Чёрные кошки

— Вы перешагнули черту, капитан. — Я? — Стоять Арнольду Арамоне помогала исключительно опора на стол, иначе он не стоял бы, едва покачиваясь, надеясь то ли запугать, то ли пояснить такому недогадливому отцу Герману, как же жестоко и несправедливо, подло и бесчестно поступили унары, в которых он, капитан Арамона, полгода вкладывал все свои силы! — а уже валялся бы у его ног, продолжая ныть и жаловаться, как судьба к нему несправедлива, а унары неблагодарны. Но Арамона стоял и даже соизволил поднять расфокусированный взгляд, когда Герман, сдерживая рвущиеся наружу эмоции, поднялся и встал рядом, возвышаясь над чертовски пьяным и от того сгорбленным капитаном. Каким же жалким сейчас был Арамона… Как хорошо, что этого не видели унары. И как плохо, что Герман к этому уже привык. — Я! Я на войне! А вы… — Арамона, видимо, желал тыкнуть пальцем в грудь Герману, вот только за время, пока капитан выдавливал из себя обвинительные фразы, Герман успел его обойти и оказаться за спиной. Не найдя ожидаемого тела, Арамона покачнулся ещё сильнее, кренясь вперёд. Но устоял, опираясь на стол уже двумя руками. — А что же я? — Риторический вопрос, на который Арамона вряд ли нашёл бы ответ даже трезвым, что уж сейчас. — Показать, как меня воспитывали? В голосе прорезалась сталь, и воспоминания, тщательно скрываемые в самом тёмном месте души, его личные чёрные кошки, хлынули наружу, подстёгиваемые злостью. Герман, ни на секунду не задумавшись о последствиях, шагнул ближе, прижимая Арамону к столу, и схватил за волосы — о, Создатель, кто вообще решил сравнить капитана со свиньёй? Он же прирождённый баран, что своей кучерявостью, бараньей упёртостью и такой же природной недальновидностью (тупостью, Герман, тупостью, не оправдывай его в собственных же мыслях!). Ноги, и без того плохо держащие Арамону, ослабели ещё больше, и тот инстинктивно опрокинулся назад, надеясь избежать боли. Тяжёлая голова Арамоны легла на плечо Герману так, как будто ей самим создателем мира было предназначено там находиться. Капитан громко дышал ртом, пялился в потолок, соображая так громко, что это практически было слышно, и даже не сопротивлялся. — Я покажу, — продолжил Герман, чуть накручивая кудри на ладонь. Он почувствовал, как те уже успели запутаться в кольце, возможно, он уже даже выдрал клочок-другой, но плевать. — Вам не понравится. Идти надо было недолго, всего пару шагов от стола к бадье с водой, и ведь Арамона даже не сопротивлялся, шёл как агнец на заклание. Герман бы почти сжалился, если бы был на это способен. Да и вообще, за состраданием — это не в Лаик. Всё ещё держа капитана полуразвалившимся на себе, Герман ударил его по внутренней части голени, вынуждая расставить ноги шире. И едва Арамона пьяно оскалился и попытался что-то сказать, тут же столкнул его голову с себя, погружая в воду по самый затылок. Арамона тут же начал сопротивляться, оживлённо и резко, но контроль над ситуацией он потерял, ещё когда только подумал о том, чтобы «тыкнуть» в Германа своими мнимыми регалиями. Герману почти не пришлось прикладывать усилия, чтобы удержать капитана в таком положении. Смесь звуков из хрипа и плеска воды заставила чёрных кошек утихнуть и перестать бередить душу. Внутренние часы Германа чётко отсчитывали мгновения. Четыре. Три. Два. Один. Он всё так же за волосы вытянул Арамону из воды — всего на миг, пока тот ещё не успел понять, но уже успел бы вдохнуть, — и тут же снова окунул, отсчитывая число в полтора раза больше предыдущего. Арамона, будь он трезв и в хорошей форме, не оставил бы Герману ни единого шанса даже в не самом честном поединке. Но Арамона был пьян, давно плевать хотел на то, чтобы следить за собой, а Герман всё ещё часто путешествовал один по не самым безопасным тропам. Когда счёт в голове достиг семёрки, Герман резко вспомнил, что Арамона действительно накидался как последняя свинья, а, значит, держать его девять привычных секунд было бы не просто неосмотрительно, но и небезопасно. Поэтому Герман просто отпустил Арамону и отошёл, позволяя почувствовавшему свободу капитану вынырнуть, отдышаться и некрасиво (этот человек и слово «красиво» вообще не могут стоять в одном предложении, Герман!) рухнуть на пол. Арамона был жив и цел, но унижен и