денег, чтобы не нуждаться ни в чём… — мечтательно вздыхает он, приближаясь губами к одним из самых старых шрамов — в уголках рта, — останавливается в опасной близости от них, наслаждаясь тем, как смешивается воедино их с Санзу дыхание. — Представь, как будет здорово бросить всё и уехать отсюда куда-нибудь, где можно жить спокойно… Но без тебя я не захочу так жить. У Харучиё в мыслях разрастается что-то уютное, до скрежета зубов желанное, достаёт до самых потаённых уголков сознания, вырывая из памяти те редкие моменты, когда они с Хаджиме ненадолго оставляли свои привычные образы и предавались совсем беззаботным занятиям, как делают обычные люди, но… — …Мы слишком глубоко увязли в этом, — он завершает свои мысли уже вслух, понимая, что стальное острие по-прежнему держится у сердца, рисует плавные линии вокруг — вытягивает из него весь яд, всю грязь, что скопилась на душе за четверть века. — Знаю, — согласно шепчет ему в губы Коконой. — Поэтому нам нельзя умирать, — торопливо проговаривает он, прежде чем прильнуть к желанным губам и сплестись с Санзу в долгом, чувственном поцелуе. Оба в курсе, что простые слова не особо действуют. В особенности на Харучиё, который ставит под сомнение любой взгляд, любую улыбку или жест. Именно поэтому, и именно ради них двоих — каждую фразу, каждое утверждение — всё важно подкреплять действиями. Пылкими, страстными, теми самыми, что непременно докажут друг другу, насколько возможно дорожить. Любить. Санзу тянется навстречу, подхватывает Коко за бёдра и поднимает на руки, не разрывая необыкновенно чувственного поцелуя. Отчаянно прихватывает мягкую нижнюю, чередуя с верхней, пока не оказывается на диване, где двое сталкиваются уже языками. Хаджиме ловко устраивается на бёдрах Харучиё, продолжая чертить клинком по телу десятки плавных линий. Они снимают все тяжёлые замки, вырубают сотни печатей из того, что было записано и задокументировано в голове. Становится легче дышать, словно Санзу достигает нирваны и с души его падает тяжёлый камень, но он по-прежнему надрывно сопит — ему хочется утопать в тепле родных губ. Его душат поцелуи непривычно нежные, распаляют касания длинных пальцев, напоминающих недавнее лезвие. Он рвётся навстречу с несвойственной ему благодарностью, напарывается на несуществующие ножи — и это не больно, — исступлённо ласкает упругие бёдра, обтянутые фланелью. — Харучиё, — неохотно отстраняется Коконой и едва успевает уклониться от руки, намеревавшейся притянуть его за макушку и вовлечь в новые ласки — ему важно закончить предложение. — Я никуда не исчезну, никуда не уйду, я не из таких людей, веришь? Опять Санзу мнётся, отводя взгляд. Он вроде не маленький, он за себя легко постоять может, он внушает страх другим. А вот любить боится. — Верь, пожалуйста, — горячо выдыхают в шею и припадают у ней губами. — Я не сделаю больно тому, кого я… Предложение само обрывается в конце — Харучиё недоумённо и жадно сжимает пальцы на талии, требуя рассказать, закончить так, как положено. Так, чтобы ощутить кожей те слова, которые будут произнесены, запомнить их, вобрать ушами каждую интонацию и окончательно удостовериться: — «Кого ты» что? — Догадаешься, может? — Хаджиме мягко улыбается в шрамы, мокро целует сначала один, после — второй, словно и впрямь врачует то, что никогда не исчезнет с тела, но из него — вполне. — Что я хотел сказать, ну? Это очевидно настолько… — …Кого ты любишь? — неожиданно для себя розоволосый сам выдаёт окончание и стыдливо поджимает губы. — Всё так, — одобрительно касаются щеки, вызывая томительные спазмы внизу и под рёбрами. Пугающе приятно тянет между ног, клокочет сбитым сердечным ритмом в висках. — А люблю я именно тебя, Хару. Остановить бы сейчас время — лихорадочно думает Санзу, с необычайной преданностью в действиях целуя обнажённые ключицы. Думает Санзу, что было бы неплохо слышать слово «люблю» каждое утро при пробуждении, и отвечать взаимностью, иногда безмолвно, а иногда — прямолинейно. Думает Санзу, что сейчас грудная клетка разорвётся и сквозь неё прорастут фантастической