Magna res est amor

Изящный ствол молодой ольхи после краткого, но сильного нажатия вспорол влажную и оттого рыхлую почву, взметнув мелкие комья, и, углубившись на несколько пядей в сырое и холодное, точно змеиная чешуя, лоно земли, намертво застрял рядом с другими деревцами, которые постигла та же участь. Обтесанные, лишенные некогда приятно шумевших на ветру листьев, все они казались обнаженными, беззащитными детьми леса, порабощенными под жестоким натиском людской цивилизации, и из рубленых ран, зиявших на месте прежних ветвей, словно кровь, стекали тонкие струйки живительного сока. Однако человек — а впрочем, куда там, такая же жертва безжалостного прогресса, — отошедший на шаг назад и придирчиво, будто художник, оглядевший свое творение, совершенно не испытывал на сей счет душевных терзаний и, действуя с известной прагматичностью, даже отнесся к проделанной работе одобрительно. По крайней мере, он успел закончить ее до того, как грузные тучи, бесчисленным стадом вышедшие пастись на лазурную гладь неба, в очередной раз разродились противной затяжной моросью или ледяным осенним ливнем, приминавшим траву и размывавшим дорожные колеи. Более того, еще только-только начало смеркаться, а это означало, что у него в запасе имелся примерно час на исполнение прочих задуманных целей, прежде чем мир погрузился бы в объятия беспросветной и промозглой каэдвенской ночи, своими ужасами подгонявшей на трактах запоздалых путников и начисто отбивавшей всякое желание выходить из жарко натопленного дома навстречу зыбкой хмари. — Эскель, — негромко позвали со стороны ладной бревенчатой избы, высившейся немного поодаль, и мужчина обернулся. Поддавшись извечному охотничьему инстинкту, мышцы сократились неестественно быстро, словно бы за спиной стоял враг. Необходимости в этом в общем-то не было, и все же он не мог отказать себе в удовольствии проверить физическое состояние изнеженного днями бесцельного, размеренного, не тревожимого никакими из ряда вон выходящими событиями существования тело. Оно отозвалось привычным гоном нервных импульсов по жилам и эфемерной вибрацией дремавшей внутри недюжинной силы. Все было в порядке. У полураспахнутой дубовой двери, ведшей из горницы в направлении скромного огорода и ограничивавшего его по периметру нестройного хвойного бора, прореженного кое-где широколиственными деревьями, в коконе конденсировавшегося под массивным козырьком мрака маячил стройный женский силуэт. Его обладательница придерживала висевшую на ее предплечье корзину, покрытую вышитым рушником, и взором, полным мягкой, тягучей тоски, смотрела на представавший ее глазам пейзаж двора и редколесной опушки — серый из-за тусклого света умиравшего где-то там, в заоблачной дали заката, солнца, — упиваясь духовитым, слегка сладковатым ароматом свежесрубленного частокола. Эскель, отложив грубый топор, в его руках казавшийся лишь правдоподобной игрушкой, на изрубленные на дрова потемневшие бревна старой, успевшей порядком обветшать ограды, размял плечи и двинулся к новоприбывшей, вглядываясь в ее черты и стараясь заранее предугадать принесенную ею из села новость. Несколькими часами ранее к ней прибежала толпа галдящих мальчишек, наперебой трещавших о том, что на торговой площади кто-то из жителей попал под копыта то ли взбесившегося, то ли злым умыслом натравленного на него коня, и, хотя ребячья молва полнилась такими преувеличениями, от которых впечатлился бы и сам Лукавый, зерна здравого смысла удавалось сыскать и в ней, а потому девушке пришлось, оставив начатую стирку, спешно собраться и покинуть свою уединенную обитель, отправиться на вылазку в доступный ей уголок большого мира — на своеобразный бой с бесплотной, но оттого не менее алчной и властной сущностью смерти, уже простиравшей иссохшую длань над головой очередного своего раба. Теперь же, когда она вернулась, отягченная бременем новых забот и в кое-где забрызганном кровью простом платье, это свидетельствовало только об одном — противостояние завершилось. — Ничего, — она едва дернула уголком рта, имитируя улыбку, и под пристальным взглядом желтых, нечеловеческих глаз проследовала внутрь избы, поставила корзину на лавку и медленными, словно бы ленивыми движениями выкладывать ее содержимое на стол, застеленный льняной скатертью. — Будет жить. Грудина практически цела, копыто лишь защемило кожу, когда он постарался перекатиться к обочине дороги, — она