Главный вопрос: ответ

- Что за ужасный человек... Переполох в ресторане давно утих, но официанты всё ещё косятся, как будто из воздуха может появиться ещё один бывший коллега Чуи и затеять склоку, которая перерастёт в скандал и битьё хрупких стеклянных бокалов. На скатерти осталось алое пятно от разлитого вина. Это Чуя виноват, как всегда слишком бурно отреагировав на колкие слова, срывающиеся с длинного языка бывшего напарника. Впрочем, он никогда не мог иначе - Дазай всегда умело находил его болевые точки. К тому же, на этот раз бессовестный ублюдок, подошедший к их столику и фривольно усевшийся рядом, будто его кто-то приглашал, перешёл все мыслимые и немыслимые границы. Чуя был не один этим вечером, и яд Дазая выплеснулся ещё и на ни в чём неповинную девушку, которой пришлось вытерпеть много неприятных слов и ещё больше грязных намёков. - Прости. Нужно было разбить ему лицо, чтоб заткнулся. - Ну что ты, Чуя. Грубая сила - не то, с помощью чего стоит решать проблемы. Азуми нежно улыбается и робко касается его руки кончиками пальцев. Чуя тут же переворачивает руку ладонью вверх и сжимает тонкие тёплые пальцы, любуясь едва заметным румянцем, тронувшим девичьи щёки. Эта девушка оправдывает своё имя: безопасность и уют. Она - самое светлое, что было в жизни Чуи за всю его чёртову жизнь до этого проклятого момента. Они познакомились совершенно случайно. Азуми - практикантка в одной из «белых» фирм «Mori Corporation», и встреча произошла в холле штаба Порта на первом этаже возле лифтов. Чуя сам врезался в неё, из-за чего девушка пролила на себя кофе, и взращённый в нём Коё истинный джентльмен тут же рассыпался в извинениях и предложениях купить новую блузку, оплатить химчистку или сделать что угодно другое, лишь бы девушка не расстраивалась и не получила выговор на работе за непрезентабельный вид. Раскрасневшись от столь жаркого внимания, Азуми от всего отказалась, заверив, что справится с ужасным кофейным пятном сама, и они разошлись в разные стороны. Но какая-то ниточка между ними тогда всё-таки образовалась, потому что, столкнувшись в холле на следующий день, они кивнули друг другу, будто были знакомыми, а не просто случайными жертвами неловкого столкновения. А потом кивнули ещё раз, и ещё раз, и ещё. В какой-то момент Чуя понял, что улыбается этой девушке при встрече. В какой-то момент они столкнулись во время обеденного перерыва в «белых» фирмах, и Азуми неуверенно подошла к нему и предложила выпить кофе. Чуя и сам не знает, почему согласился. Может, потому что после улаживания устроенной Гильдией катастрофы ему хотелось на что-то отвлечься. Может, потому что из-за воцарившейся в Йокогаме тишины стало несколько скучно. Может, ему опостылело одиночество, почему-то очень ярко вставшее перед ним после того, как мафия поработала вместе с агентством. Мальчишка-тигр, носящийся с Кёкой. Тот создающий иллюзии парень со своей прилипчивой сестрой. Чуя вдруг начал ловить себя на мысли, что у него никого нет. У Мори есть Элис. У Акутагавы - его сестра и липучка Хигучи. Если зрение не подвело, Чуя однажды видел Хироцу в обществе красивой женщины с обаятельной улыбкой, с которой тот неторопливо прогуливался по набережной, предложив ей свой локоть. У Чуи же было только общество Коё, но это совершенно не то, что ему было нужно для того, чтобы отвлечься. Азуми появилась в его жизни очень вовремя, и Чуя подумал - почему нет? И не прогадал. Совсем не прогадал. Девушка оказалась невероятно лёгкой и приятной в общении. Она будто цветок. Нежный яркий цветок, тянущийся к солнцу. На работе вся такая собранная: чёрные колготки, строгая юбка-карандаш, закрытая белоснежная блузка, собранные в тугой пучок волосы. Ну просто версия Хигучи, только без автоматов за спиной. А вне работы преображается, расцветает, радует взгляд. Чуя думал, такие девушки только в фильмах бывают, но нет. Однажды они гуляли по набережной, и он вдруг понял, что Азуми - именно такая девушка из фильма - идёт рядом с ним, звонко смеётся над его дурацкой шуткой, а солнце золотит её длинные каштановые волосы, распущенные и растрёпанные ветром, который играется с подолом её нежно-персикового платья. Они держались за руки, и Чуя неожиданно осознал, какая же она лёгкая и хрупкая, и милая со своими узкими запястьями и лодыжками, прямой осанкой и маленьким вздёрнутым носиком. - Ты нравишься мне, Азуми, - сказал он тогда, остановив девушку. Как же она смутилась. Как покраснела. Как заблестели её светло-карие глаза. Их первый поцелуй был