Это ли не помощь ближнему?

      На работе откровенный завал без Юнги: все носятся между отделами, не имея даже возможности разобраться в куче бумажек, а время, данное на закрытие аукциона, капает, уверенно приближаясь к отметке ноль минут и ноль секунд. Чимин погружается в тихую истерику, когда главы отделов один за другим врываются в кабинет, надеясь застать омегу, но находят лишь его зама, истерично стучащего по клавишам. У проектировщика, рассчитывавшего через неделю заверять чертежи, нервно дергается глаз прямо при альфе.       Кофе не бодрит: Чимин не спит добрые сутки, пытаясь справиться с наплывом бессмысленных переживаний. Он бы с радостью провалил аукцион, а другая компания прекрасно бы справилась со строительством школы без них — останавливают мысли о Юнги, что без зазрения совести потом открутит голову за невыполнение поручения. Уж очень сильно омега хочет всем доказать, себе, отцу, чинушам, что, являясь омегой, спокойно может управлять фирмой, замахиваться на проекты большие, государственные.       — Чимин, — ноет Тэхен, разбрызгивая кофе из стакана на пол и лакированную поверхность директорского стола. — Мы умрем, как только мистер Мин вернется с вынужденного больничного. Нам задница, мой дорогой.       Чимину Тэхен нравится. Объективно умный, разбирающийся в той сфере, в которой работает, и, что важно, очень исполнительный. Он с альфой быстро сдруживается, приходя на работу едва ли не сразу после университета, и вот уже сидит на обеде в кабинете зама генерального, запихивая в рот купленные Чимином пирожные. Наверное, это называется дружбой, но альфа предпочитает не давать отношениям характеристик.       Если бы давал, с Юнги бы давно свихнулся.       — Все идет относительно нормально, — успокаивает Чимин, вытирая жирные от крема пальцы о бумажную салфетку, взгляд к монитору возвращая. — Развели, блять, панику.       — Сам же первый ее начал, — Тэхен ведет плечом, будто сгоняет неприятное ощущение волнения с тела.       — Потому что мне нужно будет уйти, а все это, — альфа обводит руками стопки документов, лежащие на большинстве горизонтальных поверхностей, что можно найти в крохотном кабинете, — Я не могу оставить нерешенным. Я давал указания, а не запугивал.       — Но жопы поджали все. Чонгук точно пьет шестую банку энергетика.       — И поделом бездельнику.       Чонгук, в отличие от его мужа, ставшего таковым совсем недавно, Чимину не нравится, но его блестящий ум и кропотливость, с которой он подходит к делу, альфа права игнорировать не имеет. Просто откладывает Чонгук все, затягивая сроки, но выполняет поручения безукоризненно хорошо, а потому ценится у Юнги, как один из лучших. Чимин же искренне не понимает, зачем растягивать планирование на недели.       — Ох, давай ты займешься хейтом моего партнера потом? — Тэхен улыбается, а Чимин подмечает, что выражение лица омеги больше напоминает оскал. — И расскажешь о своем. Как у него дела, как его директорская задница? Не плоская от вечного сидения в то-о-ом большом кресле?       Тэхен растягивает гласные, смеется, отправляя засахаренную вишню в рот, кивает на дверь, табличка на которой подмечает важность сидящего в кабинете человека. Чимин, старающийся отчаянно игнорировать запах омеги, висящий в воздухе тяжелым шлейфом эти мучительные сутки, смотрит на него с прищуром и той самой опасной ядовитостью взгляда, от которой лег бы на месте любой, но не Тэхен.       — Мы не встречаемся.       Чимин отвечает коротко, сверяя последние цифры в экселевской таблице. Вроде, сходится все. Смех Тэхена звучит раскатами грома в тишине кабинета, альфа от них мышку в пальцах с силой сжимает: досюда не доходят звуки шагов замученных сотрудников, тихая музыка на радио, которую все любят слушать в обед. Но телефон бренчит уведомлением, смывая спесь и язвительность одним звоночком.       Чимин ждет одного сообщения.       Юнги:       Помнишь о нашем договоре? Пак, приезжай Пожалуйста

      Я:       Заканчивал с твоими делами Скоро буду Не страдай

      Юнги:       Ой, поверь, мне очень весело Трахаю себя пальцами Скинуть видео?

