Оковы пятисот лет невинности

Странное ощущение — смутная мысль, воспоминание, одно из бесчисленного множества утраченных и потерявших былую яркость, — впервые замаячило на границе сознания ещё тогда, когда их прижимало друг к другу в гробу, плывущему по Чёрным Водам. Что-то прохладное, немного мешающее, быть может… В водовороте событий, за смущением и тревогой он потерял эту мысль. Нечто важное? Тогда Се Лянь не сообразил. Он понял потом, в год без Хуа Чэна — когда появилось достаточно времени, чтобы понять и принять новые мысли, сны и чувства; разобраться и вспомнить, в чём же дело. Но даже этого бесконечного года оказалось слишком мало для того, чтобы придумать, что делать с этим открытием и как о нём рассказать. Смущение и восторг — вот всё, что осталось в голове при встрече. Значение имело лишь то, что его Саньлан снова был рядом. И мечталось об одном: чтобы дольше длились и никогда не прекращались эти долгожданные объятия под парящими в небе фонариками. Хуа Чэн целовал, обнимал и прижимал к себе. Се Ляню не хватало весь этот год его близости, запаха — даже того, о чём он не помнил, не знал, но тосковал всё равно. Он хотел, и предвкушение заливало с головой. Как и возбуждение, прежде неизведанное, с которым он только учился жить… Но как быть с этим ощущением в паху, которое всегда сопровождало желание?.. Надо было сказать. Он и так затянул с признанием. Когда они зашли в дом — оба едва помня про последний рубеж приличий, в обнимку, чуть не сорвав добротную дверь, — и вновь принялись целоваться там, его… проблема стала почти материальной. Но как оторваться от губ, с чего начать — как о таком вообще говорят? Се Лянь пытался, открывал рот, молчал и, сдавшись, опять нырял в поцелуй. Конечно, Хуа Чэн заметил. — Гэгэ, что-то не так? — Х-ха-ха, нет, Саньлан! Всё в порядке. Просто! Просто есть одна проблема… На самом деле, стоило сказать сразу. Хуа Чэн посмотрел с тревогой и попробовал отстраниться — Се Лянь удержал его прежде, чем успел понять, поймал руку Хуа Чэна и заговорил: — Давно, может, триста или четыреста лет назад, меня наняли сопроводить одного юношу в монастырь. Он был младшим ребёнком в богатой семье, и родители решили, что неплохо будет сделать из него монаха. Он не захотел. Тогда его назвали своевольным и непочтительным сыном и подготовили для него один артефакт. Так получилось, что в итоге он оказался на мне. Обманом это произошло, неудачей или Се Лянь сам согласился? Он не помнил, честно говоря. Тогда это, в самом деле, не имело значения, и за столетия он привык, что его член обхватывает прозрачная лента, поблёскивающая на свету. Он всё равно особо не разглядывал. — Гэгэ? — Всё в порядке, не смотри так, Саньлан! Я разузнал, эта штука называется Оковы пятисот лет невинности, и они нужны… именно для этого. Для меня ничего не менялось, я и позабыл про них, а с тобой… С тобой начинаю их чувствовать. Не знаю, получится ли их снять. Может, нужно дожидаться, пока они спадут сами? Я пойму, если ты… Он не сказал: «Не захочешь». Се Лянь не оскорбил бы чувства Хуа Чэна. Но если тот не станет целовать и дразнить, решит держаться на пристойном расстоянии? Хуа Чэн задумчиво поглаживал его ладонь. — От этих Оков в самом деле нет никаких неудобств? Се Лянь мотнул головой. Да и нет. Неудобство ли в том, что они не могут соединиться на ложе с Хуа Чэном? Ещё какое! Но сам по себе артефакт сидел безупречно и не давил, как бы Се Лянь ни возбуждался — он