со сладким привкусом её бальзама для губ. Три месяца. Они были вместе ровно три месяца, поэтому и пришли в этот ресторан - отпраздновать маленькую годовщину. И всё это время Чуя чувствовал себя очень хорошо, спокойно. Было приятно знать, что и у него появился человек, который думает о нём, который ждёт его, который дорожит его вниманием и хочет подарить своё в ответ. Они гуляли, ходили по музеям и в картинные галереи, забегали в кино и кафе, бродили по центральному городскому парку. Даже зашли однажды в парк развлечений, где Чуя скупил для восторженно сверкающей глазами Азуми чуть ли не все разноцветные воздушные шары в округе на зависть многочисленным детям, которым девушка после и раздала половину под счастливые визги и смех. Азуми как... Весна. Да, как весна. Как сахарная вата, мороженое и мыльные пузыри. Как яркое согревающее солнце, голубое небо и нежная зелень первой листвы. У Азуми лёгкая танцующая походка. Она обожает платья пастельных тонов. На её хрупких ломких запястьях с выступающими косточками всегда звенят тонкие цепочки простеньких браслетов. От её волос пахнет сладкими шампунями, от шеи - цветочными духами, а от губ - сладким прозрачным бальзамом. Она кажется легче ваты, когда Чуя подхватывает её на руки и кружит вокруг своей оси. Ему нравится держать её на своих руках, такую счастливую, звонко смеющуюся, сверкающую глазами. Ему нравится она сама, добрая милая Азуми. Так сильно нравится. Но...

- Если бы ты был рядом тогда, если бы только попросил меня остаться, я бы не ушёл. Но тебя не было.

Голос Дазая эхом звучит в памяти, и всё светлое и лёгкое исчезает из груди без следа. Чуя вспоминает, как Дазай с наигранно радостным «вы только посмотрите, кто у нас здесь» подошёл к их столику; вспоминает, каким цепким сканирующим взглядом он просверлил удивлённо посмотревшую на него Азуми; вспоминает, как тонкие губы искривились в брезгливо-снисходительной усмешке; вспоминает, какая тьма разлилась в глазах Дазая, когда тот посмотрел на него сверху вниз, накрыв своей тенью, отгородив собой от света. Если бы эта тьма была живой, она бы бросилась на Чую, вцепилась в него клыками и утащила за собой в небытие. Дазай всегда был отменным мерзавцем. По большей части из-за того, что говорил правду в лицо, не заботясь о том, кому эта правда нужна или не нужна и насколько она неприглядна или болезненна. Ему были чужды фальшь и лицемерие, но лишь тогда, когда Дазай был уверен, что правда сделает кому-то больно или поставит кого-то в неприятное положение, сыграет на руку ему самому. Помимо этого Дазай всегда был прирождённым манипулятором и интриганом. Он обожал потрошить человеческие эмоции и копаться в них, дёргать как за ниточки, проверяя, какую реакцию вызовет тот или иной толчок, укол. Чуя всегда был для него любимой игрушкой, и они оба это знали. Чуя вообще очень хорошо знал Дазая, несмотря на любовь последнего к множеству масок, меняемых каждую секунду, со скоростью света. Потому что когда-то, кажется, что лет сто назад, не меньше, они были друг для друга намного большим, чем напарники, друзья или семья. Даже большим, чем любовники, хотя и такие отношения связали их незадолго до ухода Дазая. Они были двумя половинами одного целого. Они были соулмейтами, как называла их связь, лукаво сверкая глазами, Коё, ведь Чуя всегда вспыхивал щеками и начинал яростно отрицать тот факт, что ему есть хоть какое-то дело до «противной наглой мумии». Правда в том, что было. Неважно, ненависть, злость, раздражение, волнение, забота или желание убить за сумасшедшие выходки. Неважно, катались ли они по полу в безобразной драке, пытаясь вырвать друг другу по клоку волос, или тащили друг друга на спине с поля боя, или латали раны друг друга, или снова и снова грызлись из-за колких замечаний и упрёков. Всё это всегда было неважно, потому что Чуя знал: Дазай есть у него. Даже если весь мир будет против него, даже если сам Ад разверзнется на земле, и его король лично явится за погрязшей в грехах душой Чуи, Дазай будет рядом, встанет плечом к плечу, возьмёт крепко за руку и не отпустит до самого конца; не оставит тогда, когда нужен больше всего на свете; не оставит вообще никогда, потому что с первой склоки там, в Сурибачи, когда Чуя сбил с ног незнакомого бинтованного мальчишку, между ними образовалось притяжение, уничтожить которое, как думали многие, как думал сам Чуя, не под силу никому. Вот только Дазай был тем, кто в итоге отпустил его руку. Дазай был тем, кто оставил его позади. Дазай был