Цветы сакуры

      На столе, заваленным бумагой, лежала ветка сакуры, только что сорванная — лепестки ещё не успели свянуть, а аромат был ещё так же сладок. Аято лишь мимоходом взглянул на нее и принялся за работу, погружаясь в бесконечные отчёты и письма других господ и простых жителей.       Он работал в полной тишине, с закрытыми и зашторенными окнами, в духоте и пыли, как любил ворчать Тома; хотя пыли, благодаря ему же, почти не было. Лишь изредка тишину прерывало шуршание пергамента и стук деревяшки кисти об керамику чернил.       Аято любил и ценил тишину. Всегда наслаждался ей, хотя за столько лет тишины он должен был проклянать ее. Но сегодня он не мог насладиться ею.       Свободная левая рука с шелковым платком время от времени поднималась ко рту — сухой кашель мучал Камисато уже третий день. Он не вызвал лекаря, даже не осведомил об этом сестру или Тому — им незачем было беспокоиться.       В конце концов, это всего лишь кашель, который пройдет через пару дней.       Возможно, стоило сделать воздух в комнате более влажным.

*****

      Сестра с Томой узнали об этом на пятый день, во время обеда. Аято резко закашлял, держась за шею и смотря на удивлённые лица слезящимися глазами. Горло драло так, будто он проглотил толченое стекло. Когда он отнял руки от шеи и губ, Тома, уже держащий его за плечи, судорожно вздохнул — рукава белоснежного костюма покрылись кровавыми разводами.       На взволнованные вопросы Камисато лишь мотал головой и щурил глаза — боль, пронзившая его грудь, была безумной.

*****

      Лекарь приехал в тот же день. Его осматривали, долго, нудно и очень тщательно — Аято подавил невольный смешок, когда начали осматривать его ноги.       Будто бы там он найдет ответы, почему Главы Камисато, никогда не болевший, вдруг так сильно простыл.       Лекарь ничего не нашел, лишь выписал настойку от кашля и ушел — у него был расписан весь день, и как бы ему много не заплатила госпожа Камисато и как бы долго она не упрашивала остаться, он не мог.       Аято уложили в его покоях, открыли шторы и окна, укрыли сотнями одеял и поили настойкой.       На шестой день он выгнал всех, даже Тому с Аякой; уселся за рабочий стол и решил работать — он был комиссаром и не мог просто там пролеживаться.       Невзирая на боль в груди и раздирающий кашель, Аято ответил на пять писем и успел прочитать один указ.       Пока руки его не начали чесаться — вначале Камисато даже не обратил на это внимания, лишь чесал их время от времени, пока это не стало настолько сильным чувством, что не заставило его отвлечься.       Мужчина раздражённо чесал их, не понимая, почему столько разных симптомов накопилось в один момент — горло болело, грудь сдавливало, а теперь ещё и руки. Он поднял их, чтобы рассмотреть поближе, может понять, отчего они приносят такой дискомфорт.       Кожа у Аято всегда была тонкой и прозрачной; малейшие синяки ярко выделялись.       Теперь же рядом с тонкой сеткой голубых вен он видел зелёные линии — определено чужеродные.       Аято судорожно выдохнул.

*****

      Через два дня он окончательно слег в постель — Аяка и Тома не давали ему возможности выбраться, да и у самого Камисато не было сил, чтобы что-то делать.       Он лежал, кашлял, чесал руки и смотрел как зелёные ветви становятся толще и сильнее — они будто бы оплетали его руки изнутри, будто бы сливались с ним. Гора окровавленных платков с каждым часом росла,а Тома с Аякой все сильнее и сильнее паниковали.       Ему казалось, что он читал о таком; что все это знакомо ему и ответ на все вопросы очень близко — но из-за постоянной боли он не мог сконцентрироваться и вспомнить. Оставалась лишь надежда на сестру, которая заселась в библиотеке клана, чтобы найти хоть какое-нибудь упоминание об этом.       Тома сидел рядом с ним, кормил его, расчесывал волосы, купал и рассказывал про Мондштад. История города, песни про архонта и мягкая улыбка Тома делала Аято хорошо — боль будто бы на минуты отходила, а рассудок становился чище. Иногда ему казалось, что он полностью выздоровел — но стоило Томе отойти, как кашель начинался с новой силой.       И в один день, пока Тома воодушевленно рассказывал про Мондштадские горы, Аято почувствовал как по его горлу что-то проходит, мешает ему дышать. Камисато поднес платок к губам, и пока Тома беспокойно распрашивал его, что-то чужеродное прошлось по горло и вышло вместе с кровью — на белоснежном платке покоился цветок сакуры, совершенно целый и свежий, лишь в каплях крови.       Бледные пальцы в неверие прошлись по нежным лепесткам цветка.       Ужас в глазах Томы Аято чувствовал затылком.