проверял. Эти Оковы и не задумывались орудием пытки или наказания. Они только не давали лишиться невинности, вот и всё. — Мне перестать тебя дразнить? — Нет! — Тогда расскажет ли гэгэ этому верующему о своих желаниях? Вспыхнули щёки, и захотелось спрятать лицо в ладонях. С Оковами или без — Се Лянь хотел Хуа Чэна и сам не знал наверняка, что именно ему нужно. Он надеялся только, что образы из снов и воображения более-менее правильно подсказывают, куда двигаться. Ждать он не собирался, поэтому сжал руку Хуа Чэна и повлёк к кровати. Объяснить словами он бы не смог, но надеялся, что поцелуями и ласками выражает свои желания достаточно ясно. Так откуда Хуа Чэн набрался неожиданной робости? Его руки легли на талию Се Ляня осторожно, будто в страхе сделать что-то не так. И касания губ вдруг стали несмелыми и аккуратными как никогда прежде. Се Лянь подался навстречу. Его тело бога войны горело от новой жажды и уже просило о большем: сжать сильнее, не сдерживаться, дотрагиваться как прежде. Но Хуа Чэн всё равно осторожничал и касался так, будто тело Се Ляня устилали лепестки чистого золота. Он жарко целовал руки, сводя с ума — Се Лянь и представить не мог, что у него такие чувствительные пальцы. Неужели язык, нежно обводящий края мозолей, может ощущаться вот так? Но такого поклонения начинало не хватать. Хотелось, чтобы Хуа Чэн стиснул его изо всех сил и сделал уже что-нибудь! Но тот по-прежнему дотрагивался губами до подушечек пальцев будто в молитве. Се Лянь не выдержал, подтянул любимого к себе и сам поцеловал жадно и горячо, сам же разгораясь ещё больше. Смущение и панику от собственного неумения сметало восторгом: его Саньлан задыхался от его поцелуев, терял голову, лишался робости. Вот руки легли на ягодицы, и наконец-то! Наконец-то, постоянно заглядывая ему в глаза, Хуа Чэн начал развязывать на нём одежду. Он раздевал Се Ляня словно святыню, но от горящего взгляда хотелось спрятаться. Или выставить себя напоказ. Прикрыть лицо, промежность, чувствовать на себе взгляд — всё сразу. — Это они, да? — с изумлением сказал Хуа Чэн, глядя на его пах. — Не больно? Се Лянь помотал головой. Не больно, но от дымчатой полоски в основании члена щекотно вырастали мягчайшие и прочнейшие нити шёлкового серебра. Скоро они сплетутся на стволе в плотную сетку, потянутся к промежности, закроют вход в тело и спустятся ниже. — Можно?.. — Тебе можно всё. Но я тоже хочу тебя видеть. — Тут Хуа Чэн отвёл взгляд. Се Лянь чувствовал его непроизнесённое: «Гэгэ, не смотри», — хорошо, что он не сказал этого вслух. — Пожалуйста. Под его взглядом Хуа Чэн разделся, совсем не красуясь — это были практичные и быстрые движения воина. Се Лянь любовался всё равно: мышцы и жилы, мощь, скорость, как тут не засмотреться и не вспыхнуть ещё сильнее? Щёки горели. Он уже видел Хуа Чэна в одних нижних одеждах и в мокром, но сейчас на него невозможно было смотреть. Невозможно было и оторвать взгляд. — Нечестно. Гэгэ видит меня целиком, а я… — Хуа Чэн склонился над ним и проследил пальцем от основания Оков вверх и погладил переплетённых серебряных драконов, сторожащих головку — как жаль, что Се Лянь не мог почувствовать. — Аккуратнее! Ох! — предупреждение запоздало, и Хуа Чэн отдёрнул палец от Оков. — Они колются, когда я слишком… Хуа Чэн улыбнулся и с большей осторожностью провёл по оплетающим ствол узорам. Подтолкнул, чтобы Се Лянь перевернулся на живот, и выдохнул. — Что там? — Оковы выпустили побеги. Ох, они