тем, кто ушёл. Это из-за него в жизни Чуи воцарилось одиночество. Из-за него Чуя погряз в унылой серости будней. Он лишился не только напарника, из-за чего «Двойной Чёрный» развалился, и «Порча» оказалась под запретом. Он лишился части самого себя, части своей жизни, части своей души. Без Дазая было плохо. Очень. Это только первое время Чуя отдыхал от него, делая вид, что вечно треплющий его нервы бобовый стебель просто свалил в длительную поездку, и нужно пользоваться шансом: отдохнуть от острого языка и язвительных замечаний, и самоубийственных выходок, и идиотских капризов во время зачисток. Но дольше полугода Чуя не протянул, и в душе поселилась тоска. Хотелось вломиться в кабинет Дазая и сцепиться с ним в очередной перепалке, которая отвлекла бы от бесконечных бумаг и проблем и помогла сбросить лишнее напряжение. Вот только кабинет Дазая был закрыт. Тот сам закрыл его перед тем, как покинуть Порт, и с тех пор внутри не было ноги ни единого человека. Даже Чуя, у которого был дубликат ключа, который мог просто выломать чёртову дверь, так и не нашёл в себе сил войти туда. За все четыре с лишним года - ни разу. И вот спустя столько лет Дазай вновь объявился в его жизни: в рядах ВДА на пороге войны с Гильдией. Тогда было не то чтобы до беглого-напарника-друга-почти-соулмейта: столько проблем свалилось на головы Порта, что разгребать, разгребать и ещё раз разгребать. Чуя помнил, чувствовал, знал, что ему нужно обязательно увидеться с Дазаем после окончания всей этой эпопеи и разбить сволочи лицо за то, что сбежал, не оставив ни единой записки, так ещё и машину его подорвал, как оказалось, проклятый суицидник. Но в итоге, когда две стороны встретились, чтобы дежурно поблагодарить друг друга за помощь и навсегда разойтись в разные стороны, когда Чуя увидел Дазая в компании вьющейся вокруг него мелюзги ВДА, что-то со звоном разорвалось, лопнуло внутри него. Может, надежда. Может, стоило посетить больницу: мало ли что там происходило внутри него после использования «Порчи». В любом случае, Чуя лишь мельком взглянул в глаза Дазая, а после надвинул шляпу на лоб, скрывая лицо в тени её полей, развернулся на каблуках и ушёл вслед за Мори, не обращая никакого внимания на едва слышный окрик, ударивший в спину. Не обращая внимания на боль в груди. Чуя решил забыть. Неважно, что там было в прошлом. Неважно, какая связь была между ними. Неважно, что к Дазаю у него всегда были чувства, целый коктейль из чувств: взрывоопасный, яркий, обжигающий. Какая разница, что было и чего не было, если после смерти Оды Дазай ушёл из Порта? Этот поступок сказал больше любых слов. Этот поступок дал знать всё о чужих приоритетах, а в закрытые двери Чуя никогда не бился: это ниже его достоинства. Да, ему было больно. Да, жизнь потеряла половину красок. Да, без Дазая было совсем не так, совсем не то. Но Дазай ушёл, это факт, так к чему плакаться? Пустое. Так решил для себя Чуя. Так Чуя заставил себя думать. Но вот Дазай явился в этот ресторан, вот сказал эти разъедающие невидимой кислотой душу слова, и всё вдребезги, вдребезги, вдребезги. Что вообще значили его слова? Как Чуя должен их понимать? Дазай всегда любил перекладывать с больной головы на здоровую и изворачивать любую ситуацию в свою пользу, изворачивать смысл любых сказанных слов на своё благо, но в этот раз... В этот раз всё будто иначе. Чуя помнит, тогда его не было в Йокогаме. Во время истории с «Мимик» он мотался по всей Японии по делам Порта и едва ли был в курсе того, что происходит в организации. Он делал свою работу. Интриги Босса никогда его не волновали и не касались за исключением самого начала их истории, когда Мори сделал всё, чтобы заинтересовать его и затащить его в Порт: и при помощи правильных слов, и при помощи заинтересовавшегося в нём Дазая с его хитростью и искусностью в манипуляциях. Смерть Оды в целом была Чуе безразлична. Этот человек был ему никто, и Чуя не собирался делать вид, будто это не так. Но первой мыслью, когда он обо всё узнал, было: «А что с Дазаем?». С Дазаем, как оказалось, всё. Совсем всё. Чуя никогда не считал Дазая бесчувственным. Он знал, Дазай способен на чувства и довольно сильные. Ненависть, мстительность, отчаяние, страсть, желание и даже неуклюжая нежность не были чужды ему, как и волнение, и переживания, и сомнения. Дазай был гением. Дазай был палачом мафии. Дазай был идеальным инструментом для убийств. Дазай неприкрыто наслаждался чужими страданиями и капающей со своих узловатых пальцев горячей