красоты бутоны, и он сам сгинет, признав, что любит не только тело. Нож лихо скользит вниз, щекочет живот, оттягивает резинку брюк — Санзу играет желваками от возбуждения и часто-часто дышит, наблюдая за тем, как лезвие сменяют изящные бледные пальцы, обхватывают его полностью, размазывая по головке предэкулят — изо рта вырывается сдавленное рычание, переходящее в просящий скулёж. Он сам подбирается к брюкам Хаджиме — тот участливо приподнимается, меняя положение, и упирается коленом в пах, пока грубые ладони стягивают с него единственную преграду — другие отсутствуют, нематериальные в том числе. Нож неслышно падает на обивку рядом — у Коконоя так и не дрогнула рука. Ни разу, чёрт возьми. Он помогает Санзу избавиться от одежды и уже собирается оседлать бёдра, но срывается на эротичный стон — Харучиё умудряется наклониться и взять его член в рот, крепко ухватившись за ягодицы. Он не отпускает, жмёт к себе, ластится и гортанно рычит, двигая губами вдоль всей длины — хочет показать, насколько он старательный, насколько он полезный, необходимый везде и всюду, и Хаджиме лучше всех других людей известны эти простые истины. — Хару, ты замечательный, — Коконой бережно гладит его по щекам, ведёт кончиками пальцев по широким плечам, наслаждаясь тем, как ритмично покачивается розовая макушка. Истома внизу пленит — щёки изнутри у Санзу до безобразия шелковистые и мягкие, а язык умелый, чуть шероховатый и горячий. — Ты такой хороший, Хару, самый лучший. В ответ ему благодарно мурчат и улыбаются дрожащими ресницами, подставляются под мягкие руки, прося гладить больше, трогать и ублажать. Заглатывают полностью, чуть не закашлявшись — длинные у Коко не только ноги и пальцы. — Я хотел сделать кое-что другое, — вскоре выдыхает сквозь зубы Хаджиме, аккуратно берёт за подбородок и высвобождает себя из жаркого плена, смущается и сам, глядя в затуманенные желанием небесно-свинцовые радужки. — Не только же мне одному получать удовольствие, — поясняет он, убирая пальцами лишнюю слюну с блестящих губ, упирается второй рукой в грудь и толкает к спинке дивана, коротко целуя. Растягивать Коко долго не приходится — тот идеально совместим с Харучиё, отточен под него безупречно, настолько безупречно, что последний мечтает находиться в нём как можно дольше. Было бы возможно — всегда. Огрубелые подушечки катают между собой красноватые бусины сосков, окаймленных резным золотом, оттягивают их несильно, пока Коконой насаживается до основания, точно улавливая ритм чужих бёдер. Он головокружительно узкий и мягкий внизу, как и всегда, и для Харучиё нет ничего лучше этого ощущения тесноты, где есть место только для него одного. Коконой такой утончённый, фигуристый, будто создан был по подобию божества, что снизошло до него и приняло решение остаться рядом по каким-то неведомым и не таким уж весомым для самого Санзу причинам. Зато он сам знает, отчего Коко зацепил его, и дело здесь не в плотском, как ни отрицай. Рядом с ним — исключительно рядом с ним, — он ощущает свою значимость и важность, ощущает взаимность настолько явно, что забывает все прежние установки, кричавшие о том, что любовь приносит лишь горе. Изящные предплечья нежно обнимают исцелованную шею, пальцы медленно перебирают жёсткие пряди, пропускают их сквозь себя. — Ты самый лучший, Хару, я счастлив быть рядом с тобой, — воркует Хаджиме, покрывая лицо любимого бесчисленными поцелуями, и прижимается вплотную, зажимая себя внизу между их телами. — Я весь твой, забирай без остатка и ничего не бойся. Измученный стенаниями Харучиё наконец достигает осознанности в том, что именно погибает сейчас внутри него. Что бьётся в конвульсиях, напоследок царапая рёбра. Он улыбается в алые от терзаний губы — исчезает та сторона, которая губила его на протяжении многих лет. — Ты будешь со мной всегда? — дрожащим голосом спрашивает он и с силой жмурит глаза, которые начинает нещадно щипать. — Буду, — заключают его в объятия и утешающе прижимают к своей тёплой груди. Коко действительно может убить. Но это ничуть не страшно и не больно.