Поженюсь на смерти.

Они охотно стали бы идиотами, эти люди, чтобы только не слышать, как колышется их разум, как в непосильной борьбе с бессмыслицей изнемогает их рассудок. ©. Л.Н. Андреев «Красный смех»

В руках пустой лист, скомканный в нервозном порыве. Леви прожигает взглядом стол. Хочется, что-то написать. Как раньше, когда тоска по старому другу выедала дыру в груди, давила на глазницы, сжимала виски в приступе головной боли, душила свободную шею (Леви перестал носить платок). Когда в конце концов глухим ударом сердца отзывалась мысль «как же его не хватает». Леви вообще много чего в жизни не хватает: порядка, мыла, тишины, сна, дыхания, Эрвина. Раньше он писал письма в никуда, письма покойнику, позже сжигал, не перечитывая, позволяя едкому дыму заполнить кабинет. Мертвые и то пахли лучше, чем те три жалкие строчки, которые не могут быть услышанными, обращенные в грязный пепел на пальцах тусклой выгнутой свечой. Но теперь даже на три строчки не хватает сил. И не сказать, что мыслей нет. Есть. В них нет смысла, нет чистоты. Они дергаются хаотичными атомами в свинцовой башке, как ноги больного. За них не уцепиться (будто жизнь самых ценных, тоже как не цепляйся, все.) Была одна пойманная. Может надоело себя обманывать? Нет. Леви никогда не заебется мучиться и хранить погибель в себе и в шкафу. Собьешься со счету, выясняя, скольких он похоронил в своих руках. Ножницы Фарлана. Пуговицы с рубашки Изабель. Раз-два. Нашивки его солдат, вырванные с мясом — отобранные дети у окровавленных матерей-курток. Три. Книга Моблита, так и не вернувшаяся к хозяину. Четыре. Кулон Эрв… Да, блять. Пять. Выдыхает. Счёт помогает справляться с тревогой и паникой. Так говорила Ханджи. Тревога силится. Всегда будет страшно, сколько бы не прошло и как бы не привыкало тело. Леви рвет, как солдат глотку во время атаки, лист. Ни к чему уже слова, нечего говорить. Эрвин не услышит, никто не услышит. И груз с плеч не спадет. Не меняют ничего те строчки аккуратного почерка и бессмысленной борьбы. Стабильность. Уродливая бесконечная тянущаяся прямая на горизонтали. С ней меняется лишь число мёртвых, все остальное остаётся прежним. Прежним остаётся и ад. Леви хватается за голову, желая выдрать себе волосы, а вслед за ними череп, надеясь избавиться от головной боли. Жжение, стук, лязг, звон растут в невыносимом трезвоне градации. Хоть стреляйся, если, конечно, поможет. Леви держит револьвер в закрытом ящике. Он бессмертен. Иначе не объяснить, почему человек превратился в гробовщика своих близких, но сам все ещё дышит, почему жизнь его стала напоминать сплошную поминальную службу? Леви не вздыхает, он воет ветром в безлунной ночи. Страшно. Рассыпется, как прах, сотрется, как ноги, уйдёт, как близость, исчезнет, как уверенность. Нашивка на куртке Леви легонько отрывается (Как же он мечтает, чтобы его тело нашли на поле, кто-то другой вырвал его нашивку, принял его участь, но как же это эгоистично — возлагать свой персональный ад на других). Он устал, изнемог, вымотался. Заебался. Быть. Человеком. Несущим в себе смерть. Усталость могла бы стать его женой, так тщательно и глубоко он ее чувствовал. Давит. За грудиной точно не органы, а тяжелый гранит с острыми гранями, которые режут и режут, и режут. Впиваются багровым основанием в тонкое, бледное, измученное, шершавое, неровное, на