      Я:       Сейчас приеду

      Машина Чимина стоит у офиса, ее лишь прогреть нужно, чтоб приехать к пышущему жаром течки Юнги. Так он и поступает, забывая про знаки и превышения скорости, готовясь получить несколько штрафов на личную почту.

1

      У Чимина имеются ключи. Они звенят в кармане, оттягивают куртку тяжестью металла и обжигают пальцы холодом, пока альфа достает их, ощущая в полной мере мороз цветущего марта. На улице еще прохладно, пар срывается с губ, или это альфа дышит так загнано, перепрыгивая метровые лужи на подходе к подъезду: казалось бы, элитный дом в центре, асфальт новый, но трещины и ямы уже украшают дорогу под колесами дорогих иномарок.       Дверь распахивается перед альфой с тихим скрипом, домофон звенит короткой мелодией звонка, и Чимин оказывается в широком холле, залитым светом блеклым сквозь панорамные окна. Кафель пола залит грязью и мутной водой с ботинок, испачкан следами собачьих лап, а убирать это безобразие никто не спешит, хоть мужчина в форме уборщика деловито, явно только для вида, но не деятельности, выжимает тряпку в ведро. Чимин морщит нос, вытирает высокий протектор о коврик на входе, и в приветствие кивает консьержу, дремлющему тихо за газетой вчерашней.       Мысли возвращаются ко вчерашнему потяжелевшему аромату Юнги, заполняющему весь офис, особенно, маленький кабинет Чимина, что ютится поблизости с директорским. Запах плотный, забивающийся в ноздри, перекрывающий дыхание, заставляя его замереть где-то в горле, кислых цитрусовых, освежающих кислым соком, и горький — их цедры, вяжущей язык. Альфа совсем не фанат апельсинов, только лимоны не получают от него ненависти особой. Чай с ними вполне неплохой, для распития по вечерам подходящий.       Лифт напрягает одиночеством: ни один человек не входит в пространство, залитое музыкой и тихим шумом систем, на всем пути следования. Чимин сжимает и разжимает кулаки, обдумывая, насколько хорошей идеей было согласиться трахнуть директора в предстоящую течку. Наверное, не очень, но Юнги красивый, манящий изгибами сочных, мягких даже на вид бедер, которые брюки всегда обтягивают приятно, облепляют мышцы ягодиц тонкой дорогой тканью. Альфа не замечает, как оказывается в узком коридоре, напротив двери, из-за которой сильный запах уже слышно.       Она, к великому удивлению Чимина оказывается незапертой, ручка легко опускается, давая мужчине прийти в темную квартиру. Небезопасно.       — Юнги!       Ответом служит молчание и шум воды где-то в глубине множества комнат, залитых лишь тьмой. Чимин знает, что Юнги сложно назвать фанатом света, даже окна в кабинете офиса всегда плотно зашторены, но в квартире царит чернота почти непроглядная: лучик света льется, кажется, из ванной, как альфа вспоминает, тихо ступая по прохладному паркету и дыша спертым воздухом, пропитанным ароматами течки и секса.       — Юнги, — повторяет альфа тихий зов, стуча костяшками пальцев, все еще задубевших с морозца, по тонкой фанере.       Омега лежит в наполненной ванне, хоть из крана все еще льется вода, будто жидкость вот-вот должна пролиться на пол, заливая милый розовый коврик и отвратительно черный кафель. Пар скользит по воздуху, влажность ему отдавая, оставляет капли на стенах и запотевшем зеркале, бьет в нос вместе со стойким, сильным запахом Юнги, что завершает горячую в прямом смысле картину румяной фигурой, блаженно откинувшей голову на бортик ванной.       