будто подхватывают твои ягодицы, гэгэ. И цветут, — пальцы повторили прохладную линию, и Се Лянь выдохнул, — Можно? Зачем спрашивать? О чём? Призрачное касание дразнило — а ещё сильнее дразнили ладони Хуа Чэна на коже, оказавшейся такой чувствительной. Хуа Чэн снова провёл по побегу, сладко выдохнул сам и упал на колени, целуя по границе металла. — Саньлан! — Позволь, гэгэ, — прошептал Хуа Чэн, не отрываясь от ягодиц, которые обжигал дыханием. Оковы же, напротив, охлаждали — и от этого контраста желание вспыхивало в Се Ляне жаром Тунлу. Вдруг Хуа Чэн отстранился от него, и не успел Се Лянь понять, что происходит, его уже усадили на кровать, а поцелуи спустились на стопы. — Саньлан, я же грязный! — но тот глянул в ответ так, что слова застряли в горле. Хуа Чэн и не думал останавливаться. Теперь он поклонялся ногам Се Ляня. С пьяной и счастливой улыбкой он гладил щиколотки, языком забирался между пальцами и тёрся лицом о свод стопы. Шептал: «Позволь, гэгэ», — и тот не находил в себе сил оттолкнуть. Ведь он сам… в своих неприличных фантазиях, разве не делал подобного? Делал. Поэтому он провёл ступнёй по щеке Хуа Чэна, и тот застонал, прикусил возле костяшки и двинулся выше… выше. Щекотно и сладко поцеловав под коленями, он развёл ноги Се Ляню и поднялся по бёдрам к самым стыдным и потаённым местам возле Оков. Хуа Чэн дотрагивался, и кожа горела. Влажные прикосновения вынуждали жаждать большего, он хотел бы… Дотронуться до себя. И знал уже, что невозможно. Серебряные ленты на его теле сплелись в драконов и фениксов и не позволяли получить малейшего облегчения. Под их защитой был не только ствол, но и вся промежность, вход в его тело — все самые чувствительные места. Се Лянь стонал, метался и почти плакал от того, как ему хотелось. Пытался схватиться за член, обдирал ладонь, сам раздвигал ноги сильнее и не чувствовал, не чувствовал, не чувствовал ничего. После этого Саньлан целовал мелкие ранки и дул на них исцеляющей духовной энергией. Губы снова касались сосков, пальцы сжимали их почти до боли, чуть выкручивали и тянули — и тут же язык облегчал муку. — Ещё! Он сгорал. Как хорошо, что соски остались открыты для губ и рук Саньлана! Они стали невыносимо чувствительными после ласк — и хотелось больше, больше боли, укусов, сжатия. Он нуждался в этих прикосновениях, и сам не заметил, как начал притягивать голову Саньлана к своей груди. Со смешком тот подчинялся, становился смелее, и теперь уже кусал по-настоящему. Он потерялся в этих ощущениях, но стоило забыться, как руки легли на грудь, на талию, развели ягодицы, открывая вид. «Там бабочка, гэгэ», — простонал Саньлан и прижался лицом. Губы оказались в таком стыдном месте, и язык кружил вокруг Оков — как тут не податься навстречу? Но этого не хватало, не хватало, не хватало! — С-Саньлан! Тот оторвался и с трудом поймал взгляд Се Ляня. Се Лянь кое-чего не понимал. Саньлан ласкал его, но неужели ему самому не хотелось прикосновений? Его-то ничего не сдерживало, но почему-то он казался довольным нынешним ходом вещей?.. Словно прочитав его мысли, Саньлан прошептал: — Возможно, этот верующий рад, что твоё совершенствование не пострадает? Лишить невинности его Высочество… Рад? Рад чему? Когда Се Лянь ясно дал понять, что хочет отказаться от своего пути, и Оковы ему теперь в тягость?! Он разозлился… И что-то такое сделал, потому что Саньлан оказался под ним, прижатый к кровати, зацелованный, взлохмаченный, с