я люблю тебя, жизнь

— Я люблю тебя, жизнь! — на губах Кривонищенко сияет улыбка каждый раз, когда он запевает любимую песню. — Что само по себе и не ново... Рустем смотрит на него, не отрываясь. Ему нравится в этом солнечном мальчике все — кажется, от и до. Теплые улыбки согревают даже в самые холодные ночи, а звонкий голос, которым и тут и там обожает апеллировать Юра, отзывается особой нежностью в каждой фибре души Слободина. Вот так сидеть, без особого дела, вечерами в одной комнате и делить одну кровать на двоих, чтобы просто говорить-болтать-делиться-петь-читать-проникновенно-слушать-не-перебивая, по-особенному уединенно, по-особенному уютно, было самым любимым времяпровождением Рустема; с этим не могли сравниться никакие дискотеки, никакие путевки выходного дня, ни одно занятие в доме культуры, ни одна книжка, на которую ты ходил сдавать килограммами макулатуру. Конечно, дни были наполнены; наполнены большим количеством событий, мероприятий, эмоций, походов тех же самых, Рустем любил все это, но, возможно, не так сильно, как Юра. Потому что Юра вообще был не от мира сего. С торчащими ушами, широкой улыбкой, вечно заводимыми песнями, не иссякающим запасом энергии и безграничным количеством идей, он, казалось, любил на этом свете всё и каждого. Из него струилась какая-то особая любовь ко всему окружающему, к этому миру, к этой жизни. И именно это завораживало Слободина; он так не умел, хотя и очень сильно хотел на Юрку равняться. Находиться рядом с Кривонищенко было сродни благословению — рядом с ним Рустем будто бы наполнялся его светом и энергией, наполнялся его энтузиазмом и внутренней силой, его позитив вселялся в него и больше никакие проблемы не могли заставить Слободина задуматься о плохом. На все было решение. И каждое решение заканчивалось вот такими вечерами. Заканчивалось Юркой. — Я люблю тебя, жизнь, — прикрывая глаза, думая, вспоминая, казалось, что-то свое, продолжал он. — Я люблю тебя снова и снова. На этих строках Рустем как-то неосознанно поджимал губы, скрывая вырывающуюся совершенно не к месту (или как раз-таки к месту?) улыбку. В такие моменты, под такое настроение, именно под эту любимую Юркину песню Слободину хотелось признаваться Кривонищенко в любви снова и снова. Это неправильно, конечно; и Слободин никогда так и не решался делать этого, вопреки огромному желанию, но сердце его переполнялось особыми чувствами в такие моменты, заставляя Рустема будто бы окунуться в этот светлый яркий Юркин мир, в которым он живет изо дня в день. Ему, быть может, даже хотелось бы, чтобы Кривонищенко, запевая это свое я люблю тебя снова и снова, сейчас поглядел многозначительно в сторону его, как иногда он делал. Но сейчас Юрка витал где-то в своих мыслях, а глаза были прикрыты. И светлые ресницы подрагивали на веках его, по которым разливались тоненькими струйками целые созвездия, соцветия голубых капилляров. И Кривонищенко мог сколько угодно стесняться их, как и веснушек, будто доставшихся ему в наследство от солнечных поцелуев, но, сливаясь воедино на его добродушном личике, они создавали по-особенному красивую, легкую, теплую картину. Рустем мог наслаждаться этой картиною бесконечно долго. А еще — также бесконечно долго мечтать, грезить, представлять иногда украдкой, как, подобно солнцу, которому так Юрка нравится, оставляет он свои поцелуи поверх его румяной кожи, этих капилляров, создающих на веках звездное небо, этих веснушек, образующих целое поле желтых одуванчиков, как опускается он к уголкам его вечно улыбающихся губ... А после отдергивать себя, нервно посмеиваясь. — Вот уж окна зажглись, я шагаю с работы устало, — Слободин припоминает все истории Кривонищенко о заработках, после которых тот чувствует приятно разливающуюся по телу усталость и чувство завершенности тяжелого дня. Рустем никогда не понимал, как Юрка умудряется даже уставать как-то по-особенному, не как все. Не злился, не пыхтел, не жаловался даже никогда — всегда радовался каждому дню, отдавая будто бы дань благодарности за него. Истинно, истинно чистый, не от мира сего. — Я люблю тебя, жизнь, и хочу, чтобы лучше ты стала. — Мне немало дано: ширь земли и равнина морская, — подтягивается и сам Слободин, неуверенно немного, потому как не хочет прерывать и сбивать Кривонищенко, но тот продолжает запевать вместе с ним, как ни в чем не бывало, наконец открывая глаза и устремляя взгляд на Рустема. Ему очень нравилось петь вместе, и оттого особенно приятно ему было, когда Слободин присоединялся к сию действию. Рустику, конечно, тоже нравилось; но куда больше ему нравилось просто Юрку слушать. — Мне известна давно бескорыстная дружба мужская, — особо весело выдает Кривонищенко, умудряясь, не отвлекаясь от своего дела, придвинуться к Рустему поближе и пихнуть локтем в бок с определенным намеком. Слободин, сбиваясь со строк, не сдерживает смешка; Юра на это лишь еще шире улыбается, будто того эффекта и ждал. Юрке нравилось, когда Рустик немного как бы смущался в такие моменты. Он тогда выглядел особенно мило. — В звоне каждого дня, как я счастлив, что нет мне покоя, — о, Криво, это сплошная песня про тебя, не переставал думать Слободин. — Есть любовь у меня... жизнь, ты знаешь, что это такое. Рустем промаргивается как-то растерянно, вдруг вспоминая, как порой в компании заводил Юрка эту песню, а на строках про любовь вечно искал встречный взгляд его, в то время, как сам Слободин уперто упирался им куда-то в сторону. Зачем, если хотел всегда найти этот же встречный взгляд? и сам же от него прятался трусливо? — Есть любовь у меня, жизнь, ты знаешь, что это такое. Вдруг Кривонищенко прерывается, хотя до конца остается еще два неоконченных куплета, и откладывает инструмент подальше от себя, куда-то за спину. Рустем за ним тихонько наблюдает, молчит, дожидаясь, пока тот обернется обратно на него. — А как же «как поют соловьи...»? — спрашивает Слободин, когда Юрка все с той же улыбкой на устах возвращается к нему. — Сам же знаешь концовку. Можешь допеть, если хочешь. — беззаботно отзывается Кривонищенко, а после падает спиной на постель. Ввиду размера кровати, Юркина голова прямиком оказывается на скрещенных в позе лотоса ногах Рустема. Он смотрит на Слободина снизу вверх, голову чуть задирает, чтобы рассмотреть внимательнее, и копна его пушистых волос касается, щекотит руки Рустема. Тот склоняется над ним в некоторой неловкости. — А скоро рассвет. — глядя прямо глаза в глаза, отчего момент почему-то кажется до бескрайности, непозволительности интимным, снова подает голос Юра. Слободин чуть хмурится в недоумении от его слов. Кривонищенко дает ему несколько долго тянущихся секунд на разгадку, но в конце концов сам и выдает ответ. — Как поют соловьи — полумрак, поцелуй на рассвете. Чем вгоняет Рустема в еще больший ступор и смущение. Но Юрке не то, чтобы все равно — ему это, безусловно, нравится. Он так и планировал.

так ликуй и вершись в трубных звуках весеннего гимна я люблю тебя, жизнь и надеюсь, что это взаимно