Дима не спит

Дима не спит. Первый час ночи, восьмой день чумы, а Дима не спит. Дима возится, вертится, сбивает ногами простынь. И, еба такая, не спит. Мне не спится, всей натурой наглядно сигнализирует Дима. Мне совсем никак не уснуть. – Спите, доктор. Вам вставать где-то раньше рассвета, – Гуанако его прижимает к себе поперек груди, ровно-ровно дышит в загривок, а он, сукин кот, в одеяле пинается, ищет сторону с ромбиком-дыркой, вертит подушку, вертится сам. Не спит. – Не могу, – ерошится блядский Дима. – И уснуть не могу, и работать сейчас не могу, даже жалко... Вот бы время в коробку собрать, когда надо, там, взял – попользовался, а не надо – обратно сложил... – Ну давай я спою тебе колыбельную, – говорит Гуанако, и низким, для степи придуманным голосом, заводит камланье, шаманскую песнь – вот уже солнце село, уснули все звери и птицы, цветы и травы, и ты засыпай, дорогой мой, а то я ж как пихт, что вижу, то пою, но вот в первом часу ни лешего я не вижу дальше кончика носа, пусть и говорят, что в Бедрограде ночи бывают светлые. Сентябрь сейчас, светлым ночам не сезон. Дима смотрит, как тот турко-греческий царь из книжки, и глаза с хитринкой блестят – да, давай, развлеки меня, мне не спится – а рассвет все равно снимет голову с плеч. Гуанако вообще не помнит, как они оба вечером вырубились. Он, наверно, в какой-то момент просто очень длинно моргнул. Дима кладет ему пальцы на губы и подушечками давит внутрь: – Разбудишь своей колыбельной соседей, и все, и пиздец. Гуанако целует их, не задумываясь, эти умные пальцы, прожженные соком и солнцем, эти глупые пальцы, которые почему-то не спят. – Ну давай я тебе анекдот расскажу. – Расскажи, – соглашается Дима очень честным голосом – "я не сплю!", а рука его заползает Гуанако куда-то вниз, к животу – и ещё немножечко ниже. И пока Гуанако соображает, что бы Диме такого порассказать – в голове одни только пихтские колыбельные – тот с упорством, достойным известного уважения, все пытается джинсы ему расстегнуть. Раздеваться – для тех, кто не бегал весь день по городу. – Значит так. Шоссе Бедроград-Мырманск… Димка, ох… Когда тебя гладят так – как-то очень слегка трудно думать. Жизнь вообще часто ставит его в ситуации, когда рядом с Димой становится как-то очень слегка трудно думать, но когда было надо – он думал, и что-то пиздел, и даже, как будто, осмысленно. Думать – это профессиональный риск гуманитарной специальности. – Шоссе Бедроград-Мымранск, по дороге едет такси... – повторил Гуанако, и решил думать с пользой, а значит – на опережение. – Едет, едет… И пока оно не доехало – трасса длинная! – у Гуанако есть немножечко времени. В диван Диму вжать, целовать заполошно – он ведь очень, ужасно славный, загорелая шея, острый кадык, а вот это местечко за ухом, Гуанако бы там прописался, там приятно, тепло и пахнет самым родным человеком на свете. – Так оно никогда не доедет, – со смешком отозвался Дима, только слушать не перестал, и руками еще отвлекал очень сильно. Гуанако перехватил его за запястья. Дима дернулся, освобождаясь, Гуанако что-то кольнуло в ладонь. – К терпеливому доктору все доедет, – посулил Гуанако, заглушая губами смешки и протесты, но на всякий случай быстро пальцами пробежал, ощупывая. В руку кололся браслетик-плетенка из полусухой травы. – Терпеливых тут нет, – сказал Дима, этак хитро губу ему прикусил, и все-таки извернулся, шельма. Сложил руки на подлокотник, уперся в диван коленями. У Гуанако аж зашумело в висках. Дима – он же сам по себе как сплошная та ситуация, в которой становится как-то очень слегка трудно думать о чем-то, помимо того, какой тесный бывает внутри, какой жаркий, какой просторный… Такой, ебаный в рот, такой… Дима глянул через плечо, и пошире развел колени. И еще в пояснице прогнулся так… Туда бы, к нему, в открытое, неспокойное. Чумы нет, Бедрограда нет, и Ирландии, и Столицы нет – только терпкая нежность сырой земли, готовой принять в себя что угодно. Осел, Гуанако, вот кто ты. Осел и мудак постыдный. Но ведь Дима может протестовать, потому что он рядом. Хотя, если Дима выберет эту форму протеста, то он будет рядом очень недолго – вспоминайте, доктор, почему нельзя так бездумно носиться с дарами степи. Солнце садится, и все звери, травы и доктора швартуют себя в кровать и дрыхнут, пока будильник не прозвенит, это я как шаман говорю. Раз шаман будит дождь с небес, должен он и кого-то укладывать… – Едет, значит, такси, и вдруг встало посреди трассы… – зашептал Гуанако, и под бедра его подхватил, и бока огладил ладонями. – Таксист вылез, капот откинул, смотрит – что за хуйня... Дима, жадный, пустой, незаполненный, завозился под ним, завертелся, а степная фенька держалась крепко. Диме к венам прижалась, и сама будто в такт с его пульсом билась – первый, еба, час ночи, чего не привидится в темноте… Смотрел самыми честными в мире глазами, зрачок аж за радужку залезал. – Ты меня уже трахни, пожалуйста, – как-то рявкнул, нет, прошипел – на таких частотах, от которых внутри Гуанако все скрутилось тугим узлом. – Сейчас, – обещал ему Гуанако и с оттяжкой в плечо укусил, – сейчас… Рядом с Димой особенно очень слегка трудно думать, когда он такой – синяки и укусы, царапины, ссадины, синяки, синяки еще раз – уже по другому поводу – и синие реки выпуклых вен… Вены от феньки степной будто как-то особенно вздулись. Гуанако не удержался, погладил их большим пальцем, по запястью расправил, первый час ночи, и травы, и реки – все спит… Погладил – и дернул к хуям батарейку-браслетик. Дима ойкнул еще, и успел, показалось, словно даже нахмуриться – а потом просто рухнул, как будто в коленях его подрубили. Он наконец-то спал.