поплывшим взглядом. На шее у него расцвели синяки, но стояло так, что Се Ляню и в голову не пришло извиняться за порыв. Но как же хотелось сделать что-то, что сожжёт его обеты — так, чтобы Саньлан понял. Зайти настолько далеко, насколько это возможно. Се Лянь слышал кое о чём. Тогда все плотские наслаждения были для него равно удивительной и непонятной бессмыслицей. Но теперь эти разговоры он вспоминал с любопытством. Думал: нормально ли хотеть такого? Можно ли представлять себе это: странное, влажное, жаркое? Теперь никаких сомнений не осталось — можно. Он хотел. — Моя невинность — только моя, и я решаю, стоит ли она того, чтобы её беречь. Терпеть Се Лянь больше не мог. Если бы не Оковы!.. Если бы не они, он бы уже нарушил все обеты. О нет, заклятие не спроста закрыло вход в его тело. Если бы не оно, Саньлан вошёл бы в него сегодня же. Ничего. Обрывки, оговорки — вспомнилось всё, о чём он не слушал многие сотни лет. То, что считалось и казалось прежде грязным, теперь сияло чистотой, стоило подумать о них с Саньланом. Становилось желанным. От одной только мысли, что он возьмёт в рот сокровенную часть Саньлана, Се Лянь сгорал. На его член было даже смотреть страшно, но и оторвать взгляд невозможно. Се Лянь теперь знал, что ему нужно. Необходимо. Он хотел. Зажмурившись, он набрал в рот побольше слюны, обхватил головку — рассмотреть бы, но некогда! — и опустился по стволу медленно, на сколько хватило влаги и умения. Задержавшись немного внизу, он быстро поднялся, облизнул губы и попробовал снова. По влажному пошло проще. Небеса, что он делал! Не прекращал бы никогда. Саньлан что-то говорил — не имело значения. Пытался удержать, умолял прекратить и нёс полнейшую ерунду: будто бы Его Высочество не должен. Но договорить никак не удавалось, он только стонал, сбиваясь на полувдохе. Се Лянь не вслушивался в смысл, но от голоса сходил с ума. Он жадно брал до конца и давился, позабыв, как правильно глотать меч. Всё равно важнее было то, что головка тёрлась о нёбо и основание горла. Терпения не хватало. Он то и дело выпускал член изо рта и целовал сверху донизу, тёрся щекой о ствол, чтобы покрыться запахом, а всем телом — о длинные ноги Саньлана. Он со стоном вылизывал яички, брал их в рот по одному, отпускал и снова тянулся к члену — и почти плакал, потому что не понимал, как двигать губами. И опять не справлялся, мешались зубы. И хотел бы взять до основания и остаться так. Когда Саньлан вцепился ему в волосы, то ли отстраняя — пусть бы только попробовал! — то ли прижимая теснее, почти заставляя толкнуться глубже. Задыхаясь, Се Лянь почувствовал пульсацию члена. Хватило одного толчка. Горло судорожно сжалось, из глаз брызнули слёзы. Этого оказалось так много — Се Лянь кончил сам. Вылизав Саньлана напоследок — во рту пьяняще мешался со слюной незнакомый вкус, — он опустил взгляд. Семя сочилось через серебряные узоры и покрывало головы раскрывших пасть драконов — зрелище, которое символизировало уж точно не целомудрие. Он облизнулся. Щекотало в горле. Горели соски, пылало всё тело. Оковы начали истончаться — ненадолго, конечно же ненадолго. И его невинность? Он чувствовал, как молитвы верующих собираются в ласковый ручей, но, минуя меридианы, утекают в землю. Их не стало меньше, в них не убавилось искренности, но что-то изменилось в нём самом. Духовная сила больше не могла влиться в него. Он всё-таки сумел нарушить обет! И от этой мысли Се Лянь счастливо засмеялся.