кровью. Но он всё ещё был человеком. Может, поломанным и полупустым, может, чудаковатым и непонятным, и непонятым, но человеком. Чуя знал это. Чуя это видел. Чуя это чувствовал. И потому эхо брошенных ему в лицо слов вызывает горький привкус во рту. Правда ли это? Мог ли Чуя всё исправить, если бы был рядом тогда, когда в душе Дазая произошёл надлом? Чуя никогда не понимал дружбы Дазая и Оды, никогда не видел между ними ничего общего за исключением факта «очередная зверушка Дазая, подопытная крыса, серийный номер N», но для Дазая этот человек был важен. А для Чуи был важен сам Дазай. Было бы всё по-другому, окажись он рядом? Было бы всё по-другому, если бы он крепко обнял и пообещал, заверил, что всё будет хорошо? Смогли бы его слова - такие пустые и бессмысленные в подобной ситуации - что-то изменить, исправить? Или достаточно было бы просто оказаться тогда рядом с Дазаем и зажать его в своих руках, показать, что он не один, что у него всё ещё есть якоря? Над всем этим высится самый главный вопрос: к чему Дазай сказал всё это? Зачем он помешал свиданию Чуи? Зачем наговорил столько гадких слов Азуми, вечный дамский угодник, и к чему бросил эти слова вместо прощания? Разве он не сам ушёл? Сам. Разве он не последовал совету умершего друга? Последовал. Разве не сам ввязался в работу на ВДА? Сам. Разве не боролся на стороне света во время конфликта с Гильдией? Боролся. Разве не сказал Мори-доно, что давно сжёг чёрный плащ - знак милости и доверия Босса Порта? Сказал. Они все были там, и никто не даст Чуе солгать: стоявший на стороне «света» Дазай выглядел вполне себе довольным своей новой жизнью. «Ложь», - доносится эхом из самых тёмных уголков его промёрзшей от одиночества души. Чуя передёргивает плечами и пытается сосредоточиться на Азуми. Она заправляет прядь волос за ухо и сжимает его руку крепче; всё ещё немного неловко, но пытается завязать разговор; пытается сделать вид, что никто не мешал их свиданию, что никто не называл её «серой мышью, вау, Чу-у-уя, где ты только нашёл её?» и не бросал язвительного «принимаю ставки на то, как быстро Чуя от тебя устанет». Милая, милая Азуми. На первый взгляд такая ранимая и слабая, но после всего произошедшего держится очень стойко. Другая девушка оскорбилась бы и вылетела из ресторана ещё после первого ехидного лживого «а раньше Чуя выбирал, м-м-м, более фигуристых» и бесстыдно-наглого взгляда на грудь. Азуми же лишь раскраснелась, поперхнувшись глотком воды, но вскинула острый подбородок и спросила у красного от стыда и злости на Дазая Чуи: «Кто этот человек?». После елейного «ох, позвольте представиться» пришлось заткнуть Дазаю рот ладонью и прошипеть требование немедленно убраться. Но когда это Дазай слушал, что говорит ему Чуя? Просто смешно. Чуя не идиот. Он прекрасно понимает, чем всё это было. Все эти насмешки и издевательства, и колкие замечания, и грязные намёки, и фривольное поведение, и тёмные взгляды, и вообще всё это идиотское представление. Это ревность. Дазай всегда был собственником, и клеймо на Чуе появилось ещё до того, как было завершено расследование по делу Арахабаки. Проблема в другом. Проблема в том, что вызвало эту ревность. Проблема в том, почему эта ревность всё ещё существует спустя столько лет. Неужели Дазай думал, что Чуя всегда будет одинок? Неужели он никогда не задумывался о том, что Чуя может встретить человека, с которым заведёт отношения? Может, серьёзные, а может, нет. Когда ты - мафиози, никогда нельзя загадывать наперёд, но детали. «Смотри глубже», - шепчет всё тот же голос из глубин сознания. Чуя ненавидит свою интуицию, как ненавидит и невозможность не замечать очевидного; как ненавидит и тот факт, что сидит напротив Азуми, у которой должен вымаливать прощение, которую должен увести из этого проклятого ресторана, которой должен подарить ещё один роскошный букет цветов, для которой должен сделать хоть что-то, чтобы затереть мерзкий осадок от выходки Дазая, но вместо этого думает о самом Дазае. Вспоминает, каким на самом деле неприкаянным тот стоял среди членов ВДА - отдельно от них, в нескольких шагах, будто проводя черту. Каким Дазай был счастливым в тот момент, когда Чуя явился ему на выручку перед спасением Кью: болтал глупости, издевался и валял дурака, но его глаза сияли. Как едва уловимо дрогнул его голос в тот момент, когда Дазай окликнул безмолвно отвернувшегося от него Чую. Какими дёргаными, нервными были его движения и смешки, когда Дазай подошёл к их столику и нагло уселся третьим лишним.