*****

      Все становилось хуже. Теперь он не кашлял, он выкашливал цветки с кровью, будто бы очищая свой организм — но становилось хуже. Руки почти полностью обросли зеленью, ещё чуть-чуть и казалось она прорвется сквозь тонкую кожу.       Тогда Аято стало страшно. Поистине страшно — никто не знал как ему помочь. Он сам не знал.       Одной ночью он проснулся от жуткой боли в спине — простыня под ним была пропитана кровью, как и вся его спина измазана в ней же — маленькие бугры на спине проростали в цветки сакуры.       Тома, лишь увидев это, не смог сдержать слез и судорожного дыхания — он прикасался аккуратно, чтобы не починить лишней боли и рыдал. Аято лежал и мечтал, чтобы это закончилось.

*****

      Аяка вбежала в его комнату, когда Аято, сидя перед зеркалом, собственноручно вырывал из спины выросшие цветки и прикладывал лёд к кровоточащимися рубцам на спине. Она зажмурила глаза и положила перед братом вырванную страницу — кажется, она нашла ответ. *****       Камисато с пустыми глазами сидит на постели и не шевелится, пока Тома позади него обрабатывает спину, нежно прикасаясь своими грубыми ладонями к ужасным рубцам. Корзина с мусором до отказа забита кровавыми цветами и платками, его губы давно потрескались и покрылись множеством ранок. Аято потерян.       Прикосновение Томы к особо глубокому рубцу заставляет его вздоронуть. —...       Тома тут же вздрагивает и тихо переспрашивает. — Тома, я...       Парень гладит своего господина по спутавшиеся волосам и не может сдержать слез — видеть его таким очень больно.       Аято вздыхает и кашляет. Это стало уже привычным видеть на бледных руках капли крови. Боль стала привычной. — Как я могу понять, кого я люблю? Что если..., — Аято облизывает губы, вновь чувствую вкус крови, — Что если Аяка была не права. Как я могу излечиться от это-       Кашель поражает его, он складывается пополам и его почти тошнит. Он кашляет, кашляет, кашляет до тошноты, до слез, до лужицы крови и кучи цветов. Ему так плохо, как никогда в жизни не было. Он действительно хочет умереть, но не может.       Тома прислоняется к нему, плачет и пытается не причинить господину больше боли, чем он испытывает сейчас.       Тома никогда не отвечал на этот вопрос. Просто не знал, как понять, что ты любишь именного этого человека. Он любил всех, людей, кошек, собак и не делил на более важных и значимых.       До того, как господину Аято стало так плохо, что по глазам было видно — ещё пару приступов и тот собственноручно перережет себе горло, позабыв про долг и семью.       Тома любит всех одинаково. Но предан он лишь своему господину.       Он гладит его волосы, вытирает кровь с губ Аято и тихо шепчет. — Я... Я думаю, что понять кого ты любишь, проще, чем кажется. Я вот... понял. Я хочу оберегать этого человека, защищать его. Быть всегда рядом. Хочу любить его. Просто хочу быть с этим человеком... Наверное, так.       Тома думает, что это звучит как признание его чувств. Он действительно любит Аято.       Аято думает, что он точно умрет.       Тома ведь уже любит кого-то.       Не его .