Его рука почти по локоть погружена в пенную воду, движется медленно, а разведенные ноги чуть дрожат, когда вода булькает, а с губ, искусанных до кровавых корочек, срывается тихий, задушенный скулеж. Омега стонет негромко, с ресниц капает влага, стекает по щекам розовым, оставляя мокрые следы. Чимин зовет снова, явственно понимая, что Юнги не до его охрипшего отклика сейчас: он в стороне наслаждения, чувствуя, что и его самого жар охватывает тисками прочными, а в штанах неумолимо становится слишком мало места. Зря выбор утром пал на эти джинсы.       — Чимин, — не то зовет, ни то стонет Юнги вновь, открывая глаза. Черные, чернильно-черные радужки обращаются на альфу, замершего, как олень в свете фар, пока омега губами чмокает, едва не мурча. — Ты пришел.       И улыбается омега так блаженно, превращая глаза в маленькие щели. Красные щеки еще больше заполняет кровь, шея и ключицы тоже покрываются розовыми пятнами, а по коже скользит пот, капая в горячую воду. Ко лбу и скулам Юнги липнут волосы, контрастом черноты играя с бледностью природной, что подчеркивает румянец только сильнее. Чимина картина тянет, манит, как и рука Юнги, призывно вытянутая, с пальцами, перепачканными смазкой.       — Ты принес член? — Юнги не говорит, точно шепчет или рычит, но звук выходит глухим, утробным, будто исходящим от самого естества омеги. — Свой большой и сладкий, м?       — Нет, забыл в офисе, — отшучивается Чимин, все же подходя ближе к ванной, одним коротким движением ладони перекрывая ток воды по трубам. Носки от встречи с мокрым кафелем пропитываются водой, прохлада бежит по телу, ударяя в кровь возбуждением, ожесточая и без того яркие ощущения: омега кажется Чимину сладким тортом на праздничном столе.       Юнги шутки точно не понимает. Его до этого блаженное лицо меняется, залом бровей из приветливого сменяется на недовольный, образуя тонкие полосы морщиной на лбу, который мокрые пряди скрыть не могут. Юнги дует губы, которые вот-вот лопнут от того, как сильно в них впиваются острые зубы, клыки небольшие, омежьи, снова возвращая руку в воду, и глаза прикрывает, в стоне коротком заходится, будто забывая о присутствии альфы в маленькой комнате.       Пряжка, должно быть, ударяется о пол слишком громко в ванной, которая наполнена лишь шумным дыханием двух желающих друг друга людей, а Чимин выдергивает ремень из шлевок уж очень спешно. Собачку на замке альфа тоже тянет быстро и громко, мечтая уже избавиться от джинсов скорее, пока омега не смотрит, занятый собой, играющий шаловливыми ручками где-то под слоем горячей воды.       Ткань падает на пол, а Чимин наконец касается волос Юнги раскрытой ладонью, гладит по щеке вниз, к подбородку, заставляя омегу голову поднять, посмотреть, как неловко альфа стягивает так и неснятую куртку с одного плеча, другой лаская сочные губы, опухшие и мокрые от слюны, скопившейся в уголках. Верхняя одежда присоединяется к штанам за секунду всего одну, за которую пульс успевает набежать безумный такой. Сердце болью заходится, ударяясь о ребра.       — Ты его взял, — снова хихикает Юнги, протягивая пальцы к трусам, на которых уже влажное пятно виднеется отчетливо. — Я не вижу, сними.       И Чимин повинуется, потом наблюдая умильную картину: Юнги скользит языком по губам, будто прицениваясь, сглатывает, расплываясь в улыбке более очевидной. Альфа чувствует себя глупо, точно на витрине стоит в одних носках, уже мокрых насквозь, и футболке, едва прикрывавшей кости таза. По коже бегают уколами мурашки, когда омега втягивает воздух, в котором теперь смешается кислота цитруса и пряность специй, носом с шумом.       — Знаешь, я вообще не особо фанат, — говорит неожиданно омега, касаясь пальцем розовой головки. Член стоит немилостиво, пачкает уже края футболки вязкой смазкой, когда теплая ладонь обхватывает его, скользя с легким, чуть болючим, нажимом. — Но твой мне нравится. Красивый. Можно селфи?       