Во тьму и без свечи (Into darkness then without a candle)

Другой вагон поезда, другое путешествие. На этот раз тишина успокаивает. На этот раз они не сидят на противоположных скамейках. Они смотрят на проносящиеся мимо пейзажи, и Уотсон держит Холмса за руку, как ребенок, боящийся темноты. Метафора, думает Холмс, не является точной. Майкрофт нашел для них коттедж в Сассексе на Саут-Даунс, где Холмс может спрятаться, пока Майкрофт очищает его имя от преступлений, за которые были повешены другие люди. Он почти уверен, что Уотсон знает, зачем их отправили сюда, но все, что он скажет, это то, что Холмс «выздоравливает», как будто он только что перенес тяжелый приступ пневмонии. Он не заслуживает Джона Уотсона. Коттедж не рассчитан на холостяков. Уотсон без обсуждения уступает главную спальню Холмсу, но Шерлок считает, что это то, что делают для выздоравливающего инвалида. Кровать больше, чем та, что была у него в Париже, и он… Странно подумать. Его последние два года кажутся менее реальными, чем любой из предыдущих тридцати четырех, но он знает, что это не так. Как заманчиво думать об этом как о какой-то изнуряющей болезни, которая сделала его худым и желтоватым, и ее можно вылечить морским воздухом, как лихорадку, которая оставила свой след на Уотсоне до их встречи много лет назад. Начались кошмары. Его разбудил стук в дверь спальни, Джон окликнул его по имени с другой стороны. Холмс вылезает из постели и открывает дверь. Уотсон тяжело дышит, его лицо такое же белое, как ночная рубашка. — Вы кричали, — говорит он. — А ваша дверь закрыта. Если бы вы не открыли ее через минуту, думаю, мне пришлось бы выломать ее, — слегка посмеивается он. Дверь Холмса никогда не была закрыта на Бейкер-стрит. Но привычки меняются. Он открывает рот, чтобы успокоить Уотсона, и попросить его вернуться в постель, но тут же чувствует собственное бешено колотящееся сердце, замечает дрожащие от адреналина руки Джона на дверном косяке. — Что насчет бренди? Уотсон колеблется, но кивает. Огонь превратился в тлеющие угли, но Уотсон снова заставил его потрескивать, добавив еще одно полено. Холмс придвигает свой стул чуть ближе к камину, дрожит и помешивает свой напиток в стакане. Несколько минут они сидят молча. — Такое ощущение, что вспоминаешь прошлую жизнь, — тихо говорит Шерлок. — Но в то же время, я не могу сделать вид, что плохо ее помню. — У вас появились кошмары, — говорит Уотсон. Не спрашивает — утверждает. Холмс кивает. — У вас они были всегда. В Париже тоже. Уотсон смотрит на камин и помешивает бренди. Затем отпивает. — Мой дорогой, — бормочет Холмс. — Я никогда не смогу вымолить вашего прощения. Извинений не хватит. Я никогда бы не хотел, чтобы вы последовали за мной в то жуткое место. Брови Уотсона хмурятся, словно от боли, и он переводит взгляд с огня на лицо Холмса. — Разве вы не можете понять, — медленно начинает он, — почему я не хочу слышать ваших извинений? — Он тихо вздыхает. — Я знаю, что вы не хотели, чтобы я последовал за вами. Вы собирались остаться в одиночестве. Простите, что поменял ваши планы, но- — Все было сложнее, — перебивает Холмс. — Конечно я не хотел… Но я придумал его намеренно. В качестве эксперимента. Как равного противника. — Он смотрит поверх бренди. — Простите. Мне и правда жаль. Я- — Я говорил вам, что мне не нужны извинения, мой друг, — тон его голоса заставляет что-то в груди Шерлока болезненно заныть. — Не мне вам указывать на тех, кого стоило бы поблагодарить, но не благодарите меня за мой выбор. — Его глаза полны печали, которая высасывает воздух из легких, как промокашка с чернилами.