оскорблён. А ещё у него тряслись руки и явно не от количества выпитого вина. Герман присел на корточки, позволил себе лишнее мгновение полюбоваться зрелищем и затем снова — уже привычным, уже почти удобным движением — взял мокрые, спутавшиеся волосы капитана в кулак и чуть оттянул назад и вниз, чтобы Арамона смотрел на него, ему в глаза. — Вот так обращались со мной, если я делал что-то выходящее за рамки, — Герман сделал паузу, — допустимого. Только я был ребёнком, и держали меня дольше. Он разжал ладонь ещё до того, как капитан додумался бы схватить его за запястье или сделать что-либо ещё в попытке защититься. И, лишённый даже такой точки опоры, Арамона всё-таки распластался на полу, судорожно дыша и кашляя. Немного погодя он поднял голову, встретился взглядом с Германом и тут же отполз к ближайшей стене, выставляя руку в защитном жесте. Теперь это наполовину мокрое и дрожащее человеческое создание ещё меньше напоминало человека с парадного портрета на стене справа. Герман глубоко вздохнул и выпрямился. Ненависти к Арнольду Арамоне он более не испытывал. Сегодня. Арамона, судя по всему, — тоже. Теперь в его движениях Герман видел страх, а уж страх был ему куда приятнее развязной пьяной ухмылки. — У меня нет никакого желания убивать вас, капитан. Даже будь у меня такой приказ, я бы сделал это не так. То, что он способен на убийство, Арамона узнал задолго до происшествия со слугой. Поэтому Герман предпочёл сразу обозначить намерения. Арамона искренность не оценил. Но хотя бы молчал, что в данной ситуации было для него лучшим решением. Герман на миг задумался: зачем вообще он это сделал? Его выдержки хватило бы, чтобы оставить любое оскорбление без ответа, но… Разве не чтобы показать свою власть? Арамона был солдатом, солдатом до мозга костей, и пусть каждый солдат всегда мечтает стать маршалом, Арамона о том не мечтал. Потому что не желал, а, возможно, ещё и не умел принимать последствия собственных решений. Арамоне всегда нужен был тот, кто бы думал за него. Говорил, что плохо, а что хорошо, хвалил за усердие, осуждал за излишнюю деятельность. И нёс ответственность за все поступки, совершённые Арнольдом Арамоной в любом из его состояний. Герман… не считал, что когда-либо желал власти. Она ему была не так интересна, хоть и не чужда, но интриги и перевороты — удел ушлых. Ему ближе старые книги и их секреты. Но ему пришлось взять всё в свои руки в Лаик. Сперва — будто между прочим, почти как совет, как небольшая ремарка в процессе обучения. Затем — напрямую, доходя до прямых запретов и приказов. Только вот капитан всё никак не хотел признать, что он должен подчиняться. Что в его же интересах иногда заткнуться, засунуть своё непомерно раздутое эго куда-нибудь… на дно кувшина с вином и просто прислушаться к единственному в этом замке голосу разума. Баран. Редкостной породы баран. — Не смотрите на меня так, — отозвался откуда-то Арамона, и Герман тряхнул головой, прогоняя наваждение — так глубоко в мысли он давно уже не проваливался. Это было чревато и опасно. Гораздо хуже алкогольного опьянения. — Как — так? — Ответа не последовало, и Герман сделал шаг к капитану, не без удовольствия заметив, как тот вжался в стену и отполз в самый угол. — В глаза мне смотрите, когда я спрашиваю. Герман мог повышать голос и умел кричать, но не видел в том особого смысла: во-первых, стены старого замка и без того усиливали эхом каждое слово даже в обжитом помещении, и, во-вторых, его обычно слушали и так. Хрип, который издавал взбешённый или пьяный (а иногда и одновременно) капитан Арамона не пугал никого, лишь усиливал его схожесть с хрюкающей скотиной. Негромкий приказной тон Германа зачастую заставлял любого, кто его слышал, сперва оцепенеть, а затем повиноваться. — Страшно? Спустя долгие несколько секунд раскрасневшийся Арамона всё-таки кивнул. Герман подошёл ещё ближе, загоняя капитана буквально в угол, и поставил одну ногу ему на грудь, перенеся вес — ломать Арамоне рёбра в планы не входило. Пока что. Арнольд Арамона был труслив, и, сколько бы ни пытался скрывать это, в опасной ситуации это всегда было заметно. По крайней мере, Герману. Герман видел страх в его глазах, когда практически втолкнул в руки разряженный мушкет после убийства слуги. Герман