ощупь тревожное тело. Так ощущается крадущийся страх, поджидающий за углом, за окном, за стеной. Леви обессилено падает на стол в глухом рваном выдохе. Задыхается. Не могу! Не могу я! Не могу! Но вместо пронзительного крика лишь смиренный хрип. Какое сильное желание сорваться и рассказать всему миру о своей беспомощности, теплящейся горько-сладким комом в горле! И какие сильные цепи трезвого осознания, не дающие этого сделать. К чему ему рассудок? Ему бы покой. Покой. Упокой. У Леви сильные сухие от мыла и клинков руки. Иначе не объяснить от чего же так долго он держит себя в руках. В руках. Вертит себя как вещь, сжимает как что-то податливое и мягкое, укрывает как больного. И не выскальзывает. Может он и в самом деле болен? Каким-нибудь неизвестным видом чумы или холеры. Симптомы: больной беспрестанно чувствует ужасный смрад смерти, больной молит о своей. Да, да, да! Он болен, слышите, болен! Он нулевой пациент этой странной чумы. Он задыхается не от жидкости в лёгких, а от тяжести. На его лице не бубоны, а чья-то тёплая кровь. Он разлагается не снаружи, а внутри. Гниет не тело, гниет разум. Вытекает из глаз странной соленой жидкостью. На вкус она как море, в котором Леви хочется сейчас отчаянно утопиться. Все горит, пылает в лихорадке, танцует в безумии. «Отпустите меня.» «Почему все ушли, а я остался?» Рука тянется к бутылке виски. Торговец все расхваливал его качество, без умолку трещал о великолепных свойствах этого мягкого сорта. Леви было безразлично, он не пил алкоголь, он его заглатывал, не разбирая вкуса. Жжёт горло. Плечи почти обессилено и вынуждено расслабляются. Полностью отпустить тревоги и свободно выдохнуть он не может, даже будучи пьяным. Больно. Не встаёт, а выпрыгивает, бежит, не спотыкаясь. К Ханджи. К единственной частичке разума в мире хаоса. К единственному ещё живому человеку, которого он преданно и верно любит. Стучит приглушённо, но нервно. Несобранный ритм глухих ударов о дверь. Не открыла. Тревога скручивается в животе приступом тошноты, едко покалывая. Отворяет озабочено-аккуратно. Ханджи уснула за столом. Непослушные волосы взвились вихрем, неровно легли на ее уставшее лицо. Поза такая напряжённая и неудобная, Ханджи точно проснётся с болью в мышцах. Рядом недописанные рапорты, измазанные чернильными пятнами, канцелярская принадлежность, собранные стопки бумаг, расставленные в хаотичном порядке. Одним словом хлам. Слегка передёргивает от беспорядка на столе. Невооружённым глазом виден слой пыли, которая раздражает глаза и нос. От желания пройтись по комнате с мокрой тряпкой приходится себя отдёргивать. Леви пытается поднять Ханджи на руки, не разбудив. Она как любой военный спит рвано, готовясь проснуться в любую минуту по тревоге, но хронический недостаток сна не даёт полноценно раскрыть веки. Только сонное мычание и вялые попытки встать. — Спи, это я. — тихо и осторожно. Ханджи не протестовала знакомому голосу, вызывавшему внутреннее спокойствие. Это он. Он защитит. А себя? Смотрит так нежно на нее, что самому тошно, но иначе не может, вина задушит. Она и так скользит по груди, силясь подняться к самому горлу, чтобы окончательно перекрыть воздух. Я ужасно перед тобой виноват, подруга. Вороны за стенами штаба ужасно раскричались. И спустя лишь мгновение Леви в оглушительном и резком карканье слышится реквием:

Знаю я, что не цветут там чащи, Не звенит лебяжьей шеей рожь.

Леви понятие не имеет, что такое реквием и почему в надрывных птичьих голосах ему слышится человеческая речь.

Оттого пред сонмом уходящих Я всегда испытываю дрожь.

И его бы это волновало, будь он глухим. И его бы это волновало, не будь у него столько чужой крови на одежде. Стоп у него, что одежда в крови? Да-да-да, на рукаве белой рубашке тянется это маленькое пятнышко. Он пытается его содрать, путая его с покрывшейся коркой раной. Ветер порывисто отворяет окно, пуская какой-то могильный холод в комнату, и подхватывает вырванный лист, до этого лежавший на столе и незамеченный, роняя его на пол аккурат перед Леви, будто в попытке привлечь внимание. Лист лоснится обилием вычеркнутых предложений. И среди черного хаоса слышны лишь четыре строки: Это абсурд, вранье: череп, скелет, коса. «Смерть придет, у нее будут твои глаза». Будут твои глаза. Твои глаза?

Будут мои глаза?

Страшно. Стало дико и необузданно, по первобытному и по живому страшно. Прикрывает плотную скрипящую дубовую дверь, не оглядываясь. Леви кошмарно хочет спать, но уже просто не может. Под закрытыми, налитыми тяжестью веками одни и те же образы. Тошнотворно видеть их каждый раз. Тяжелее их не видеть. Каждую бессонную ночь Леви думает, что с такой жизнью он умрет не от лап кровожадных титанов, не от вражеской пули, а от остановки неровно бьющегося сердца. Будто однажды вялый язык обронит просьбу добить. Добивай меня, кончились патроны.

Я сам.

Жизнь солдата коротка. Его же длится непозволительно долго. Даже не длится, тянется чужими траурными лентами. И вы однажды устанете кричать «виновен», И мертвые во снах не вскрикнут «помогите». У нас каждый час жизни ровный,

А смерть — это то, что бывает с другими.

Леви закуривает в комнате, нарушая собственные принципы. Стало немного не до этого. Безразлично? Скорее до паники различно. Табак с каждым выдохом снимает камень с груди, позволяя на секунду задышать. Собственные шаги звучат слишком шумно, раздражают слух. Хочется мертвой тишины, но стоять на месте беззвучным истуканом не выходит. Леви чувствует, как ему неприятно быть живым в данный момент. Вздыхает. Какой-то абсурд, замогильный бред в голове! Нужно немедленно выпить чаю, прочесть ведомости и… На подоконнике спиной к нему сидела девушка. Черные длинные волосы почти закрывали лопатки. Ноги ее выходили на улицу, сама она легко удерживала баланс на небольшом деревянном подоконнике, который не должен был ни при каких условиях выдержать ее вес. На ней было простое белое платье, но Леви показалось, будто она обнажена. Больно приложился затылком о дверь от неожиданности. Опомнился и дернул ледяную ручку. Закрыто. Он всегда закрывает дверь своей комнаты на ночь. Он смотрит на незнакомку и не понимает какого черта, это третий этаж. Девушка оборачивается на него и улыбается, хотя больше похоже на оскал. Легко выпрыгивает и босыми ногами ступает на пол. Ступни ее чистые, никаких следов на полу. Она бесстрашно подходит к нему и буквально сияет неестественной улыбкой. От чего-то в ее глаза смотреть Леви не посмел. Она мнется, не понимает как с ним здороваться. Уместно ли? А он пытается выйти из ступора. Леви никогда не застывал в опасной ситуации, организм всегда заставлял его действовать, полируя реакцию. Иначе было нельзя. Но сейчас Леви на мгновение замер. Она делает шаг и позволяет половице заскрипеть. Он тут же, очутившись от вязкого тревожного ступора, бросается на девушку. Придавливает незнакомку своим весом и прижимает к ее горлу нож, который обычно прячет в начищенном сапоге. На удивление она не кричит, не сопротивляется, только продолжает улыбаться. — Кто такая? Как ты сюда пробралась? — Леви буквально скалится на каждом слове, задыхаясь в своём яростном шепоте. — Через окно, — легко отвечает девушка, не переставая мучать свой рот подобием дружелюбного выражения лица. — Ещё раз, кто такая, как пробралась сюда, — не веруя ей, яростно выталкивает слова из глотки — Не узнал? Узнал, будто вижу в тысячный раз, родная.

И боюсь тебя как в первый.