кивнула, будто бы придя к некому соглашению с самой собой, и провела ладонью по лицу, которое сковывала незримая пелена задумчивости. Между тем перед приблизившимся Эскелем появились буханка еще хранившего утробное тепло печи хлеба, четверть сырной головы и нечто источавшее аппетитный аромат томленого мяса, специй и масла в обернутом чистой тряпочкой заботливой хозяюшкиной рукой глиняном горшочке. То было традиционное подношение поселян в обмен на лекарские услуги. Возможно, кто был позажиточней, тот мог, выражая благодарность, расплатиться и чеканными марками, ходившими в государственном обороте, только вот какой в них был толк здесь, в год от года угасавшем очаге жизни, отдаленном от столицы на сотни верст прямых птичьих перелетов? К тому же, негласно предлагая девушке присоединиться к их трапезе, жители словно заклинали ее священными законами гостеприимства разделить с ними как пищу, так и общее несчастье и не пожалеть сил для того, чтобы отвести несчастье от их порога. В солнечный день видя в бликах, танцующих на глади реки и слепящих рыбаков, лучистые глаза русалок-утопленниц, а в завываниях ветра слыша голоса духов, нагонявших беду, они и в способности к врачеванию усматривали проявление потусторонней воли (ведь это же грешно — противиться, если человеку судьбой предписано умереть в тот или иной час), а потому, снедаемые суеверными сомнениями, продолжали опасливо задабривать лекаря, невзирая на прожитые бок о бок годы, и придерживаться чопорного нейтралитета, выражавшегося в многозначительных взглядах, бросаемых ими друг на друга при появлении поименованной особы, и оттенке отчужденности в обращении с ней. А она в ответ лишь с горькой иронией радовалась, что их хлеб и соль служат определенной защитой и для нее, ограждая от опасности однажды утром обнаружить у своих дверей разгневанную толпу, вооруженную вилами и выкованными на местной кузне мотыгами и цепами, что нередко случалось многими столетиями ранее в южных регионах материка, когда чародеи и чародейки только-только открыто заявляли о своем искусстве. — Не нужно, Ингрид, — Эскель мягко остановил руку девушки, когда та принялась расторопно накрывать на стол для вечерней трапезы, — я не голоден. Спасибо, — она в ответ подняла на него вопросительный взгляд темных глаз, обеспокоенно пробежавший по его чертам, но ведьмак не сказал более ничего, и она, неопределенно поведя плечами, заботливо завернула хлеб в тряпицу и поплотнее затянула горшочек, будто пытаясь подольше сохранить тепло неостывшей пищи. — Тебе принести воды? — О, я сама, Эскель, — ее ладонь торопливо взметнулась от скатерти и уже мягче опустилась на предплечье мужчины в усмиряющем, останавливающем жесте. — Мне, право, неловко перед тобой. Ты слишком многое делаешь для меня, — ведьмак не ответил. Внутри него на протяжении нескольких дней кряду велась непримиримая вражда между накрепко укоренившимися в душе жизненными устоями, впитанными вместе с преобразовавшими его человеческое естество зельями, ни дать ни взять — с материнским молоком, и многогранной, неоднозначной, странно суетливой парадигмой людского существования, которая предстала перед ним здесь, в этой глуши, и от которой его названные братья отреклись много веков назад, избрав единственно правильный путь — путь исцеления мира от кошмаров, навеянных дурманами зла. С одной стороны, он твердо был убежден в бессмысленности коротания осени в отдалении от транспортных путей, от обозов, следовавших по ним и нуждавшихся в охране, от людей, чей покой он был призван оберегать, а с другой… Да взять хотя бы эту истинно женскую поспешность, с которой Ингрид заботливо старалась оградить его от несподручной рутины, чье исполнение для него вдруг стало неопровержимым оправданием того, что он кормился за счет чужого ремесла и так легкомысленно прожигал свое эфемерное бессмертие. Разве она, по меньшей мере, она не была способна склонить противоположную чашу весов? Отринув рой тягостных мыслей, точно взмахом руки согнав с насиженных мест стаю летучих мышей, мужчина осторожно, невольно опасаясь ввести девушку в замешательство быстротой жеста, освободил свою кисть от едва ощутимой хватки и зашагал на улицу — к колодезному срубу с обомшелыми бревенчатыми стенками. Отсыревший ворот поддался, и, разматываясь, цепь вместе с порожним ведром ухнула вниз — навстречу серому небу, колебавшемуся в мутном зеркале воды. Это был их обыденный