Я почитаю тебе вслух

С каждой секундой, проведенной в кабинете, с каждым ударом капель о асфальт за окном, с каждым разительным порывом ветра что-то во мне неодобрительно съеживалось и заставляло задуматься, не зря ли я сюда пришла. Зная человека чуть меньше суток и обладая солидным количеством выдуманной информации, я время от времени возвращалась к мысли о том, что прибегаю к самой бредовой вариации своих действий. Оторвавшись от работы, я еще раз глянула на мистера Нильсена, заполняющего какой-то документ. Его лицо выражало ту степень спокойствия, которую люди обычно приписывают к безразличию: расслабленный лоб, не сомкнутые губы, прямой взгляд, сосредоточенный исключительно на нужной ему в тот момент бумажке с чем-то заоблачно важным, и никакого внимания на посторонние вещи. В отличие от меня, учителя никак не отвлекал шум дождливой погоды за окном. Я опустила глаза в тетрадку, а после, вздохнув, быстренько дописала работу. — Ну как там, получается? — не отрывая взгляда от своих дел, поинтересовался мистер Нильсен, следом облизнув палец и перевернув страницу. — Я закончила. — Так быстро! — он удивился, и в этот раз уже посмотрел на меня, подняв уголок губ слегка вверх. Эта ухмылка, как я отметила, показалась мне наиболее искренней из всех из его арсенала. — Вы приятно удивляете меня, хотя не скажу, что задание особо сложное… На литературных встречах вы занимались подобным? — Да, еще, бывало, писали стихи. Немного удивленно мужчина вскинул бровями. — Интересно, очень даже. Где я могу их найти? Определиться с выбором — сказать, или промолчать — нужно было крайне быстро, однако я понимала, что если учитель обнаружит папку с листочками, исписанными стихотворными рифмами, где-то в области нижнего ящичка стола, то под горячую руку попадет в первую очередь мой. Хотя бы потому, что я единственная, кто пришел. Хоть и невольно, а делиться такими вещами, как собственные стихи, с таким человеком, как мистер Нильсен, я очень не хотела. Что-то отчаянно напоминало мне о его былых колкостях и, думаю, будучи человеком начитанным, он бесспорно найдет, как по-хитрому и саркастично прокомментировать первую попавшуюся мою работу, коих там больше десятка. Миссис Патсон постоянно хвалила меня, говоря, что рифмы я подбирала особенно удачно, а строки вплетались в разум с неимоверной быстротой, и забыть такой стих не получалось никак. Я принимала ее похвалу через острые противоречия: собственные творения казались мне чем-то, что не стоило внимания, и, к тому же, все это суммировалось с тем, что, как ни крути, у учительницы был любимчик. И им была я. Сквозь образовавшуюся симпатию выражать критику очень трудно, ведь приходится вечно бороться с намерениям наговорить сладостей, а миссис Патсон не особо старалась скрыть натужное восхищение моими стишками. — В ящике… Кажется там, внизу, — абстрактно указывая в сторону стола, призналась я, — Вроде, миссис Патсон хранила их там. Наверное. Усиливая свою искусственную неуверенность, я поняла, что выбора у меня не было: рано или поздно мистер Нильсен определенно нашел бы стихи, и уж лучше это случится сейчас, чем тогда, когда я смогу хоть что-то о нем узнать. Словно по моей команде учитель аккуратно наклонился вниз, а через секунду в его руках уже была прозрачная папка, сквозь которую отчетливо просвечивались листы в полоску. С первой парты разглядеть, чья работа была первой, мне не удалось, но это было поистине не так важно, ведь я уже успела перевести свои чувства в режим крайней обостренности и настроиться на самую жестокую критику. — Я вижу здесь вашу фамилию, — вчитываясь в один из листков, оповестил учитель, — Можно мне прочитать? Я зависла. В моей вариации развития событий не было ни единого, в ходе которого он спросит разрешение. — Да, то есть… думаю, да, — слегка щурясь, промямлила я, пытаясь все-таки рассмотреть содержание страницы. Напрасно. Мистер Нильсен слегка вздохнул, быстренько, как я поняла, пробежался по строкам, и начал читать: — сегодня горечь от вопросов что проронил ты невзначай и я — в плену твоих гипнозов в который раз со мной играй держись подальше от меня пока вокруг нас не стемнело и не ищи здесь виноватых все ровно так, как я хотела июльский вечер ранит нежно я поцелую, и уйду ступая очень-очень грешно и встречу я тебя в аду Учитель читал строки, сочиненные мной, очень легко, будто бы невесомо, и лишь после того, как он