Чимину удается хихикнуть нервно, впиваясь в чужое запястье, перевитое золотом браслета звонким, ногтями. И Юнги снова облизывает губы, оставляя капли слюны на розовой коже, снова растягивает их в сладкой, как сахарный липкий сироп, улыбке, пока альфа тихо скулит сквозь стиснутые зубы.       — Не стоит никаких селфи делать с моим членом.       — Почему не стоит, очень даже да, — Юнги проводит ноготками по головке, и Чимин дергается движением навстречу. — Но знаешь, я всегда больше любил яйца. Хочу потереться о них щекой, подойди ближе.       — Лекции о твоих вкусах сейчас последнее, что я хочу слышать.       — Они у тебя такие гладкие. Ты ходишь на шугаринг?       — Блять да, еще вопросы?       — Никаких, — Юнги правда щекой упирается в налитые яйца, когда Чимин подходит ближе, одно в ладошку укладывает, мнет легонько, мурлычет, как котенок, дуя на открытую кожу теплым, жарким воздухом.       Юнги сосет сладко, вбирая в рот, мокрый, горячий, головку, пока Чимин в его волосах пальцы путает, четко осознавая, что омега уж точно фанат яиц: он ладошки от них не убирает, тянется, в бортик ванной упираясь сосками, выделяющимися круглыми бусинами на гладкой светлой груди, залитой только пятнами румянца. Альфа смотрит на них, сглатывая тяжело, отдирая язык, впитывающий вкус апельсина, висящий в воздухе, от иссохшего неба.       И вода остывает, комнату все сильнее наполняет влажность, а пена некрасиво оседает, открывая вид на те самые мягкие бедра, все еще раздвинутые точно в призыве. Чимин пока может только любоваться, разглядывать круглые коленки, тонкий пушок волос на голенях молочных и сдерживать порыв вытянуть омегу из ванной, поцеловать крепко, так, чтоб зубы стукались о зубы, сминая ягодицы в руках до мелких синяков.       — Стар я стал, челюсть устает, — отвлекается Юнги ненадолго, снова обдавая воздухом налитую кровью головку. — Тебе нравится?       — У тебя она еще и щелкает.       — Музыкальное сопровождение, где еще такое встретишь?       Слюна течет по подбородку, смешиваясь с водой после. Губы омеги опухают сильнее, краснеют ярче, растягиваясь вокруг толстого члена, перевитого вздутыми венами, а Юнги движет головой умело, языком играет с уретрой, а пальцы все не может оторвать от яиц, мнет и мнет, иногда вставляет комментарий к их чудесной гладкости, отрываясь. Чимин просит продолжать, чувствуя дрожь в ногах и холод теряющего прошлый жар воздуха.       Юнги ногтями царапает бедра, когда член входит в горло глубоко, заставляя давиться, а слезы по щекам бегут, капают с носа забавно. Но это не Чимин требовательный такой и резвый, омега жадный скорее, желающий всего и сразу, разводит ноги сильнее, трется задницей о дно ванной, пока у альфы в голове что-то не лопается громко.       Чимин видит свое лицо в зеркале, потное, румяное и блаженное, думает, что долго не протянет, а потому вырывает омегу из воды, расплескивая ее по всей комнате: на коврик, зеркало, уже настрадавшееся, и стены.       — Прости, — извиняется Чимин, когда слишком легкое тело оказывается в его руках, а пол, стекая с кожи и акрила, покрывает вода, что все еще пахнет и апельсином, и гелем для душа сладким.       — Ах!       Короткий вскрик оглушает, Чимин усаживает омегу на каменную стойку у раковины, стараясь не допустить удара головы о зеркало, запотевшее и мутное. Юнги держится за альфу крепко, хватается за плечи с силой, неуверенный, что не уронят, и вздрагивает всем телом ощутимо, когда пышные ягодицы опускаются на холодную поверхность. Мрамор дорогой пачкает смазка, белесая, густая, блестит в свете диодной лампы, то и дело мерцающей неприятно.       Сперма брызжет на камень, кожу Юнги, что глаза закатывает, сотрясаясь в чиминовых руках, засыпая. Первые несколько часов течки он прошел.