- Но, ох, Холмс, сколько же еще вам придется отбросить, чтобы эта тьма не вернулась? Почти ничего не осталось. Холмс не должен удивляться тому, что Уотсон уже все понял. Он сглатывает, несмотря на отвратительное чувство в горле. — Думаю, с этого момента, не так много. Кроме того, последняя попытка дала слишком мало света. Он вздыхает. — Уотсон, — говорит он, а затем ему приходится сделать еще один вдох, чтобы завершить мысль, потому что он с ужасающей ясностью видит раскинувшуюся перед ним жизнь Мориарти без Морана — может быть, годы холодного кабинета и пустой второй спальни, уравнений на доске и этой изнуряющей болезни сердца. Может быть, за годы до насильственной смерти в одиночестве, или предначертанной смерти среди незнакомцев, или просто естественного результата отвращения к еде и сну. — Спасибо, — тихо говорит Холмс. Джон улыбается. — Не за что, Холмс, — мягко отвечает он. Шерлок должен оставить все так, как оно есть, пусть они пьют свой бренди в тишине, пусть расстаются, ложатся в постель и молятся о сне без сновидений. Он не может винить свой едва начатый напиток, но, может быть, он может винить поздний час и оранжевый отблеск огня на лице Ватсона. — Вы проявили некие чувства, — говорит он, слова звучат спокойно и формально, как будто они были тщательно подобраны. — Когда я не мог… Уотсон уже мотает головой, зажмурив глаза, и от этого у Холмса в желудке сжимается свинцовая тяжесть. — Все нормально, Холмс. Вы не должны ничего говорить. — Я знаю, — отвечает детектив, и пытается улыбнуться. Не уверен, что получается. — Но если вы могли простить мне мой эгоизм тогда, то надеюсь, сможете и сейчас. Уотсон сидит в тишине, ожидая, что Холмс заговорит. Шерлок отворачивается от огня и смотрит на Джона. Он не делает пауз, чтобы прорепетировать слова в голове, потому что они не для него, не должны производить никакого эффекта. Это правда. Она только для Уотсона. Хороший доктор заслуживает гораздо большего, но Холмс может дать ему столько. — Я всегда … любил вас, — сбивчиво говорит Шерлок. Губы Уотсона приоткрываются в безмолвном вдохе. Холмс заставляет себя не отводить взгляд, заставляет себя дышать медленно и размеренно. — Всегда, — говорит он, и почти задыхается. — Всегда, и… я тоже никогда не говорил вам. Он снова пытается улыбнуться. Получается немного лучше. Он выпрямляет спину, ставит на стол ненужный бренди. — Мне жаль, что я не сказал этого, пока мы были моложе. Пока все это не встало между нами, — говорит он, стараясь держать себя в руках. — Я говорю это сейчас не для того, чтобы поднять болезненную тему, а только для того, чтобы вы могли вспомнить что-то лучше, чем мое отвратительное поведение по отношению к вам в ту ночь. Его взгляд скользнул по ковру без его разрешения, и он снова поднимает его. В глазах Уотсона блестит огонь, и он почти улыбается. — Вы правы, — говорит Джон. — Такое воспоминание мне нравится намного больше. Холмс кивает и смотрит в сторону огня, не веря в то, что сможет что-то сказать дальше, и снова тянется к своему стакану. — Холмс, — начинает Уотсон, — вы все еще любите меня? Пальцы Холмса находят не стакан, а только стол, и сжимают его, как край утеса. — Я…- Шерлок отказывается поднять взгляд. — Не думаю, что что-то могло…- его дыхание сбивается. — Да. Но Уотсон, я понимаю- Уотсон смеется, и детектив, удивленный, смотрит на него. — Иногда вы понимаете намного меньше, чем думаете. Уотсон встает и пересекает пространство между их стульями, как будто это легко сделать, как будто это всего пара шагов. Он протягивает руку Холмсу, и тот чувствует, как его притягивает со своего места, будто железо к магниту. — Рядом с вами меня держала не память о чувствах, которые были. Я люблю вас. Сейчас. Сегодня. Всегда. — Мориарти не ушел до конца, — Шерлок краснеет, упираясь в руки любимого, — Я бы никогда… но он все еще со мной. И, возможно, всегда будет. — Ну и пусть, — размышляет Уотсон, проскальзывая мимо баррикады Холмса, — тогда здесь всегда будет Моран. Его рука поднимается по плечу детектива к шее, проводя подушечкой большого пальца по уголку челюсти, и тот начинает дрожать. — Но прежде всего, мы будем друг у друга, — говорит Уотсон и мягко целует его. *** Холмс стоит у окна, смотрит наружу и рассеянно приглаживает волосы на затылке. Он стоит там уже час, накручивая кончики на палец и почти не моргая, его глаза устремлены на дерево в палисаднике. Он проводит в этих коричневых кабинетах больше времени, чем когда-либо на Бейкер-стрит. Однажды Уотсон спросил бы его, о чем он думает. Когда-нибудь он спросит снова. Мориарти никогда не делал таких нервных движений. Он, казалось, замечал свои волосы лишь настолько, чтобы зачесывать их за уши по утрам, а теперь они почти спадают ему с плеч. Уотсон подходит к нему сзади, убеждаясь, что его шаги слышны, и кладет руку на плечо. Тот не