закончил, я поняла, зачем он пробегал глазами по листку несколько раз: пытался уловить интонацию, заложенную в соединении слов между собой. Таким приемом пользуются отнюдь не все, и именно поэтому зачастую первая попытка прочитать тот или иной стих обрывается на запутанном провале. Я заметила, что мужчина очень мягко тянул гласные в тех позициях, где это было вовсе не нужно; быть может, это было своеродной фишкой или же привычкой, но я не стала уделять этой детали слишком много времени. Мистер Нильсен напрасно замедлялся, тотчас ему попадались слова, насквозь пропитанные летней романтикой, но паузы его были не слишком криминальными, чтобы обращать на них внимание. Причину этого понять я не смогла: возможно, он останавливался, чтобы лишний раз пропустить какую-то мысль, а может он просто-напросто удивлялся моим притянутым за уши рифмам. Так или иначе, он читал, словно это было стихотворение самого настоящего поэта-классика, а не простой одиннадцатиклассницы. В тоне мистера Нильсена я не уловила ни единой нотки пренебрежения, поэтому послевкусие у меня осталось более приятным, чем я ожидала. — «Хуже воспоминаний лишь воспоминания, суммированные с запахами сирени и первыми поцелуями», — очень тихо, едва ли одними губами произнес он последнюю строчку, являющуюся послесловием, которое не заметила даже миссис Патсон. Затаив дыхание, я невольно осознала, что стих, прочтенный учителем, я писала тем летом, борясь с крайней степенью истерики. — Сколько Вам лет, Морелла? — Семнадцать. И прошу: обращайтесь ко мне на «ты». Из всех учителей только Вы говорите так с учениками. Может, кому-то нравится, но мне не очень. Он усмехнулся и провел языком по верхнему ряду зубов. — Хорошо, — уютно устраиваясь у себя в кресле, согласился учитель и сложил руки на груди, — Такая юность и такая печальная история. Я бы мог подумать, что твой стих — выдумка, однако неприметная фразочка в самом низу наталкивает на мысли диаметрально противоположные. По кому это нынче сходит с ума мрачная молодежь? — По сирени. — Забавно. Вновь опустив взгляд в мой стих, мистер Нильсен нахмурил брови и будто бы вчитывался с удвоенной внимательностью. Возможно, он пытался читать между строк, однако это вряд ли бы у него получилось, ведь скрытого смысла в моем стихотворении не было. Настоящую суть стиха знала только я, не желая делиться ею ни с кем окружающим. И как только я начинаю думать об этом, смесь чего-то теплого и режущего словно обволакивает мое тело. — Ты ведь не хотела, чтобы я читал твои стихи? Все фразы и вопросы, которые озвучивал учитель очень ненавязчиво, казались слегка бестактными, однако в те секунды я была более чем встревожена его манерой общения, поэтому уловить это не смогла. Иногда мне казалось, что до тех пор, пока я не найду золотую середину в его отношении ко мне, открываться — разумеется, очерчивая субординационные границы, — нельзя было ни в коем случае, но любой наш короткий диалог, возникавший очень легко, оставлял после себя мысли, приближенные лишь к спокойным, поэтому я невольно ловила себя на том, что мне приятно ему отвечать. Замолчав на приличное количество времени, я перевела взгляд на руку мистера Нильсена, которой он энергично отталкивал карандаш, после чего он катился обратно, и мужчина повторял движение. Он смотрел на меня более чем внимательно, но не настолько, чтобы я почувствовала себя некомфортно. — Не очень хотела, — я сдалась под его тяжелым взглядом, отрезав немногословное согласие, и сразу опустила глаза в тетрадь. — Я бы хотел проверить твою работу, — он перебил меня. Казалось бы, прошла одна секунда — и мистер Нильсен оказался передо мной, в нескольких сантиметрах. Растерявшись, я не уловила конца нашей короткой перемолвки и, на самом деле, не оборви он мою речь, я бы неосознанно поспешила объяснить причину своего нежелания делиться стихами, однако его это, видимо, не очень и заботило, поэтому спустя такой короткий промежуток времени он уже стоял и проверял мое задание с филигранным вниманием. Чуть позже я поняла, что в этом не было ничего такого. — «Джейн Эйр — юная девушка, рьяно стремящаяся к знаниям без единого намека на корыстность. На ее долю выпали серьезные испытания: ненависть тети, сиротство, воспитание в Ловуде. На протяжении всего произведения автор дает нам понять, что Джейн, обладая пылким красноречием, умеет отстаивать свое мнение, выбирать тот путь, который ей