- Если бы ты был рядом тогда, если бы только попросил меня остаться, я бы не ушёл. Но тебя не было.

Звучало как упрёк. Звучало, как попытка переложить ответственность. Звучало как... Как несвойственная Дазаю слабость. Как несвойственная ему искренность. Как последняя тусклая искра почти угасшей надежды. Как Дазай явился в ресторан нежданно-негаданно, так и исчез спустя минут десять или пятнадцать, не больше, предварительно разрушив всю романтику и лёгкость чужого свидания. Ему никогда не нужно было много времени, чтобы что-то сломать, испортить, растоптать. Он ушёл в прошлом, и мир Чуи пошёл трещинами. Он ушёл в настоящем, а слова его, брошенные напоследок, всё крутятся и крутятся в голове Чуи, который не хочет понимать и принимать их, потому что они вновь рушат его только-только восстановившийся из кривых осколков мирок. Вот только и отмахнуться от них и забыть всё произошедшее Чуя тоже не может, потому что... Потому что... - Чуя? - зовёт Азуми, слегка тормоша его за руку. - Прости, - встряхивает головой Чуя и смотрит на неё. - Прости, я задумался. Ты не могла бы повторить? Она говорит ему что-то. Звучит взволнованно. Её брови заломлены, и губы часто оказываются поджаты. Кажется, она тревожится о нём. Кажется, переживает и пытается дать понять, что всё в порядке, что придурок Дазай ничего не испортил. Чуя криво улыбается, тянет её руку на себя и вжимается губами в украшенное тонкими цепочками браслетов и пахнущее лёгкими сладковато-травянистыми духами хрупкое запястье; прикрывает глаза. Он не заслуживает её. Никогда не заслуживал. Милая, добрая, улыбчивая, заботливая, понимающая Азуми. Девушка-весна. Девушка-лето. Свежий ветер в застоявшемся воздухе давно закрытого помещения. Луч света во тьме. Обезболивающее для ноющей раны. Чуе очень стыдно перед ней, и поэтому он покрывает запястье и пальцы краснеющей щеками девушки, всё шепчущей «ну что ты, Чуя, не надо», поцелуями, как будто это может хоть как-то сгладить, затереть его вину. Он был честен с ней, насколько мог. Он был искренен с ней, насколько мог. Он был вежлив, обходителен, галантен, внимателен и никогда не считал её неважной, никогда не считал её лишь мимолётным развлечением. Вот только правда в том, что пусть Азуми никогда не была развлечением, она всё же была лишь увлечением. И увлечение это априори было мимолётным. Чуя с самого начала знал, что не свяжет с ней свою жизнь; знал, что не создаст с ней семью; знал, что рано или поздно всё это закончится и хорошо, если на светлой ноте. Потому что он не был простым парнем, которому посчастливилось благодаря мозгам быстро подняться по карьерной лестнице в одной из легальных фирм «Mori Corporation», как он сказал ей. Накахара Чуя был одним из Руководителей Исполнительного комитета Портовой мафии, у которого много врагов: и личных, «кровных», и общих, портовых. Чуя знал, работа разведёт его с Азуми, как знал и о том, что она может оказаться под ударом, если всё закрутится серьёзно, если о ней узнают. Никто не упустит возможность использовать рычаг давления на кого-то из верхушки Порта. Это могут быть даже не враги. Это могут быть те же люди из Министерства под командованием этой хитрой изворотливой крысы по имени Анго. И Чуя никогда не собирался этого допускать. Но стыдно ему не за то, что он невнятно просит простить его, подзывает официанта и требует счёт, и не за то, что мягко целует непонимающую, что происходит, Азуми в щёку, обещает после всё объяснить и выбегает из ресторана, судорожно осматриваясь по сторонам и срываясь с места. Стыдно ему за то, что подарил ей надежду. Надежду на то, что они могут быть счастливы. Надежду на то, что между ними может возникнуть, вспыхнуть возросшая из семян симпатии и лёгкой влюблённости, сладости новых чувств и вызванных их обоюдным волнующим увлечением друг другом эмоций любовь. Правда в том, что этого никогда не смогло бы произойти. Никогда. Потому что сердце Чуи уже занято: давно и надёжно, на века. Да, его сердце занято, и этого не изменить. И, если быть до конца честным с собой, в нём нет и никогда не было места для лёгких платьев пастельных тонов, звенящих браслетов на узких запястьях и напоминающего перезвон колокольчиков на ветру смеха. Нет в нём места и для привкуса сладкого бальзама для губ, невесомых объятий