ритуал: каждый раз, возвращаясь от больного, лекарь до половины наполняла добротно сбитый ушат и, кутаясь в невесомое покрывало теплого пара, приступала к процедуре омовения. Поначалу Эскелю думалось, что причина подобной привычки крылась в поддержании ключевого для врачевателей принципа физической чистоты, в боязни заражения, но после нескольких повторений он неожиданно разгадал ее истинный смысл. Окажись на его месте кто-то из подкованных в области медицины чародеев, они бы сразу отыскали в рьяной неотступности Ингрид признаки психосоматического расстройства. Но, в отличие от них, ведьмак был несведущ и потому уяснил одно — девушка словно стремилась смыть с себя самое воспоминание об оставшемся позади дне, избавиться от приставшего к коже запаха недуга, а порой и смерти, забыть о собственном бессилии превозмочь жестокие законы природы, да и в целом — жизни. А ведь в первую их встречу мужчина ей даже и не поверил. Тогда, еще в третьей четверти августа, он прибыл сюда в поисках хорошо оплачиваемой работы. В Каэр Морхене в последнее время стало неспокойно, тревожно. Фактически изолированная от окружающего мира крепость позволяла населявшим ее ведьмакам обладать лишь толикой информации о том, что происходило на чужбине с их собратьями и какова была расстановка сил континентальных и островных держав (ко знанию второго, честно говоря, никто особенно и не стремился в силу возлежавшего на шее привычного бремени данного некогда обета), только вот циркулировавшее во всем живом и неживом, во всей материи созданной по его воле вселенной Предназначение не собиралось от них отгораживаться. Напротив, его дыхание ощущалось везде: в зыбкой пляске неизвестно почему дрожавших в отсутствие сквозняка огоньков свечей, в шорохе страниц пророческих книг, в песни ветра, гулявшего по пустынным башням. Чья-то властная, незримая рука подгоняла мирскую круговерть, и в душе каждого тягуче звенели затронутые ею струны. В преддверии перемен снимались с мест и отправлялись навстречу обманчивой неизвестности многие — и Эскель не стал исключением. На протяжении первых нескольких дней ему пришлось тщетно скитаться по мелким и крупным поселениям, являвшим собой редкие звездочки цивилизации, разделенные просторными полотнищами лесов и неуютных степей, однако вскоре из-за нависавших над скудными пашнями и угрюмыми древесными шапками туч точно выглянули солнечные лучики удачи. Купцы, повстречавшиеся ведьмаку на распутье, не слезая с обоза, по доброте душевной стали заклинать его всеми чудесами света от поездки туда, где они было желали дать роздых коням. Перепуганные и загнанные, покрытые пеной и тяжело закусывавшие удела, последние вызвали у Эскеля наибольшее сочувствие, поэтому, выслушав нестройный рассказ горе-нуворишей об ужасе, набросившемся на них у реки возле небольшой деревушки, он постарался заверить их в том, что опасность миновала. А затем, смерив долгим, оценивающим взором серое небо, которое будто бы безмолвно одобряло его выбор, сплюнул в дорожную пыль и, стоило обозу скрыться за ближайшим поворотом, двинулся туда, где лента тракта еще хранила его следы. Село действительно не впечатляло своими размерами, пускай и не насчитывало три двора да кладбище. Из-за приземистых, как и сами жители, заборчиков недружелюбно сверкали глаза под надвинутыми шапками. Мужчине не требовалось спрашивать, в чем дело, — с первого взгляда становилось понятно, что не только проезжавшие мимоходом купцы успели столкнуться с неизвестно откуда взявшейся тварью. Все были насторожены и на контакт шли очень уж неохотно: сначала — опасаясь вооруженного до зубов и оттого не внушавшего доверия человека, затем — узнав о роде его деятельности и призадумавшись над вопросом вознаграждения за обещанные труды. Впрочем, Эскель, наконец-то найдя дело себе по плечу, решил не терять времени даром и, пока старожилы остались вполголоса совещаться в доме местного старосты, отправился посмотреть на останки первой жертвы предполагаемого утопца — слишком уж недалеким и алчным представлялся ему монстр по рассказам двух спасшихся очевидцев. Ехать оказалось недалеко — лекарь, в чьем леднике под домом временно лежало тело усопшего, вызвавшее два дня назад не меньше споров, чем теперь — появление ведьмака (допускалось ли совершать традиционное таинство похорон над тем, кого погубили темные силы?), жил всего в половине версты от деревни. Ладный сруб дома, успевший