шевелится, только накрывает руку своей, его нервы на мгновение затихают. — Я могу подстричь тебя, — говорит Уотсон. — Если хочешь. Шерлок оборачивается и хмурится, как будто не понимал, что делали его пальцы, пока не пришел доктор. Он встречается с ним взглядом и кивает. — Да. Уотсон выносит кухонный стул на улицу и усаживает Холмса под деревом, на которое он смотрел. На самом деле Джон не знает, что делает, но, с другой стороны, он уже давно к этому привык. Солнечный свет яркий и чистый, а на дереве над ними поют птицы. Холмс в рубашке без рукавов, молчалив и неподвижен, как будто не замечает ни солнца, ни птиц. Его никогда не интересовала сельская местность. Уотсон тщательно расчесывает шевелюру любовника, не зная, с чего начать. — Ты помнишь- начинает он, но Шерлок перебивает его. — Я все помню, — говорит он, его голос звучит резче, чем прошлым вечером. Джон замирает, переставая расчесывать волосы. — Прости, — вздыхает Холмс. Он опускает голову, чтобы провести ладонями по лицу. — Я не… Холмс на мгновение поворачивается, чтобы взглянуть на него с болью. — Прости, — снова тихо повторяет он. Уотсон не повторяет свои мысли об извинениях. Мориарти, в конце концов, никогда ни за что не извинялся. — Я подумал, — говорит он, снова продолжая расчесывать Шерлока, — о деле парикмахера, с подделками. Помнишь? Холмс усмехается, и узел, затягивавшийся в груди Уотсона годами, развязывается сам собой. *** Двуспальная кровать в самой большой спальне не так непозволительно велика, как показалось сначала. Холмсу снится чужая кровь, а также о холодный, залитый водой кабинет в доме. Он просыпается летней ночью, теплая рука лежит на его груди, ладонь касается щек. — Это просто сон, — бормочет полусонный Джон, — просто сон. Ты здесь, со мной. Шерлок переворачивается и прижимается к плечу доктора. — Кошмар, — продолжает шептать тот, — просто кошмар. — Может, ты не должен будить меня, — говорит Холмс, его глаза остекленели, а голос хриплый. — Может, я обязан терпеть эти кошмары. Рука любовника начинает перебирать его волосы. — Твоя жизнь была сплошным кошмаром, — говорит он, его голос очень тихий и низкий. Шерлок чувствует поцелуй где-то на лбу. — Есть ли человек, который решает, кто заслужил счастье? Не думаю. По крайней мере, у нас оно есть. Рука Уотсона нежно поднимает лицо Холмса, и он встречается с теплыми глазами, темными от сна и полными любви. — У нас оно есть, — повторяет он. — И я никогда не откажусь от него. Или от тебя. Джон целует лицо Шерлока, его лохматые волосы лезут в глаза. Ночь на улице тихая и безветренная. *** Незадолго до Нового года приходит письмо от Майкрофта, разрешающее им вернуться. Шерлок пишет в ответ, поблагодарив его за помощь. Трудно представить себе сложность работы, проделанной его братом. Тот ненавязчиво изменял факт, которые до сих пор не могут изменить существование преступлений Мориарти. Трудно также думать о том, чтобы покинуть замкнутый снежный шар их отступления. Но теперь Холмс-младший обязан этому миру. Он должен сделать как можно больше, раскрыть все преступления, которые будут ему выпадать, несмотря на ночные кошмары и психологическое состояние. Они останутся до конца срока аренды коттеджа, пишет Джон Майкрофту. Они с нетерпением ждут встречи с ним весной. Они проводят долгий конец зимы перед хорошо растопленным камином, а ночью греются под одним пуховым одеялом. Новое время года наступает медленно и сыро. Туман над океаном на рассвете плотный, как вата, но совершенно непохожий на поднимающиеся брызги водопада. Вместо этого он напоминает лондонскую бурю, сквозь которую изо всех сил пытаются выглянуть желтые уличные фонари. В апреле они возвращаются. Миссис Хадсон теперь обо всем знает. Майкрофт осторожно рассказал ей правду. Старые комнаты, — написала она в ответ с великой радостью, — будут проветрены и ждут. Холмс сидит в поезде, и не выпускает руку Уотсона ни в купе, ни после того, как выйдет из него. Все теперь изменилось, хорошо это или плохо — не ясно. Но вид из окон поезда такой же, как всегда. Еще будут дела, будут другие поезда. На самом деле, ничего не закончилось. Лондон совсем близко. И он не принадлежит ни Мориарти, ни Холмсу. В конце концов, это просто Лондон.