и подобных солнечному свету улыбок; для робких поцелуев, скользящих по плечам узких тёплых ладоней и мягких взглядов. Нет - и никогда не было. Поэтому он и бросает всё. Поэтому, вспоминая донёсшееся в спину надломленное «Чуя...», на которое не обернулся, несётся вперёд по улице, по памяти вспоминая дорогу к ближайшему мосту. Поэтому нарушает все джентльменские правила, бросая Азуми в одиночестве посреди обломков их ужасного свидания, обломков празднования их трёхмесячной годовщины. Потому что «Чуя...». Потому что «тебя не было рядом». Потому что во взгляде, который бросил на него перед уходом Дазай, было абсолютное беспросветное одиночество. Азуми права. Она во всём права. Дазай - ужасный человек. Самый, самый ужасный человек. А ещё он очень, очень одинокий. Самый одинокий. И очень потерянный. Самый потерянный. Неприкаянная тень, бродящая по земле, ищущая своё место и не находящая его. Безразличная всем вокруг тень. Незаметная. Размытая. Готовая вот-вот исчезнуть. Тень, дороже которой у Чуи никогда не было и никогда не будет. Тень, что всегда рождала в нём бессмысленную, болезненную, отчаянную надежду на то, что однажды всё ещё изменится, что однажды всё получится исправить. И шанс этот по иронии судьбы Чуя получил лишь в тот момент, когда Дазай устроил всё это безобразное представление, заставив Чую буквально вскипеть от злости и раздражения, от желания выбить из него всю дурь. Но он сдержался, он проигнорировал, чтобы не устраивать сцену при Азуми, которая не заслужила всего этого дерьма, и знает, что это ударило по Дазаю сильнее - больнее - всего. «Это» - его, Чуи, готовность закрыть на него глаза, не видеть его, лишь бы не показать самого себя с дурной стороны перед кем-то другим, тоже ставшим важным. За это Чуя чувствует вину даже большую, чем перед Азуми за весь этот эмоционально-чувственный пусть и ненамеренный, но обман. Потому что Азуми он знает чуть больше трёх месяцев в целом. Дазая он знает чуть ли не всю свою жизнь. И именно Дазая он поставил на второе место, что наверняка стало для того самым болезненным ударом. Потому что Чуя всегда выбирал только его. Потому что Чуя впервые его не выбрал. Так наверняка подумал Дазай перед тем, как уйти. Вот только по факту дела обстоят совсем иначе; и иначе они обстояли всегда. - Дазай! - кричит Чуя, подбегая к мосту и судорожно осматривая его в попытках найти высокую фигуру в бежевом плаще. И, конечно, он там. Стоит в сгущающихся вечерних сумерках возле потёртых перил и смотрит на тёмную холодную воду далеко внизу. Небо совсем тяжёлое, мутное, преддождевое. Налетевший ветер холодный, больно бьёт по щекам. Дазай оборачивается на окрик, не скрывая своего удивления, широко распахивает глаза, а Чуе мерещится тень мальчишки с забинтованным лицом в слишком большом для него чёрном плаще. Тень мальчишки, в глазах которого были лишь пустота и тьма, и безразличие до тех пор, пока Накахара Чуя не появился в его жизни. Тень мальчишки, что остался совсем один тогда, как больше всего нуждался хоть в чьём-то присутствии рядом. - Ты нужен мне, - говорит, признаётся Чуя, шумно выдыхая и подходя ближе; смотрит серьёзно и пристально в чужое лицо, на котором отпечаток усталости и бессонницы, и затаённой тоски. - Слышишь, глупая ты мумия? Бесишь меня до зубовного скрежета, до желания превратить твоё лицо в кровавое месиво, до дрожи! Но ты всегда был нужен мне, идиот. Всегда, слышишь? Ты нужен мне, Дазай. И будешь нужен всегда. - Чуя... Налетевший ветер подхватывает выдох Дазая и уносит прочь. На тонких дрогнувших губах расцветает слабая, едва заметная улыбка. А затем Дазай вдруг начинает отходить. Пятится спиной, пристально глядя в потемневшие до синевы глаза. Улыбается, всё увеличивая и увеличивая разделяющее их расстояние и, в конце концов, поворачивается спиной, чтобы через считанные секунды раствориться в сизом сумраке, будто отрезавшем этот мост от всего остального мира. Чуя не идёт за ним. Чуя прислоняется к перилам, зарывается пальцами в волосы на затылке и пытается понять, в какое очередное дерьмо скатилась его жизнь. Думается плохо. В голове гулкая тишина. Перед глазами всё стоит улыбающийся Дазай. Улыбка эта, светлая и мирная, могла бы принадлежать человеку, что собрался отойти на тот свет со спокойной душой. Чуя не срывается вновь с места - поднимают голову полуживые ростки доверия к бывшему напарнику - но клянётся себе, что если Дазай что-то с собой вытворит, он найдёт нужного эспера, воскресит этого болвана и самолично придушит, с маниакальной кровожадностью наблюдая за тем, как меркнет свет в самых наглых, красивых и, несмотря ни на что, родных глазах.

