созвездия

Марко с головы до пят окунулся в астрономию ещё в средней школе. Кажется, это был единственный предмет, по которому оценки не катались от высшего бала к низшему. Всегда в бланке напротив астрономии была стабильная «А+», на что, впрочем, Марко было откровенно плевать, как и на остальные оценки. Его интересовала наука за рамками школьной программы. Каждую пятницу после уроков он хватал своего ненаглядного за руку и тянул в планетарий, что был на другом конце города. Жан, подвергавшийся смысловым нагрузкам каждую неделю, не жаловал астрономию от слова совсем. Вся эта котовасия с планетами, звёздами, экзопланетами, галактиками и их скоплениями была нудной. Жан откровенно не понимал, что Марко так тянет слушать каждый раз про новую космическую хрень в пятницу около трёх часов, названий которых попутчик юного астронома не может запомнить. Но стоило пареньку с веснушками уже на улице спросить, понравилась ли ему лекция, что Жан лучше бы назвал каторгой, Кирштайн тянул улыбку и говорил что «было интересно». Обман, да ещё какой! Космического масштаба, по правде сказать. Вот только его нелюбовь к астрономии благополучно компенсировалась в любви к Марко. Смотреть в его глаза и видеть там целый млечный путь, пока Бодт увлечённо рассказывает про свои впечатления было бесценной наградой за какие-то там три часа попыток не уснуть в темноте под бубнеж умного дядьки. – Не хочешь сегодня остаться у меня? Жан не сразу понимает суть вопроса. Среди теорий о чёрных дырах он звучал как лирический припев в тяжелом метале, из-за чего пришлось переспросить. – Уже поздно. А тебе ехать на четыре остановки дольше, чем мне, – Марко подталкивает его в полупустой салон автобуса и платит сразу за двоих, успев достать деньги быстрее, чем неповоротливый парень. – Так останешься или опять будешь спать до конечной? Жан краснеет от недовольства, хмурится, но смех Марко сильнее всякого стыда. Он порой удивляется, как Бодт начал водиться с таким позорным человеком. В хорошем смысле, конечно же, ведь у Кирштайна были друзья, которые порой позорились ещё больше, чем он сам. Они едут в сумерках слушая музыку. Жану нравился музыкальный вкус Марко. А тому нравилось опускать голову парню на плечо, пока в старых наушниках играет одна за другой песни Queen. Пока улицы сменяют одну за другой, Бодт иногда указывает на появляющиеся одну за другой звезды и постоянно напоминает Жану где же полярная. Знает же, что не запомнит. Потому что самая главная звезда в его жизни сейчас тычет пальцем в белые точки на чёрном полотне, вырисовывая из них созвездия. Большая медведица, малая, Кассиопея, как Марко только это видит? Единственные созвездия, которые видят глаза Жана - веснушки, в хаотичном порядке расположившиеся на бледных щеках. На них он видит и медведей, и ромашковое поле и вообще всё что хочешь! Водит пальцем от веснушки к веснушке, видит как Марко краснеет и этого достаточно, чтобы понять, кто для Кирштайна настоящий космос. Не такой большой, как его описывают в книгах, совершено безопасный и родной, понятный от прикосновения подушечек пальцев до поцелуев солнца на плечах. Когда-то давно Жан узнал, что у Марко веснушки не только на лице. Плечи, торс, ноги, абсолютно всё было засеяно ими. Он долго думал, с чем же эти веснушки у него ассоциируются. Что-то вертелось в голове, а что - парень понял только в автобусе и окончательно убедился у Марко дома, словив смеющегося в свои объятия, чтобы разрисовать его спину так же, как карту «небесного компаса» над кроватью. – Щекотно! – Бодт ёжится, пока Жан старательно вырисовывает линии, соединяя веснушки в созвездие рыб, овна, ещё какие-то, названия которых он не может выговорить. – Зато будешь ты в точности как твоё небо, – маркёр с характерным звуком падает на пол, когда Кирштайн заканчивает своё творение, самое лучшее за всю его пока ещё не известную художественную карьеру. – Тогда мне перекраситься в русый? – рука Марко тянется к волосам Жана, перебирает его локоны и парень понимает, что привычку сводить разговор к комплиментам Бодт перенял от него. Краснеет и возмущается, смешно нахмурившись, когда к нему прижались с такой силой, что сама гравитация могла бы соревноваться с этими объятиями. И проиграла бы.