2

      На третий день для Юнги, второй для Чимина, влажность все еще висит в воздухе, попадая с улицы в укутанную темнотой комнату, в которой, свернувшись в клубок горячих, измученных сексом тел, спят двое. Ноги переплетаются, одеяло падает с кровати с тихим шуршанием ткани о ткань, а сопение, хриплое от сорванного стонами голоса, разбивает умиротворенную тишину, которая хранит хрупкие грезы, коим конец наступает слишком скоро: омега снова принюхивается, слепо находит альфью шею, чтобы губами к ней припасть.       Мышцы после сна тяжелые, голову от подушки отрывать совершенно не хочется, как и распахивать веки, налитые настоящим свинцом, а оттого неподъемным. Рядом, где-то в ворохе простыней, прячется горячее тело, все еще наполненное желанием, отставшее от Чимина лишь несколько часов назад от лютой усталости, вырубающей на ходу, а до того ненасытное, голодное до альфьего узла.       Чимин чувствует касания юрких пальцев на сосках, глаза открывает устало, промаргивается несколько раз, стирая дурман сна. Юнги сидит теплый, на его бедрах, нагой и румяный, проснувшийся секунды назад: след от подушки краснотой отмечает щеку, спутанные волосы лезут в глаза, а улыбка оказывается абсолютно сытой, довольной.       — Доброе утро, — говорит омега не Чимину, члену, уже перевитому венами набухшими и горячему.       Смазка пачкает кожу альфы, засыхая на открытом воздухе в корочки, стягивающие эпителий. Юнги бедрами призывно двигает, размазывая влагу сильнее, сам ладони Чимина себе на ягодицы кладет, в ожидании губу закусывая. Член чуть дергается, наливаясь кровью сильнее, жаром наполняя низ живота нестерпимо, больно: теплые половинки задницы мягкой в руках лежат приятно.       Вход оказывается тугим, мокрым, пусть и растянутый несколькими раундами, в которые Юнги неизменно выигрывал свой оргазм, зажимая основание члена Чимина, кончить не давая. Альфа пальцами проникает внутрь, сразу тремя, получая в ответ короткий выдох омеги, полный наслаждения.       — И тебе, — Чимин слегка шлепает по ягодице, обозначая, что сам говорит не с омегой, а милой задницей, уже мокрой от смазки.       Кожа Юнги чистая, украшенная лишь точками мелких родинок, что в созвездия выстраиваются на бедрах мягких, розовых, кое-где украшенных синяками от чиминовых пальцев, впивавшихся в них всю ночь напролет. А живот омеги чуть выпирает после выпитой жадно воды, чтоб не охрипнуть совсем. На нем горят укусы, отпечатки зубов и поцелуев особенно огненных, клеймо оставивших на эпителии тонком.       Ветер входит в комнату сквозь раскрытое настежь окно, шуршит листами бумаги, явно с работы, забытыми на столе, пробегается касаниями по чувствительной коже. Чимин вдыхает его приятную свежесть почти жадно, пока боль не наполняет легкие, а запах омеги не выветривается из носа на секунду. Альфе бы немного воздуха.       Чимин облизывает пальцы, испачканные густой жидкостью, что аромат апельсина хранит. Горло обжигает горьким вкусом, а шея горит от нескольких коротких поцелуев, которые омега успевает оставить, перед тем как окунуться в любование движениями альфьего языка, захватившего в жар рта две фаланги. Юнги говорит томно, с придыханием, и в голосе его наконец слышатся те самые приказные нотки:       — Ты верно мыслишь.       — Предлагаешь? — Чимин высовывает язык, обводит собственные пальцы, и по коже бежит волна мурашек, вырастающих колючими пупырышками на коже. Юнги смотрит, взгляд его чернеет, становясь неосознанным все более, туманным.       — Именно, — Юнги кивает, запрокидывая голову, обнажая больше кожи, которой альфа коснуться не может. — Хочу сесть на твое важное лицо. Оттрахаешь меня ртом, Чимин?       