*****

      А потом начался настоящий ад. Аято корчился в муках на постели, кричал и надрывал голос, расцесывал кожу до крови, рыдал и мечтал умереть. Ничего не помогало, ни рассказы про Мондштад, ни отвары лекарей, ни поглаживания по голове.       Он так устал, устал, безумно, для него нет панацеи, нет...       Все поместье погрузилось в траур, будто бы господин Камисато уже отправился в последний путь. Все и так в этом верили. Никто не хотел этого, но знали, что это случиться. Лишь Аяка с Томой ещё надеялись, пытались вытащить его.       Цветы проросли Аято насквозь — его спина была усеяна соцветиями сакуры, плечи и руки стали покрываться почками, а кончики пальцев побелели настолько, что уже не отличались от белоснежных простыней. Кровь на губах Аято не исчезала, как и лепестки сакуры на покрывале.       Он умирал.       Он чувствовал, как цветы добираются до его горла, как с каждым часом все труднее и труднее вдохнуть. Он пытается не плакать, пытается не смотреть на лица близких.       Ему больно, больнее, чем им.       Аято смотрит в глаза Томы и умирает, пока тот смотрит на него отчаянным взглядом. Аяка не может, она устала, она почти истерит, но всхлипывает и выбегает из комнаты, когда видит под тонкой кожей шее зелёные ветви.       Тома закрывает глаза и прислоняется лбом к плечу господина.       Аято, если честно, готов умереть.       Он тяжело поворачивает голову в сторону открытого окна и смотрит на дерево сакуры. Он ненавидит этот цветок, ненавидит все, что связано с ним.       Раньше... Это были его любимые цветы. Аято вздыхает и переводит взгляд на рабочий стол — на нем все те же бумаги, что и пару недель назад, все те же чернилы и все та же... ветка сакуры.       Ветка сакуры, которую принес ему Тома на какой-то праздник. Глаза щипет от влаги. Ему хочется кричать.       Он пытается сказать что-то Томе, но не может — горло полно цветов. Аято в панике начинает скребсти по шее, пытается разорвать кожу, добраться до цветов и вырвать их все. Он хочет крикнуть Томе то, что не решался сделать до этого. Но не может.       Тома смотрит на него, пытается докричаться до него, но не может.       Между ними пару сантиметров, они настолько близки, насколько не были никогда , но не могут докричаться друг до друга.       Аято хрипит, он чувствует, как цветы идут выше и заполняют его рот, попадают в нос. Он задыхается, плачет и отчаянно не хочет умирать.       Тома не хочет чтобы его господин умирал. Тома касается его губ, они прикрываются и он чувствовал кончиками пальцев нежные лепестки. Тома срывается на крик, но Аято не слышит, он задыхается, все, что он слышит, это бешеный стук своего сердца.       Тома смотрит на эти потресканные губы, на бледное лицо своего господина и решается — если... если он окажется прав... Тома молится об этом и Сёгуну, и Барбатосу.       Он наклоняется, обнимает Камисато и прижимается своими губами к губам Аято, чувствую, как лепестки проникают в его рот. Он не останавливается, он будто бы расчищает себе путь, Тома хочет уничтожить эти цветы, хочет навсегда убить эту заразу в господине. Он сам начинает задыхаться он лепестков,их количество бесконечно, они проникают всюду.       Аято дёргается, хрипит, задыхается, все ещё находясь на грани жизни и смерти, отталкивает Тому от себя, выплёвывает кровавые лепестки и неожиданно шепчет, шепчет, шепчет, сильно сжимая ладонь Томы. — Люблю тебя, люблю, я... я... Тома, всегда это чувствовал, но никак... Я...Я...Прости меня, я такой....       Тома всхлипывает и прижимает господина ещё сильнее, вновь впивается в его губы поцелуем, шепча на грани слышимости. — Я тоже, всегда, всегда, господин.... Всегда любил Вас, а Вы даже не понимали... Люблю...       Аято снова задыхается, плачет, но на этот раз не от цветов.       Он чувствует, как может вздохнуть, чувствует, как его грудь больше не сжимается так сильно.       Аято больше не хочет умереть.       Тома и Аято плачут, обнимая и целуя друг друга до синяков, не обращая внимания на стоящую в проходе комнату Аяку.       Аято больше не задыхался от переполняющих его цветов. Его тело больше не было сосудом для сакуры.       Аято теперь любил.