чуть потемнеть от времени, но не утративший горделивую статность, приданную ему умелой рукой строителя, возвышался практически у обочины дороги, поэтому проскочить мимо получилось бы с трудом. Над трубой курилось легкое облачко горьковатого дыма, точно свидетельствуя о присутствии хозяина. Взойдя на узкое крыльцо и троекратно постучав в массивную дверь, мужчина без особенных усилий уловил внутри горницы торопливую поступь, но не успел удивиться ее несоответствию возникшему в его сознании образу седовласого старца, когда в образовавшемся проеме появилось бледное молодое лицо в дымке аромата какого-то душистого травяного варева. С минуту постояли молча. — Мне к лекарю надобно, — в конце концов нарушил неловкую тишину Эскель и словно в подтверждение произнесенных слов извлек из-под одежды цепочку с медальоном в виде волчьей головы. — Дело есть. Девушка не ответила, задумчиво переминаясь на месте и после полумрака избы подслеповато глядя на предъявленный ей артефакт. В свое время ей доводилось слышать о ведьмаках, добрый человек, наставлявший ее, для примера даже цитировал «Монструм», витиеватый пасквиль на весь род борцов с нечистой силой, но встреч с ними Предназначение ей не уготовило, преследуя известные лишь ему одному цели. Что пробуждал в ней теперь неведомо откуда появившийся на ее пороге человек? Она не знала. Но ощущение исходившей от него затаенной силы и сам вид магического медальона, выкованного изящно, но в то же время внушительно и опасно — так, чтобы при первой же необходимости развеивать сомнения подозрительных по натуре своей обывателей на предмет личности владельца, невольно вселяли спокойную, размеренную уверенность, поддавшись которой Ингрид чуть заметно вздохнула и толкнула дверь дома, бросив новоприбывшему уже через плечо: — Я здесь лекарь. Идемте. Тело несчастного рыбака, обернутое рогожей, покоилось в небольшом, вырытом под настилом пола леднике, действительно чем-то напоминавшем могилу. Мерзлая почва, которой не касались животворные солнечные лучи, испускала неприютный холодок, а чистые, прозрачные, натасканные сюда, пожалуй, еще с зимы ледяные головы просвечивали и, точно повернутые друг к другу зеркала, многократно отражали ее неоднородную массу, из-за чего складывалось впечатление, будто, спустившись по земляным ступеням, человек попадал не в погреб, а в бесконечное, простирающееся на много лиг во все четыре стороны и даже вниз царство пустоты, мрака и безмолвия. Усугублялось оно тем больше, чем сильнее тлели своим зеленоватым маревом принесенные из избы гнилушки — от чадящего факела в крохотном замкнутом пространстве, где едва помещались трое, толку было бы мало. Впрочем, и они достаточно отгоняли тьму, чтобы Эскель, склонившись над пока не успевшим разложиться трупом, рассмотрел все, что ему требовалось. — Несколько глубоких царапин, из которых вылилось много крови, да рука едва на месте держится, — тихо, словно боясь потревожить вечный сон незнакомого ведьмаку мужчины, произнесла между тем девушка, вторя его неозвученным мыслям. — Все органы на месте, раны не настолько уходят вглубь и вширь, чтобы удалось вытащить что-либо из брюшины, — только зацепило и желудок, и печень… А рукой, видимо, закрыться пытался… — она поежилась, потуже затянув на плечах наброшенный платок, и неловко шмыгнула носом. — Жалко. Бережно укрыв грубой мешковиной разгладившееся, более не тревожимое ничем лицо, Эскель немного распрямился, боясь удариться головой о край лестницы, и посмотрел Ингрид в глаза. Даже так, согнувшись в три погибели, он превосходил ее в росте и потому сейчас глядел сверху вниз, вследствие чего ее черты, озаренные неверным мертвенным светом, диковинно преображались, становились какими-то чудными, фантасмагорическими и все же не отталкивали — лишь немного удивляли. Вообще, все в этой девушке было необыкновенно: и то, что она жила в полной глуши, и то, как беспристрастно она обращалась с умершим, не кривясь и не прижимая к лицу надушенный платочек, как делали это юные медички из Оксенфуртской Академии, и то, что она вообще — не то по милости, не то по насмешке Небес — была образованной, и то, как она безбоязненно предложила ведьмаку переждать в ее доме до утра, когда он вернулся с деревенского схода, получив положительный ответ, и решил осмотреть берег реки. За ней вился тонкий, искусно сотканный шлейф недосказанности и притягательной эфемерной тайны, которая