кашлять и рвать свою глотку

клеймо со скулы плавится и горчит, когда по нему проводишь пальцами, а потом пробуешь их на вкус — арабская единица, символ, гордость, корона, которую носил он когда-то на буйной голове, омерзительна теперь от штриха до штриха и иногда болит так, будто бы совсем свежа. рико почти смешно. было бы, будь он способен на смех хоть сколько-нибудь не походящий на хохот психопата — а иначе как психопатом его и не назовешь. почти забавно — то, что было символикой и знаменем на груди, становится пламенем, в котором его жгут на главной площади города, а он не сопротивляется. словно бы он собственноручно протянул ладони к епископу, глядящему на него глазами умоляющими, взял перо и чернильницу и росчерком легким поставил крест под бумагой на языке, которого не понимает. так, словно все, что он когда-либо делал, казавшееся ему если не правильным, то нормальным, потому что ничего иного никогда не было и не могло быть, продиктовано было шепотками князей ада ровно на ухо ему, а он, еретик, принимал каждое слово за слово божье. клеймо со скулы будто дымится на ветру из окна автомобиля; на деле то, наверное, сигарета. ко вкусу табака оказалось совсем не трудно привыкнуть — он до того противный, жгучий и гадкий, что кажется лучшим на планете наказанием сразу после жуткой боли от лезвий, к которой он, впрочем, тоже привык. ему думается, это естественно в его ситуации — обрубать себе кислород, дышать его суррогатами, давиться и до горечи в гортани курить, пока совсем не зайдешься кашлем; и он курит, так безбожно много, что в какой-то момент совершенно теряет счет уходящим в мусорное ведро под забитой грязной посудой раковиной пустым скомканным пачкам. дом рико превращается во все то, что происходит в голове: кто-то пытается убирать за ним, приходит раз в неделю и снует под ногами, эти очаровательные незаметные мексиканские женщины, но рико ни слова не понимает на испанском и слышит только, как они между собой зовут его cuervo [ вороненок ] — очевидно, зная, кто он и откуда. по тону их, впрочем, сказать трудно, что они обсуждают. морияме, в сущности, все равно. дом рико превращается в бардак — смятое постельное белье от кошмаров и беспокойного сна, пустые бутыли таблеток, любых, что продаются без рецепта, пустые бутылки, и максимум уборки, которую он делает, — убрать их с дороги на кухню, чтобы не пораниться случайно. ему не нужно случайностей, он ранит себя нарочно, да так, как никакой случай не сможет, и по большому счету внутри своей собственной головы, сомкнувшейся в черном пожаре четырех стен вокруг его опавших крыльев, жить практически невыносимо. он того и добивается. морияма не смотрит на дорогу и не обращает внимания на то, куда везет его таксист. они могли бы ехать в сексуальное рабство в сербию, и рико не пискнул бы и не сказал бы и слова, посетовав разве что на то, что больше никогда не увидит дэя. мир рико сужается с какой-то совершенно чудовищной прогрессией: до дома, до стен, до кровати, до воспоминаний о кевине дэе. мир сужается. становится черно-белым. в конце концов, что останется от вороновой формы, что раньше на плечах держалась гордым флагом грядущей войны, если с нее схлынет алая кровь? ничего, кроме черного. черного, как замочная скважина ванной комнаты, в которой он запирается, когда панически боится грозы, разбушевавшейся за плотно задернутыми шторами. черного, как беззвездное ночное небо. черного, как семибалльное землетрясение под его ногами. черного, как его руки, его лицо, отпечатки его пальцев на чужих телах, отпечатки чужих пальцев на его шее, сомкнутые вокруг кадыка. клеймо жжется, когда морияма выходит из машины и бросает таксисту короткое «сдачи не надо» — он слышит в собственном тоне снисходительность и презрение, такое привычное и очевидное, и тут же цепляется за перебинтованную после вчерашних панических атак руку короткими ногтями. вороны могли сколько угодно полагать, что их королю не ведома та боль, с которой он приходит к ним, но правда проста и неприглядна: знакома так же, как им. он просто знает ее другой — кевин и жан всегда осознавали, пускай через унижения, слезы и мольбу, что с ними делают, всегда понимали, что это неправильно, всегда знали, что их основная задача — просто открыть глаза следующим утром. рико с болью братался и никогда не понимал до конца. он всегда был уверен: его дело — передать объятия этой боли дальше так, как его дядя тетсуи передал ему. арабская единица, символ, гордость, корона, которую он носил на когда-то буйной голове, становится новым символом — символом его совершенного одиночества в этой боли, символом его первенства и единства с нею. рико наказывает себя за все, не отдавая себе отчета ни в том, почему он делает с собой это, ни в том, помогает ли это на самом деле хоть кому-то. ему хочется верить, что да, но он не знает и никогда не узнает наверняка. наказания морияма выбирает изощренные, в лучших традициях воронового короля, и не жалеет себя так же, как не жалел когда-то дэя или моро. он цепляется ногтями за израненную кожу за каждый неверный шаг в тоне его ебаного голоса — вещи, которые он делает с собой под потолком его высокой-высокой башни, несравнимы с теми, что он делал в эверморе. и жалеет морияма только о том, что инстинкт самосохранения тормозит его в какой-то момент и не позволяет довести свой организм до крайней точки, в которой кровь вскипит так же, как вскипала у его жертв. морияма морщится, но не поправляет себя: к слову жертва в отношении жана, кевина и даже нила он еще привыкает. ночь выдается такой же, какой выдалась бы казнь сожжением заживо; у рико болит все тело, болят корни волос там, где за них держались, и немного дрожат руки. он выползает из клуба еле живым, по стене, цепляясь пальцами за нее и шипя изредка от того, как идти тяжело — вспоминает, как из общей гостиной после новости о смерти кенго на окровавленных ногах с новыми шрамами в форме букв, слов и предложений уходил от него моро. хочется вцепиться себе в глотку и выдрать ее с кадыком, выдрать глаза себе, выблевать и вытравить того себя, оставить здесь и затоптать; но морияма только вытаскивает из заднего кармана едва живую пачку сигарет и с третьей попытки зажигает одну.