видел страх в его глазах, когда они вернулись в Лаик — Арамона почти неприкрыто шарахался от него, словно кошка от святых, чем ронял свой и без того никакой авторитет перед унарами ещё ниже. Герман видел страх в его глазах, когда Арамона пришёл к нему в келью тем же вечером поговорить. Он как раз собирал свои немногочисленные вещи — кардинал желал видеть Германа у себя в самое ближайшее время, и отправляться надо было незамедлительно. Но в дверь постучали — тяжело и редко — и Герман, знающий, как звучат шаги и стук слуг и даже унаров, определил визитёра мгновенно. Боялся ли Арамона его самого? Возможно. Боялся ли Арамона того, на что он был способен? Вероятно. Сейчас капитан боялся, по-видимому, всего и сразу. И, в общем-то, правильно делал… — Мне надоели ваши выходки, капитан. Следите впредь за языком. Он медленно смерил Арамону взглядом — от макушки до кончиков сапог — и с удивлением для самого себя задержался чуть ниже пояса. Потому как даже свободные штаны Арамоны плохо скрывали двусмысленную выпуклость в паху. Герман не был ханжой, отлично понимая, что обычно занимает головы молодых отпрысков благородных, да и не очень, семей. Глупо отрицать простые человеческие потребности, и в воздержании нет никакого смысла — ведь запрет лишь усугубляет желание. И он знал, как часто и легко люди поддаются искушению, как находят тёплую искорку в человеке рядом, с которым волею судьбы оказываются на долгое время вместе почти взаперти… Он знал, что некоторые мужчины предпочитают мужчин, а женщины — женщин (а некоторые — и тех, и других в равной степени), и никогда никого за то не осуждал. И, наверно, где-то глубоко внутри он бы даже не удивился, если бы узнал, что Арнольд Арамона, которому слово «самоконтроль» было незнакомо абсолютно, в какой-то момент проникся бы к кому-нибудь из унаров чем-то похожим на подобные… предпочтения. Молодость не может не привлекать, а среди унаров действительно были красивые юноши. Но сейчас? В такой ситуации? Может, в вино было что-то подмешано? С унаров ведь станется поиздеваться над капитаном именно так, заставляя мучиться от неудовлетворённости. — Как вы себя чувствуете? В Лаик заботой Германа было не спасение душ или наставления, он в Лаик был для того, чтобы держать ситуацию под контролем со стороны кардинала. Ну, и по некоторым собственным изысканиям, но это вторично. И всё же он не мог не привыкнуть к живущим тут людям. Пусть окружающим он казался холодным, безэмоциональным и замкнутым, это ведь не мешало ему внимательно следить за каждым из унаров, подмечая мельчайшие изменения. А присматривать за Арамоной уже стало постоянной привычкой, ровно как перебирание чёток или чтение перед сном. Когда Герман, убрав ногу, опустился на колено и протянул руку, капитан посмотрел на него с таким читаемым ужасом в глазах, будто это сам Леворукий приложил тыльную сторону ладони к его пылающему мокрому лбу. — Я скажу слугам, чтобы проверили ваше вино. Мало ли что там было. — Не надо, — хрипло отозвался капитан, и Герман заинтересованно чуть склонил голову. — Дело… не в вине. — А в чём же? — В ком. У Арнольда Арамоны были блёкло-зелёные, цвета высохшей травы глаза. Герман решил потом подумать о том, зачем он запомнил эту не самую примечательную деталь внешности Арамоны. — Мне неинтересны ваши желания, капитан, и исповедоваться мне нет нужды. Просто избавьте меня от их последствий. — Избавлю, — как-то искренне прохрипел Арамона и положил ладонь на плечо Герману, почти не сжимая. Герман расценил это как попытку найти опору — и даже почти не возражал. Но когда именно рука с плеча медленно съехала на спину меж лопаток и крепко надавила, Герман упустил — и, чтобы не рухнуть на капитана, выпрямил спину и оперся локтем и раскрытой ладонью об стены угла, нависая над Арамоной в не самом удобном положении. Тот, запрокинув голову, хрипло рассмеялся, но руки со спины Германа так и не убрал. — Вы ведь поможете мне избавиться… от последствий? Всегда помогали. — У Германа было стойкое ощущение, что Арамона разговаривал не с ним, а едва ли не с самим собой, и решил, что всё-таки переусердствовал с воспитательным процессом, но капитан не затыкался. — Мне… правда нужна… помощь. О какой именно помощи говорил Арамона, до Германа дошло мгновениями