в сочетании с чем-то обыденным, простым, что наполняло ее жизнь, а не одухотворенно пафосным, в духе аретузских чародеек, наверное, и подтолкнула Эскеля не отвергать бескорыстное предложение. И вместе с тем в первый раз поступиться ведьмачьими заветами. Это потом, через несколько дней, он один за одним отыскал ответы на зародившиеся в его душе вопросы. К той поре невзрачный утопец — убогая тварь, жертва собственной грешности — уже предстал перед лицом предначертанного ему правосудия и затем бесславно пал, захлебнувшись собственным воем. В кармане Эскеля приятно запели звонкими голосами увесистые марки, и дело в целом оставалось за малым — поселяне хотели с почестями похоронить своего отмщенного земляка и позвали ведьмака стать свидетелем сего таинства в качестве их избавителя от злого рока, а он согласился уважить их, не пренебрегая проявленной признательностью. В то же время случился своеобразный житейский парадокс: в день погребения раньше срока разродилась молодуха-жена кузнеца, и Ингрид пришлось спешно отправиться в поселение — чтобы распахнуть двери в мир для чистого и невинного, поистине совершенного создания, которое Предназначение будто бы послало занять освободившееся место в своем сложном, многократно разветвленном механизме. Тогда-то, вернувшись со скромных поминок, где Эскель предпочел провести не более десяти минут, дабы не смущать скорбящих родственников и друзей усопшего своим разбойничьим видом, он впервые застал девушку у массивного чана, где она кипятила воду для омовения. Поначалу она даже не заметила его, забывшись, вперившись невидящим взором в доступную только ей точку пространства, а когда он наконец привлек ее внимание, встрепенулась, словно ото сна, улыбнулась устало и с участливым сочувствием поинтересовалась, сильно ли переживает болезненную утрату община. — Погорюют, и станется с них. Жизнь-то не заканчивается, — не распространяясь, ответил Эскель и подошел к окну, за которым собирались дождевые тучи. — А ты что? Знала его? — Я многих знаю, — уклончиво произнесла Ингрид и, приблизившись к нему, сняла с подоконника одну из причудливых деревянных шкатулочек, украшенных завитками резьбы, и извлекла на тусклый свет уходящего дня засохшую веточку с темно-лиловыми увядшими цветками, от которых по горнице вмиг разлетелся приятный сладковатый аромат. Распознав характерные нотки шалфейного флера, ведьмак было удивился — неужто в этих суровых краях, под объемистыми снежными шапками, не стаивавшими вплоть до поздней весны, могло прятаться столь дивное и нежное растение? — но после вспомнил про встреченных им по пути сюда купцов и потому не стал тревожить девушку излишним вопросом. А та уже вновь отступила к очагу и бросила пучок стебельков в воду, придавая ей чарующий запах и очищающее, лекарственное свойство. — Как-никак живу здесь едва ли не десять зим. Со многими свыклась, многим помогала. — Потому и двери незнакомцам так запросто открываешь? — легко пожурил ее мужчина, памятуя об их первой встрече, когда она практически без опаски впустила его в дом. В ответ лекарь чуть смутилась, спрятав глаза под опущенными ресницами, и он сам ощутил невольное стеснение, а потому добавил торопливо: — А впрочем, это даже хорошо, коли нечего страшиться. Если враг не поджидает за углом, если тварь какая не притаилась в болоте… — он умолк, задумчиво скрестив руки на груди и вспоминая о рыбаке, которого по воле все того же жестокосердного случая ему было не дано спасти, а Ингрид вдруг негромко спросила, точно боясь его недовольства: — А твои шрамы… Откуда они? Кто их оставил? Наверное, некто еще более жуткий, чем тот монстр? — Да уж… — угрюмо дернул уголком рта ведьмак, и по его коже инстинктивно пробежали колкие мурашки нервных импульсов. Тело по-прежнему помнило прикосновения жгучего пламеня обиды и злости, а еще — острой, раздирающей сознание ослепительно-яркими белесыми молниями боли, причиненной ему той, кого неотвратимо связывали с ним незримые узы. — В мире нет зверя страшнее Предназначения. Впрочем, если у тебя достанет мужества, я действительно могу рассказать и показать то, что способно вызвать научный интерес, — при этих словах девушка не сдержала улыбки. — К примеру, гляди, — мужчина закатал рукав на крепком запястье и продемонстрировал застарелый шрам, пролегавший почти перпендикулярно голубоватым сплетениям вен под кожей. — Подарок от стрыги из Темерии. Слышала о