***

- Я... Я понимаю, - выдыхает Азуми, сминая в пальцах ремешок своей сумочки. Нет, не понимает. Она не понимает, а Чуя не знает, как объяснить. Всё, на что его хватает, это осторожно взять её за руку, поднести кисть к лицу и коснуться губами запястья. У неё дрожат губы, и улыбка выходит неуверенной, натянутой и тусклой. Но Азуми сильная. По крайней мере, она пытается быть таковой, когда чуть вздёргивает подбородок и мягко, но настойчиво отнимает у Чуи свою руку. Они стоят посреди парка, в котором не раз гуляли прежде, и ветер треплет подол её бледно-розового платья. Она похожа в нём на лепесток сакуры: такая же лёгкая, хрупкая и нежная. Чуе хочется разбить самому себе лицо за боль, которая затаилась на дне её глаз; хочется разбить себе лицо за то, как дрожали её пальцы, когда она прижала их к его губам, не позволив договорить начатое «Азуми, прости меня, я...». Она всё поняла без слов, по одному только его полному вины и раскаяния взгляду. Не закатила истерику, не стала задавать миллион типичных вопросов и не стала пытаться удержать его затёртыми фразами из серии «но я люблю тебя». Она просто взглянула на него печально и попыталась улыбнуться; и сказала: «Я понимаю». Но Чуя знает, что она не понимает. У них всё было хорошо. Они были счастливы. В их отношениях царила лёгкость. Невозможно просто сказать «я понимаю», когда на ровном месте рвутся подобные отношения: приятные, воздушные, книжные - с нежными поцелуями, румянцем на щеках, охапками воздушных шаров и сахарной ватой. Чуя знает, что задолжал ей объяснения. Знает, что она могла бы влепить ему пощёчину и не одну. Знает, что Азуми имеет полное право на весь миллион типичных вопросов, потому что его инициатива разрыва их отношений действительно нелогична. Но мелочно радуется, что она лишь роняет эти ничего не значащие пустые слова, потому что понятия не имеет, как объяснить. Что он может ей сказать? «Прости, я люблю другого человека, мужчину: всегда любил и всегда буду»? «Прости, этот мужчина оставил меня однажды, но вот он подарил мне надежду, и я повёлся на это»? «Прости, это ещё и произошло после того, как он испортил наше свидание»? Чуя не может сказать всего этого, как не может признаться и в том, что на самом деле в его жизни нет места кому-то такому, как Азуми. Она слишком хороша для него. Она слишком чистая, слишком невинная и слишком уязвимая для того, чтобы быть рядом с ним. Она никогда не сможет понять его до конца. Он сам никогда не сможет открыться полностью. Между ними всегда будет тайна его настоящей личности, и это не закончится ничем хорошим. Между ними всегда будет его работа, Порт и клятва, данная Мори-доно. Между ними всегда будет его занятое другим человеком сердце. - Я пойду, - негромко говорит Азуми и обходит его боком, едва заметно касаясь на прощание кончиками пальцев его привычно облачённой в перчатку руки. Чуя думает, что он сумасшедший, когда оборачивается и смотрит ей в след. Силуэт девушки становится всё меньше и меньше, и, в конце концов, исчезает, как самый настоящий унесённый ветром лепесток сакуры. Что он наделал? Кого оттолкнул? Кого отпустил? Ему было так хорошо с ней. Ему было с ней так легко. Зачем всё это? К чему? Эфемерная надежда не стоит того счастья, пусть и недолгого, которое он мог бы разделить с этой девушкой. Дазай ведь ничего не сказал ему в тот вечер почти две недели назад. Он лишь улыбнулся и ушёл, в очередной раз повернувшись к нему спиной. Почему Чуя посчитал это каким-то знаком? К чему эта дурная надежда? Какой же он идиот. «Азуми!» - хочет крикнуть он. «Азуми, подожди!» - почти срывается с его губ. Но Чуя не зовёт её и не бежит за ней, не хватает за талию и не прижимает к себе, шепча извинения и целуя мягкие от сладкого бальзама губы. Потому что она не заслуживает подобного лицемерного отношения. Потому что он знает и знал всегда: всё это пустое, и в конце останутся лишь обманутые ожидания и осколки разбившихся надежд.