Леви сильнее надавливает на горло, царапая его. Кровь безжизненно и незаметно стекает струйкой. — Не боишься смерти? Я ведь прирежу тебя сейчас, если ты не ответишь мне. Девушка только смеётся. Потому что — Как можно бояться самой себя? Я и есть Смерть Леви машинально вспарывает ей глотку несколькими точными ножевыми ударами. Кровь нитками рек покрывает ее плечи и грудь. Тонкой каемкой вытекает изо рта. На секунду стало похоже на дешевую помаду вульгарного красного цвета. У матери была такая же. Из-за дешевого состава она была жидкой, норовила всегда стечь на подбородок. Губы девушки снова дергаются вверх, она поднимается и смотрит в упор на него, сложив руки перед собой. Лицо ее не выражает ни капли боли. Так смотрят титаны, которым буквально вспороли брюхо, вывернув все содержимое, которым отрубили ноги, руки, да пускай даже голову, которым будто не больно, у которых не тело, а сплошной жгучее и горящее ничто. И Леви чувствует, что его накрывает не страх, а волна ужаса. Он пятится, держа перед собой окровавленный нож, даже не пытаясь осознать эту ситуацию. Это не возможно, это бред, вымысел, чей-то нервный сон, чья-то бестолковая придумка, чьи-то больные галлюцинации. Леви страшно хочет протереть глаза, чтобы очнуться, но он не в силах выйти из этой вязкой и липкой сомнамбулы. Все потерялось в рукавах времени, замедлилось и исчезло. Она встаёт и гладью потока выбитой артерии стелится по полу. И почему-то еле слышно плачет. Перед Леви Аккерманом склонилась сама Смерть. И не представилась лишь она потому, что встреча их не первая. Они с ней старые знакомые. Густая кровь нисходила на пол. Смерть встала и нежно прикоснулась к его правому запястью. От холода ее руки посинели вены, будто его конечности вылиты из чистого мрамора. Леви даже показалось, что они стали темно-фиолетовыми, как у мертвецов. Рука переместилась к лицу, приглаживая висок, и тут он осмелился посмотреть на Неё. И от ее взгляда стало тошно, что-то рухнуло приступом болезненной тошноты вниз. Появился привкус желчи и ощущение, будто сердце отрывается по кускам, по капиллярам и венам от грудниц клетки. Глаза ее были лишены и намека на блеск, как и у всех погибших. Пальцы даже по привычке потянулись опустить ей веки, но она справлялась с этим сама, из раза в раз натужно моргая. На ее мокрые щёки он и не обратил внимания. Взгляд мертвецов обладал странным магнетизмом, заволакивал в завесу ужаса. До тряски рук всегда хочется отвернуться, но это кажется невозможным. Ты тонешь с ними, чувствуя как мертвец тянет тебя. После такого пыткой становится смотреть в лица солдат, потому что именно глаза выдадут липкий, разрубленный и разорванный в мясо факт обреченности. В глазах рождается агония, о которой не знает разум. Леви чувствует, как ему закрывают веки. И он мгновенно, повинуясь как матери, успокаивающей и укладывающей, засыпает без сомнения и мыслей. -Капитан! — донеслось до его слуха с правой стороны. Его не трясут за плечи, не бьют по лицу, не будят. Но его ищут. Проходя по нему, приросшему намертво к земле. Эпицентр войны. Небо разорвало от снарядов, сигнальных ракет, густого дыма и летящего как снег пепла. Леви может встать, но ему страшно не хочется. Крики мучительно умирающих людей отдают мигренью. Головная боль ноющая, пилящая по полам, ударяющая каждым соприкосновением подошв грязных от земли и крови сапог к истерзанной траве по затылку. От этой боли хочется потеряться, заснуть в надежде, что она пройдёт. Его зовут. Его молят прийти и спасти человечество. Леви же чертовски устал. Трудный был денёк, капитан. Прилягте, отдохните. Усните на поле битвы. В самом сердце кровавой бойни.