нужен и, в итоге, относится к любви так, как хочется ей», — замолчав на несколько секунд, учитель сказал: — Что ж, давай разбираться. Что подразумевает вот это вот «относится к любви так, как хочется ей»? — Ну, сама суть брака по любви была ей важна, ведь она отказалась выходить за мистера Рочестера, узнав, что он женат. Пелену мыслей разительно прервала вибрация моего мобильника, лежащего на парте, и я в суматохе осознаний и не до конца озвученного ответа учителю отвесила краткое извинение. Глухой звук телефона слегка остудил меня и отвлек внимание на себя; только спустя какое-то время бессмысленных копаний в айфоне я зашла в мессенджер и поняла, что писала Каролина. Я не ответила ей. — Ты можешь ответить, если это важно. — Не очень важно. После этих слов я зачем-то снова взглянула на свою работу, затем мгновенно отвела взгляд куда-то в область окна и поджала губы. Мне казалось, что процент моей стыдливости сейчас возрос до максимального, хотя понимала, что не говорила ничего такого, что могло бы привести к этим чувствам. Я была довольно растерянной в тот момент. Соврав учителю о том, что смс-ка и причина на нее ответить вовсе не важны, я заволновалась еще сильнее, ведь что-то состоящее из нескольких сообщений, которые написала мне Коралина, я так и не прочитала. Нервы, нервы, нервы. — Продолжим? — спросил мистер Нильсен слегка растерянно. Отбросив все неприятно щекочущее, я попыталась перевести центр внимания на задание и на ту мысль, которую учителю озвучить не успела. К моему удивлению, он очень терпеливо ожидал, когда я соизволю вновь вернуться к своей работе, а поэтому его мнимый образ в моей голове стал восприниматься на капельку приятнее и лучше, однако все эти оценки я давала ему неосознанно. Далее мы говорили исключительно о характере Джейн Эйр, но под конец обсуждения, затянувшегося приблизительно на двадцать минут, успели затронуть еще пару героев. Мне нравилось говорить об этом романе с человеком, который, как было видно, зачитал его до дыр, однако какая-то часть меня все-таки умудрялась выкинуть тот или иной комментарий, который мог аккуратно возвысить меня в глазах учителя. Только потому, что лишний раз хотелось самоутвердиться, а перспектива быть хуже кого-то все равно меня не устраивала. Так или иначе, мои стихи и стихи других учеников тем вечером мы больше не обсуждали. На самом деле, такой значительной скачок с одной темы на другую, — с обсуждения моих стихов на заданную им работу, — немного пошатнуло меня, и я так и не поняла, почему мы не вернулись к ней. Вполне возможно, что мистер Нильсен, услышав то, что я не особо хотела делиться с ним поэзий, просто включил неожиданное понимание и решил продолжить занятие, а быть может, ему просто стало неинтересно. Основой нашего общения сегодня был роман, однако иногда мне очень хотелось перескочить на какой-то личный вопрос, который, уверена, учитель воспринял бы адекватно. Любой ученик волен узнать у нового преподавателя причину, по которой он отныне работает в школе, и кем он был раньше. Здравомыслящая половина моего сознания в итоге победила, и спросить я не решилась, но суммированные впечатления от его резких переменах в настроении и, по моему мнению, немного непредсказуемого поведения, заставили лишь отложить этот шаг на неопределенный срок. Я спрошу в любом случае, но позже. И если еще днем мое отношение к нему можно было отнести к неприязни, то сейчас я ощущала что-то наподобие раздражающего непонимания. Оказавшись за пределами кабинета, я с холодом в грудной клетке нетерпеливо вытащила телефон из заднего кармана джинс и молниеносно залезла в мессенджер, где меня дожидалось приличное количество сообщений от подруги. Открыла диалог и пробежалась глазами по предложениям, в моей голове слившимся в одну густую кашу. Из всего рассказа я уловила лишь то, что Коралина жалуется на своего парня за то, что на общем вечере в клубе он очень сильно напился и начал приставать к другой девушке на сцене. Облегченно выдохнув, я записала ей коротенькое голосовое, где попросила ее не переживать и не засиживаться в клубе допоздна. Иных слов я подбирать не захотела, потому что подруга определенно не послушала бы мою тираду про отношения и поступила бы по-своему. Уже дома, в кровати, я написала ещё пару сообщений и отложила телефон. Сумбурный день плавно перетек в ночь, накинув на меня пелену усталости, смешанной с тревогой.