таких? — Немного, признаюсь, — покачала головой лекарь. — А о волколаках на севере Цинтры? — спросил Эскель и тут же осекся, единовременно поняв, что след, оставленный на его туловище упомянутым исчадием Ада, пролегал ровно по груди, а Ингрид не была ни ведьмаком, ни рыцарем, ни попросту мужчиной, перед которым он мог бы похвалиться подобным «украшением». Между тем ее глаза заискрились любопытным вниманием. — Нет, — она присела на ближайший к ней, грубо сколоченный из темного дерева табурет и подперла кулаком склоненную набок голову, явно изготовившись к длительному повествованию. — А какие они? Поначалу ведьмак смешался. Ораторским красноречием он от природы наделен не был, ровно как и его мастерство не требовало колоритных описаний, кроме скупых рапортов Весемиру по возвращении в Каэр Морхен, а потому фразы выходили какими-то сумбурными, нестройными, будто их с трудом мастерил из кирпичиков слов неопытный ребенок. Но то ли внутри него с течением рассказа проснулся специфический азарт, то ли ревностная, практически алчная готовность девушки улавливать каждую новую подробность его прежних похождений вселяла уверенность — в любом случае уже через четверть часа Эскель почти не испытывал дискомфорта, подробно отвечая на расспросы относительно ареалов обитания тех или иных монстров, особенностей исцеления при определенных ранениях, полученных в ходе стычек с ними, и многого другого. Его собеседница тоже невольно распалялась — иногда всплескивала руками, а иногда невольно подавалась вперед и прикасалась к его кисти, покоившейся на столе, за который он опустился, чтобы ей не пришлось смотреть снизу вверх. Так они просидели довольно долго, окруженные постепенно сгущавшимся полумраком и приятно будоражившим организм ароматом шалфея. А когда вода наконец закипела и Ингрид спохватилась о том, что не принесла ведро колодезной, дабы разбавить ее, то сделала это в манере радостного, едва ли не восторженного возбуждения, которое заставило ведьмака улыбнуться. Лекарь забавляла его — и в то же время очаровывала своей легкостью. А когда она проскользнула в комнату, где стоял ушат, и, скрывшись в облаке теплого ароматного пара, немного неплотно, словно по небрежности, прикрыла за собой дверь… Он все понял. А потом решительно махнул на все рукой и вверился доселе неизведанному порыву. Кто мог знать, не являлась ли и Ингрид его Предназначением, как и Дейдра много лет назад? Уж точно не они сами. Оттого и гадать не стоило. — Эскель… — полушепотом пробормотала девушка тем же вечером, неловко краснея, будто бы ей предстояло сознаться в наличии у себя постыдной, заразной болезни, — порченая я… — и отвернулась, боясь его взгляда, боясь встретиться с ним и различить осуждение в свой адрес. А он неожиданно для себя постиг и эту маленькую истину тоже — как еще могло поступить беззащитное, обесчещенное создание, брошенное мародерами где-то в глуши, если не из благодарности последовать по стопам неравнодушного старика-лекаря, подобравшего и выходившего его? Постиг — а затем крепко и вместе с тем осторожно привлек хрупкую, уже полуобнаженную фигурку ближе, ощущая, как она доверчиво льнет к нему, старается урвать хотя бы несколько его ласковых прикосновений, хотя бы малую толику его тепла. С тех пор они так и жили — под одной крышей, венчанные если не человеческими законами, то своей обоюдной привязанностью. В такие моменты, как сейчас, когда Эскель тяготился опротивевшей его натуре рутиной, Ингрид невольно корила себя за то, что, сама того не желая, обрекла его на эти муки, и старалась скрасить бесцветные дни своим присутствием, насколько могла, а он, напротив, тронутый ее чуткой женской заботой, понимал, скольким ей обязан, и упрекал себя. И все же оба они были готовы непреклонно претерпевать испытания тягостными думами, ибо у них имелось то, что определенно стоило возложения их судеб на алтарь Предназначения, что подпитывало на протяжении пролетевших, как единое мгновение, дней и от чего они стали по-своему зависимы, — их обособленный, отгороженный от любопытных глаз и острых языков мирок, сотканный из обрывочных фраз, невесомых прикосновений и неловких пауз, за которыми крылась бездна невысказанных, но понятных с полувздоха, с полувзгляда признаний. То, что Эскель, дивясь самому себе, не пожелал променять на изменчивость дороги и зыбкость завтрашнего дня. То, в чем Ингрид открыла самое значимое таинство жизни. Любовь.