позже. Согласно приказу, капитан всё ещё пытался смотреть ему в глаза при разговоре, и в этом пьяном и испуганном блестящем взгляде Герман считал новые для себя оттенки. Арамона мог сколько угодно здраво опасаться Германа, но куда больше он боялся собственной реакции. И Герман, откровенно говоря, не был готов к этому открытию. — Поможете же? — продолжал почти умолять Арамона, второй рукой пытаясь как-то справиться с завязками на штанах. — Помогите, вы же должны помогать… мне… со мной? Возможно, алкоголь ударил ему в голову так, что он принял Леворукого за святого, человека, который только что его топил, за человека, которого он, возможно, когда-то желал или желал сейчас. Все чёрные кошки, что только-только успели успокоиться в душе Германа, снова вылезли наружу. И Арамона почти ничего для этого не сделал. Опять. Снова. Всё то тёмное внутри, что несколько минут назад предлагало прекратить считать и держать Арамону под водой до тех пор, пока тот не перестал бы дышать, теперь подзуживало Германа если не согласиться, то хотя бы не мешать Арамоне самому копать себе яму. (Просто представь, какую власть ты обретёшь над ним после этого. Он не скажет тебе ни слова поперёк, не посмеет). Когда Арамона всё-таки разобрался с узлами, он приспустил штаны и обхватил сам себя у основания, резко вдыхая сквозь сжатые зубы. Затем — осклабился и выгнулся, упираясь затылком в стену, так близко возле руки Германа. И всё ещё смотрел в глаза. — Пре-кра-ти-те, — прошептал Герман, понижая голос на всякий случай — хотя они уже и без того так нашумели, что пол-Лаик в курсе, что что-то происходит. Лишь бы не знали, что именно. — Не-а, — выдохнул Арамона, глубоко вдохнул и вдруг издал такой высокий и жалобный стон, что услышь его Герман в любой другой ситуации, подумал бы на кого угодно, но только не на Арамону. — Ненавижу. Что или, вернее, кого капитан сейчас ненавидел, Герман понимал преотлично. Но слова совершенно не вязались с действиями, и то, как капитан на него смотрел, выдавало Арамону больше, чем на исповеди. Он хрипел, порыкивал и стонал от каждого движения собственной ладони так, что Герман, обычно не краснеющий, почувствовал, как у него начали гореть щёки. Стало жарче — и он не мог понять, то ли это его собственная реакция на… Арамону, то ли это сам капитан так… разогрелся. Герман сдвинулся к стене, убрал локоть и оперся на неё плечом для устойчивости, съехав чуть ниже. И теперь он не просто видел — чувствовал каждый звук, издаваемый Арамоной, на собственной щеке. Что им тогда руководило, Герман не смог бы объяснить даже самому себе. Видимо, то самое грешное семя, которое есть в душе даже самого праведного человека, в нём не просто пустило корни — цвело таким буйным цветом, что затмило собой все нравственные ориентиры. (Или он всегда был таким, просто не обращал внимания, не прислушивался к себе и своим ощущениям, своим реакциям и мыслям: Герман, ты же трезв умом, ты отлично понимаешь, что происходит и кто лежит почти что под тобой, и ты хочешь этого, хотя бы попробовать, ведь это даст тебе над ним контроль, который ты на самом деле так любишь, хотя и отрицаешь это в самом себе). Когда Герман, ведомый неким сознательным любопытством, протянул руку и накрыл своей ладонью ладонь Арамоны — горячую и чуть влажную, капитан откровенно завыл. Извернувшись, Герман тут же прижал к его рту свободную ладонь, удобнее устроил локоть на плече Арамоны, переступил коленом через его ногу — ряса путалась и мешала, особенно пояс, который так удачно съехал на бок таким образом, что лик святой Октавии скрывался где-то в складках одежды — и задержал дыхание, понимая, в каком сейчас положении они оказались. Арамона дышал часто и надрывно, согревая всегда холодные пальцы, прожигал взглядом — может же слушаться, когда захочет! — но не воспротивился, когда Герман почти насильно заставил его сменить темп с быстрого и дёрганого на гораздо более медленный. А Герман… изучал. Реакцию. Ощущения. Впечатления. Свои собственные и не только. Выбивая из Арнольда Арамоны звуки, которые всё больше напоминали именно звериные поскуливания, Герман понимал, что его затягивает. Что ему нужно больше. Что ему потребуется ещё. Капитан внезапно крупно задрожал, обдал плотно сжатые на губах пальцы