***

Когда спустя ещё полторы недели Чуя просыпается от верчения под боком, то мгновенно напрягается и уже тянется к ссыпанным под подушку пулям, как к его подбородку прижимается лохматая макушка. От макушки пахнет пылью, солнцем и тёплым деревом. Макушка мягкая, кудрявая, и - Чуя уверен - каштановая. Едва заметно выдохнув, он ждёт, пока Дазай уляжется под его боком, поднимет его руку и положит себе на талию, и только после открывает глаза. Дазай сопит ему в ключицу, обвившись вокруг осьминогом. Всегда холодное и безразличное ко всему вокруг сердце в его грудной клетке колотится так сильно, что вот-вот пробьёт себе путь наружу. Первое, что видит Чуя - позолоченные бледными лучами лениво восходящего солнца каштановые кудри под своим носом. Второе, что он видит - валяющийся на полу возле его кровати знакомый до последней складки, целый и невредимый, лишь немного потрёпанный временем чёрный плащ. - Ты тоже нужен мне, Чуя, - едва слышно шепчет Дазай, прекрасно зная, что он уже не спит. - Всегда был. И всегда будешь. Чуя обнимает его так крепко, что рёбра трещат. Дазай задерживает на миг дыхание, а после льнёт ещё плотнее. Он не нежный и не хрупкий, и не пахнет весенней сладостью. Он не носит одежду пастельных тонов, его смех не похож на перезвон колокольчиков, и Чуя уж точно никогда не будет кружить его на своих руках. Но это Дазай. Живой и настоящий, тёплый и родной Дазай, который знает о нём всё до последней капли, и о котором Чуя тоже знает всё и даже больше. Дазай, с которым они понимают друг друга без слов. Дазай, который всегда принимал и будет принимать его любым: эгоистичным, жадным, жестоким, разбитым, полным сомнений, счастливым, высокомерным и насмешливым. Дазай, который видел всю кровь и грязь, и лицемерие, и сломанные его руками кости, и продырявленные его пулями черепа. Дазай, который никогда не оттолкнёт. Дазай, который всегда поймёт и поможет. Дазай, перед которым нет нужды носить маски и притворяться. Дазай, который никогда не скажет ему бессмысленные с учётом их жизней глупости вроде: «Ну что ты, Чуя. Грубая сила - не то, с помощью чего стоит решать проблемы». - С возвращением, - едва слышно шепчет Чуя, зарываясь носом в пушащиеся кудри. - Я дома, - так же тихо отвечает ему Дазай, чуть запрокидывая голову и оставляя на его подбородке поцелуй. Не яркий свет, который хочется собрать в банку и поставить на полку. Не хрупкая статуэтка, которой хочется любоваться и которую хочется беречь. Дазай не эфемерный; материальный, понятный, родной и свой - со всеми своими тараканами и бинтами, и израненными запястьями, и шрамами от удавки на шее, и кровожадными демонами, и пустотой «Исповеди», грызущей его без конца. Это его, Чуи, Дазай. Это его человек, которому никогда не нужно было искать замену - глупость, пустое. Это его человек, который наконец-то вновь рядом. И Чуя его больше никуда не отпустит. Чуя его никому не отдаст.

|End|