dis-moi.

Чужая речь подобна мелодии. Слова сливаются в один поток звуков: резких согласных, мягких и нежных гласных, обрывистых слогов и бархатистое «Р». Жаль, Вова всё равно ничего не понимает. Японский и корейский он знает настолько хорошо, что легко может делать субтитры к дорамам и новым сериям аниме. Китайский ему для работы, английский — тоже. А вот французский он сам решил выучить просто так, «для души». И как же хорошо, что Санкт-Петербург согласился ему помочь с практикой. Вове кажется, что последняя произнесённая фраза была вопросом. По крайней мере, тишина повисла такая выжидающая. Владивосток _ощущает_ на себе этот холодный строгий взгляд и не находит смелости посмотреть на Сашу в ответ. — Dis-moi, — произносит Питер, и Вова невольно вздрагивает от тона. Но хотя бы в этот раз что-то понимает. — Je… — пауза, думает. — Je ne compendee pas. Саша красноречиво молчит. Потом Вова чувствует кожаный наконечник стека, невесомо касающийся его тела, пока что только оглаживающий. Потом Саша ударяет им по бедру, несильно, ровно так, как нужно. Владивосток прогибается, вздыхая. — «Comprends pas». Питер нарочито утрирует каждый звук, что кажется, будто носовой «ã» ушёл к ногам, а звенящий «p» — к кончикам ушей. Вова это слышит, и мысли делятся на два лагеря. Первый вторит о том, что сам Приморский никогда так не сможет. У Саши французский — в крови, течёт по венам и составляет душу. Иначе Вова не может объяснить, почему Романов так по-красивому манерно смотрит-касается-ждёт-говорит-дышит. Остаётся только восхищаться. Второй же лагерь заставляет разум слегка помутнеть, а кровь — прилить ниже. Вразумительных убеждений там нет — сплошное désir. Французский — красивый язык. Он облачно-воздушный, приторно-сладкий, тянуще-нежный и изысканно-картавый. И не удивительно, что уже от повседневного «Comment ça va?» колени слегка косит. А на личном «Déshabille-toi» у Вовы неподдельный жар. Практиковать французский с Питером — одно удовольствие. У Саши такое правильное, такое понятное, но элегантное произношение — для Вовы это лучше нового альбома «Twice». Порой он упорно не различает эту великолепную речь, но проблема не всегда кроется в недостаточных знаниях Вовы. Просто практика французского с Питером — одно удовольствие. Жаркое, тянущее, искрящееся. Владивосток иной раз имя своё забывает, а что уж говорить о каком-то чужом языке. Потому и буквы на выдохе путаются, потому глаза почти не поднимает: боится, что оторвать не сможет, и так и замрёт, не в силах произнести ничего более треклятого «je». А Саша на это ухмыляется и ведёт стеком, всё вытягивая из Вовы душу слова. — Le verbe «prendre»? — тянет Питер, опуская свободную руку ему на лодыжку, чуть поглаживая костяшку. Вова чувствует, как по телу от холодных пальцев пробегаются мурашки. Но задание, пусть и запоздало, понимает. — Je prends. Владивосток вспоминает нужные формы. И правда ведь учил, над тетрадкой сидел и зубрил. — Tu prends. Питер убирает руку, давая сосредоточиться. Вова не может сказать, что сильно помогает, и лихорадочно бегает глазами. — Il prend. Чёрт его дёрнул глянуть прямо. Саша смотрит глубоко: будто пытается найти что-то где-то внутри, въесться в душу. Удаётся, Приморский теряется. — Nous prend. Произносит, осекаясь, и в миг чувствует это кожаным кончиком на бедре. Он зажмуривает глаза. Не видит, но знает: остался характерный красный след. — Nous prenons. Исправляется сам. Питер в лице не меняется, но во взгляде у него блеснуло что-то нежное, хвалящее. Вова не то чтобы сейчас в состоянии вглядываться в чужие глаза и выискивать там какие-то послания, но, да чёрт возьми, он каждый вздох Саши готов ловить и принимать близко к сердцу. — Vous prenez. Всё то же немое «bon garçon».       — Ils prennent… Ещё один хлёсткий удар. Вове кажется, что он никогда не перестанет произносить это «ent», только чтобы на его теле расцвело больше обжигающе-приятных следов. Невозможно не прогибаться навстречу, невозможно сдерживать тихие стоны: Саша мастерски владеет и стеком, и языком. И французским. — Que veux-tu maintenant? — произносит Александр медленно, заигрывающе ведёт наконечником вверх по бедру, ровно по тем местам, где остались покраснения. Владивосток готов заплакать от того, насколько много у него желаний и насколько мало мыслей в голове. Слова уже никак не связываются во что-то внятное: эти «Prends-moi», «Je veux», «S’il vous plait» путаются, абсолютно не сочетаются. Вова тонет в серых глазах, беспомощно раскрывает рот, чтобы хоть что-то произнести, и перебивается на очаровательное «Ах», когда стеком Питер касается внутренней стороны бедра. Он ведёт им чуть выше, ко всё более чувствительной коже. У Приморского дыхание перехватывает, и по телу бегут мурашки от такого. «Александр Петрович, знали бы вы, как Владимир хочет вас. Вы бы не спрашивали, может, тогда ни спряжения, ни правильность звуков. Ничего, может, не спрашивали бы…» А Александр Петрович знает. И потому не «может», а спрашивает. И смотрит едва ли надменно, но скорее игриво, приманивая своим взглядом чужой, чтобы, как только Вова снова запнулся от наплыва эмоций, — ударить, оглушительно и метко попадая по нужным точкам. Саша знает, чего хочет сейчас Вова, и именно поэтому так долго тянет, так вдохновлённо дышит и так вожделенно смотрит. — Vous. — единственное, что может выдавить из себя Владивосток.               Питер касается плеча Вовы очень осторожно, лишь привлекая внимание к себе. — Что «Vous», Владимир? — спрашивает, не скрывая смятения. Осознание бьет больнее любой плётки. Вова вздрагивает и растерянно смотрит на Александра перед собой. На нём и одежды побольше, и в руках держит не стек, а чашку с ароматным кофе. Но ведь он… А ещё он… А потом… И значит… — Вы сегодня плохо спали? — Саша улыбается так вежливо и невинно, убирая ладонь с чужого плеча. Вова, конечно, действительно в этот день не успел проспать и часа. И он знает, что способен настолько уйти в свои мысли, но… — Да! — голос дрогнул. — Oui! Я совсем не спал сегодня, ну и…! Выпал из реальности, представляя indécence с Александром Петровичем, сидящим на расстоянии вытянутой руки. Владивосток опускает взгляд, поднося к губам свой остывший чай. Французский он теперь не воспринимает.