Чимин сглатывает вязкую слюну, взгляд падает на открывшиеся красоты, ловит каждую деталь жадно, когда Юнги садится, удерживаясь на весу. Колени точно натрутся о жесткую ткань простыни, но альфа обещает себе зализать повреждения заботливо.       Юнги гладкий, выбритый старательно, на лобке, в отличие от пуха на ногах, нет ни единого оставшегося незамеченным волоска, но по коже идет мелкой сыпью раздражение от бритвы. Чимин слюну использует на всякий случай, хоть смазка едва ли не капает на щеки, оставляя на коже белесые разводы. Юнги всхлипывает, насаживаясь на пальцы, входящие с хлюпаньем: по ладони к запястью течет, Чимин старательно слизывает влагу горькую, чтобы губами ко входу примкнуть.       Язык входит внутрь легко, чертит складочки, пока губы ласкают вход, и Юнги стонет высоко:       — Как думаешь, от языка можно забеременеть?       Чимин не уверен, но кажется, что омега очерчивает живот ладонью, вскидывает бедра вверх, пока матрац скрипит под телами, спинка кровати единожды ударяется о стену, стесывая с нее обои. Руки держат ягодицы крепко, точно больно, и омега шипит, впивается пальцами в чужой живот, оставляя полосы от ногтей, обещающие болеть и залить светлую постель каплями солеными крови.       — Издеваешься? — звук выходит шипящим, ломким: Чимину попросту не хватает воздуха, а тот, что он успевает урвать распухшими губами, насквозь пропитан запахом омеги и только сильнее раздирает глотку иссушенную.       — И правда, — смеется Юнги, срываясь на стоны, за волосы, оттягивая, дергая, Чимина возвращая к действию. — Не отвлекайся.       И стукает пальцами по ребрам нетерпеливо: Юнги вообще руками исследует альфье тело, гладит, сжимает, мнет, кажется, находит настоящее наслаждение, сжимая соски Чимина, что языком работает старательно, смазку глотает, едва не давясь, так ее много. Губы болят, со временем огнем полыхают, а омега все просит, тихо так, жалостливо, но не лишая голос приказных нот. В животе порхают бабочки, врезаясь в плоть изнутри, кажется, вот-вот прогрызут себе выход наружу.       Чимин двигает языком, пока бедра омеги мелко не вздрагивают, обозначая оргазм, пришедший неожиданно и резко, прорвавший воздух громким стоном.       Он устало валится на подушки, пропахшие потом. Тело омеги сотрясается, особенно трясутся ноги, а из горла льется высокий скулеж — Чимину, расслабившемуся, медленно водящему ладонью по члену, картинка очень нравится, в сетчатку глаз въедается невыводимыми пятнами.       — Поставь будильник, — просит Юнги, обнимая руку альфы. — И придумай, что еще можешь мне предложить.       — Член?       — А ты хорош, — сонно чмокает омега губами, проваливаясь в дрему, пока губы Чимина сохраняют вкус горького апельсина.

3

      В вечер третьего дня Чимин глотает яблочный сок, сбежав на кухню подальше от запахов секса и мускуса, коими было пропитано все в комнате. Подальше от Юнги, уснувшего наконец снова. Альфа ведет себя тихо, старается ступать так, чтобы пол под ногами не скрипел, находит в ящиках стола пачку печенья, открытую давно, а живот урчит громко, обозначая, что хочет даже пролежавшие невесть сколько сладости прямо сейчас.       Сказочная усталость, квартира, полностью залитая тьмой, разрушаемой редким светом, попадающим в щель между плотными шторами. Чимин вплетает пальцы в волосы, вновь прикрывая глаза, опускает голову на сложенные руки, чтоб тревоги ненадолго отпустить, но те, назойливые, не отпускают, мухами вьются вокруг, жужжа противно, действуя на нервы.       Мысли плывут, словно в сахарном сиропе увязшие, одна неприятнее другой. Чимин отчаянно пытается вспомнить, чем думал, когда соглашался провести с омегой, который нравится, течку. Ответа не находится, но понимание того, что как прежде никогда не будет, противной кошкой скребется в груди, боль причиняя настоящую.       Нужно ли будет все забыть после?       — Ты оставил меня? — падает легкое тело на колени Чимина, вырывая альфу из потока мыслей, захвативших с головой. Острые ногти впиваются в шею колючим ощущением, а зубы слегка прикусывают мочку, чтоб не больно было. — Таким пустым и одиноким?       — Да-да, нет мне прощения, — Чимин отвечает без энтузиазма, отправляя в рот еще кусок отсыревшего печенья: ни разу не вкусно и совсем не питательно, но пустой желудок просит хоть чего-то съестного кроме горькой омежьей смазки, вкус которой еще долго преследовать будет.       — Можно было бы и искреннее.       Юнги ерзает, пересаживаясь с колен на прохладную деревянную поверхность стола, давая Чимину в полной мере вновь ощутить потерю необходимого тепла: руки так и тянутся вернуть сладкие ягодицы на законное место, прижать тело к себе посильнее, да не отпускать несколько часов, дней, лет: усталость, до этого захватывающая все тело в жесткие тиски, неожиданно отпускает.       — Меня отпускает, можешь трахнуть напоследок, — призывно разводит омега ноги. На нем лишь грязная чиминова футболка, перепачканная спермой и потом, которые стирали с кожи ей, потому что на простынях просто места не оставалось. Больше ничего, лишь синяки и засосы, и покраснение незаметное на коже коленей.       Чимин смотрит, молчаливо соглашаясь, облизывает губы, поднимаясь с удобного кресла: в шее что-то щелкает, поясница отдается тяжестью во всем теле, и, кажется, весь позвоночный столб простреливает разряд грома, стоит альфе снова коснуться Юнги, обхватить мягкие бока, которые так и просятся на зубы, укусы ласковые.       Юнги все еще горячий внутри, хоть и не такой тугой, как в самое начало течки, когда угли лишь разгорались, предвещая пожар опасный, всепоглощающий. Сейчас от него остаются угли, тлеющие слабо, раздуваемые хриплым дыханием альфы, входящим неспешно, почти сонно. Омега принимает с удовольствием, поддается движением, ноги шире разводит, обхватывая ими торс Чимина, даже не пытавшегося ускоряться.       Он растягивает последние крупицы страсти, которые может себе позволить.       Омега влезает лапкой в сироп, стоящий на столе в прозрачной чашке, и с пальцев жидкость стекает прямо на мягкий живот, оставляя липкие разводы на светлой коже. Омега кривится, будто ему противно, отвлекается от Чимина, который, вообще-то, занят его ублажением, чтобы стереть сладость прямо о тяжело вздымающуюся альфью грудь. Салфетки стоят рядом.       — Это было необязательно, — рычит альфа, глубже входя в тело, стонущее от каждого движения.       Чимин движется лениво, входит до конца, головкой точно врезаясь в простату, и омега растекается по столешнице, цепляется за голые плечи, чтоб затылком не удариться о твердое дерево. Его мелко трясет.       Альфа выходит медленно, смакуя ощущения, идущие от позвоночника к затылку, от которых искры перед глазами бегают, разрезая черноту окружающего воздуха. Юнги хрипит: стонать громко уже не выходит, да и губы сухостью скованы, кричать не выйдет — кожа лопнет.       Глубоко настолько, что можно стать единым целым.       — Ты прав. Хрен потом отмоешь.       — У тебя в волосах моя сперма.       — Где? — Юнги дергается, стремясь слезть, отпускает альфьи плечи, перечерченные царапинами, чтобы в волосы пальцы вплести испуганно.       — Смирно, — удерживает Чимин омегу за талию, прижимая к себе так, что воздух с губ срывается, а стол скрипит высоко, бьет по чуткому слуху, что обостряется вместе с другими ощущениями. — Мы не закончили.       Юнги отвечает стоном, откидывает голову тяжелую назад, шею обнажая новым укусам, а Чимин пользуется открывшимися просторами, зубами играет с тонкой кожей, языком по ней скользит, полностью погружаясь в чувства острые, забывая про мысли, прилипшие к разуму, тяжесть в сердце от понимания — завтра этот парад невиданной щедрости закончится, Юнги уже легче.