горячим выдохом вперемешку со слюной и задёргался, пытаясь хоть немного ускорить мучительно-крепкие неспешные движения. Заскулил горячечно и хрипло: «Пожалуйста. Позволь…те». И Герман… нет, не сжалился. Просто решил попробовать иначе. Он не часто удовлетворял сам себя — обычно в том не было какой-то особой нужды, поскольку люди рядом его привлекали гораздо меньше, чем старинные манускрипты и книги, и он в принципе привык держать все эмоции в узде и под жёстким контролем. Но сейчас он уже потерял над собой власть, утратил тот жёсткий поводок, которым придушивал собственные желания и порывы, и ему было всё равно, какие у всего этого будут последствия. Как сделать лучше (если в такой ситуации вообще был вариант «лучше»), Герман просто не знал и потому доверился изнывающему под собой телу человека, который, как иронично, уж в этом-то деле был гораздо опытнее. — Молчать, — приказал Герман и только после этого чуть расслабил руку, подстраиваясь под дёрганые и быстрые толчки Арамоны. Ничего красивого в том, что сейчас происходило, не было, но Герман отчего-то просто не мог оторвать взгляда от собственной — слава… пожалуй, поминать святых сейчас было бы кощунственно, но всё же хорошо, что это была правая, — ладони поверх ладони Арамоны, и как их кольца тускло поблескивали, смотрясь вместе удивительно гармонично… К стонам Герман уже почти привык, но последний — протяжный, слабый и какой-то надломный — заставил его сглотнуть внезапно вязкую слюну. Пальцы и тыльную сторону ладони обожгло мелкими горячими каплями — так жглись брызги воска, стекающего со свечи, коротко и ярко, почти сразу же застывая и остывая. На коже они были почти не заметны, но гораздо ярче выделялись на чёрной ткани рясы. Герман поднял взгляд и увидел глаза Арамоны — мокрые, со стоящими в уголках слезинках, уже гораздо более трезвые, не такие блестящие. И в них всё ещё теплился ужас. Герман не без труда поднялся и выпрямился — мышцы затекли от непривычной позы, и встряхнул рукой, втайне надеясь, что следы их проступка исчезнут сами собой или останутся позорным очевидным пятном лишь на штанах капитана. Но чуда не произошло. Он крепко сжал зубы, надеясь утихомирить бушующих внутри кошек, раздирающих грудь, жгущих рёбра и живот изнутри, требующих ещё и ещё — заставь его просить, заставь умолять, заставь облизывать тебе пальцы и пресмыкаться, как собаку, заставь его плакать, заставь его унижаться и выпрашивать разрешения, заставь его отречься от всего, во что вы оба должны верить, и заставь его молиться на тебя одного, заставь, заставь, з-а-с-т-а-в-ь… — Воды, — его прервали слабым, просящим, дрожащим голосом, и Герман с трудом смог побороть желание сжать испачканную руку на горле Арамоны. Но, совладав с собой, просьбу он всё-таки выполнил, хотя воды рядом, кроме как в бадье, не было. Потому он без особых рассуждений вложил в руки капитана бокал с вином, который тот немногим ранее расплескал, пытаясь строить из себя главного… Пил Арамона жадно, проливая вино на рубаху, и без того мокрую и липнущую к его телу, и Герман, глядя на расцветающие на светлой ткани красные пятна, думал совершенно не о вине и не о воде. — Завтра — День Святого Фабиана, капитан, — произнёс Герман, когда смотреть на Арамону стало совершенно невыносимо (и отнюдь не потому, что пил он как-то по-животному). — С утра вы приведёте себя в порядок и, как полагает устав, представите унаров королю. А после… — Он глубоко вдохнул и, заметив, как при этих словах Арамона вновь вздрогнул (и, кажется, он уже научился читать язык тела этого человека лучше, чем он сам себя понимал). — Мы с вами снова поговорим. Мне бы не хотелось, чтобы мне пришлось снова… — Герман позволил себе чуть улыбнуться буквально уголком рта. — Воспитывать вас подобным образом. Мне знакомы и другие… методы. Капитан кивнул — вряд ли осознавая, на что соглашается, наверняка просто желая, чтобы его оставили в покое. Но Германа это волновало мало — конкретно сейчас ему жизненно важно было остудить голову, пока чёрные кошки не изодрали его душу полностью. И холодные полуразрушенные старые галереи подошли бы для этого как нельзя кстати. Тем более, что где-то там всё ещё оставались унары, про которых нельзя было забывать. Он и так… достаточно задержался.