+1

      Юнги приходит в себя на пятый день, четвертый для Чимина. Утро украдкой пробирается в спальню, заливает светом комнату, забирается лучами солнца в глаза опухшие: сон длится всего пару часов, и прерывается так безжалостно. Альфа поднимает веки с трудом, находя Юнги взглядом сразу же, ладонью свободной по мягкой щеке, потому что не может не позволить себе маленькую слабость.       Возможно, последние минуты бегут этой сладостной неги в объятиях неожиданно дорогого омеги.       Омега все еще прижимается носом к чиминовой коже, просыпается, дышит усиленнее, так, как будто от этого зависит жизнь. Сонным Чимин видит его не таким властным, простым и даже умильным. Уж нежная томность точно согревает грудь, наполняет сосуды, в сердце проникая. Солнечные зайчики бегают по коже, и зрение альфы, непривыкшее к свету после стольких дней в темноте, сбоит, посылая ощутимый импульс боли в затылок.       Пахнет сексом, потом и Юнги, все еще сладко и горько одновременно, апельсинами любимыми, а постель остается влажной, заляпанной спермой и смазкой, почти преступно грязной. Простыни мятой под телами тканью раздражают, натирают чувствительную кожу, и Чимин, обращая внимание на собственное тело, а не омежье, жаркое и податливое в руках, отпуская пелену с глаз, ощущает полосы царапин на спине, искусанные острыми зубами губы и жажду, от которой языком шевелить сложно.       — Доброе утро, — Юнги хмурится, ресницы, черные и длинные, отбрасывают тени на щеки, залитые румянцем, что сон для красоты оставляет на коже. Это первое утро, в которое Чимина не захватывает липкая страсть. Мысли путаются: он может любоваться омегой холодно, здравомыслие храня.       — Мне уйти?       Чимин не видит причин выжидать, юлить и надеяться. Уговор почти официальный висит в воздухе, давит тяжелым грузом на плечи и не дает мыслям плыть спокойно и неспешно, подобно тихой реке. Юнги потягивается, не отодвигаясь от Чимина ни на миллиметр, глаза наконец открывая.       Большой такой объевшийся сметаны кот — вот кто сейчас омега, издающий умилительные звуки, распластавшийся на затекающей постепенно руке Чимина, на постели среди его вещей. Те уже никакого аромата альфы не хранят, но Юнги почему-то не может выбраться из своеобразного крохотного гнезда. На коже багровеют засосы, синяки чернеют, наливаясь кровью под кожей, а на запястьях горят следы рук Чимина, и обо всем этом альфа за секунду, повисшую между вопросом и ответом, успевает пожалеть.       — Ты правда думаешь, что я так звал тебя провести со мной течку, чтобы потом здороваться в офисе рукопожатием? — Юнги лениво поднимает голову с плеча Чимина, волосами щекочет шею и щеку, а альфа наконец пальцами, занемевшими, шевелить может. Наверное, они еще хранят вкус омежьего нутра. — Пак, ты же мой зам, ты не можешь быть тупым.       Чимин целует кожу шеи, ладонями обхватывает мягкие бедра: омега все еще сладкий, но желания кажутся совсем невинными, кроткими. Юнги губы подставляет касаниям, прижимается плотнее, пока между телами не остаются жалкие миллиметры. Поцелуй выходит мокрым и смазанным, языки скользят, играясь, и Чимин не сдерживается, облизывает высокую скулу, украшенную румянцем.       — Остаться?       — Ну конечно! Я не испробовал все, я голоден до тебя.       Губы следуют по засосам на плечах, оставляют мокрые следы, что волны дрожи в теле омеги вызывают. Простыни шуршат, и Чимин наконец может расслышать звуки другие, не только свой собственный пульс в ушах и мольбы омеги. Вот, например, сердце Юнги в груди стучит очень быстро, дыхание шумным становится, сиплым, а голос, наоборот, высоким, но в тоне непривычном, не приказном, нежном:       — Я приготовлю завтрак. Что больше хочешь? Яичницу? Овсянку? — пальцы Юнги в волосах путаются, массируют кожу головы, но оттягивают совсем не больно, не так, как прежде в дни течки. Омега ласковый сейчас, полусонный.       — По яичнице у нас ты, — смеется Чимин в покрытую мурашками кожу, слыша выдох недовольный:       — Иди ты!