Эсмеральда

      Замысел Жака удался на славу. Вокруг часовни собралась большая толпа. Все ждали выборов шутовского Папы, а сам чулочник суетился у входа и всех организовывал. Постепенно к часовне подходили всё новые и новые люди — каждому хотелось победить в этом весёлом состязании. Больше всех, кажется, оно радовало Жеана — он носился вокруг часовни, заливаясь смехом, и то и дело принимался едко вышучивать кандидатов в Папы. Но сам школяр, втайне гордившийся своей миловидной мордашкой, желанием к ним присоединиться не горел, так что просто нарезал круги в толпе и покрикивал на людей, по очереди заходящих в часовню.       Постепенно все желающие посостязаться за титул Папы шутов оказались внутри, а зрители и просто любопытные собрались возле окна. Раньше в него было вставлено круглое стекло, но со временем оно растрескалось, так что теперь в отверстие можно было просунуть голову.       Наконец первый претендент на роль Папы шутов высунулся из окна. Он был совершенно лысый, со скрюченным носом, а на его лице явственно виднелись глубокие морщины. Но его гримаса, хоть и была уродливой, не произвела впечатления на зрителей.       — Следующий! — крикнул чулочник.       Все кругом загалдели и стали ждать продолжения.       Мероприятие длилось довольно долго. Жеан не умолкая комментировал внешность кандидатов:       — Не то… Ну вы посмотрите на него! У него же просто нос картошкой! Какой же он Папа шутов!       Чулочник с ним соглашался, и выборы продолжались. В них поучаствовал даже Клопен Труйльфу, скорчив унылую гримасу, но удача не улыбнулась ему и на этот раз.       — Он просто нищий урод, видали уже! — крикнул школяр. — И совсем не страшный.       Веселье продолжалось.       — Поглядите, эта гримаса точь-в-точь как морда быка! — кричал народ, тыча пальцами в очередного претендента.       И действительно, в отверстии часовни красовалось лицо, очень похожее на бычью морду. Жеан снова затараторил, но его уже никто не слушал. Вокруг часовни стоял оглушительный гул.       Каких только лиц тут не было: и худые, и круглые, и с кривыми носами, мужчины и женщины всех возрастов — каждому хотелось состроить самую отвратительную гримасу и стать Папой шутов.       — Глядите, а у этого голова даже в отверстие не пролезает! — заметил кто-то.       В отверстие высунулось лицо другого участника.       — А этот похож на чёрта… — добавил другой зритель.       Наконец в отверстии показалось страшное лицо. Молодой мужчина с рыжими волосами, большой бородавкой над левым глазом и вздёрнутым носом довольно внушительных размеров вызвал у толпы приступ безудержного веселья.        — Глядите, какой урод! — визжали мальчишки ещё младше Жеана, кидая в претендента огрызки и мелкие камушки.       — Посмотрите, люди добрые, на эту рожу! — потешался уже кто-то из взрослых. — Можно подумать, что сам дьявол нынче вечером заглянул в Париж!       — И не говори! — соглашался другой голос. — Клянусь моей лавкой, даже черти, что являются с перепою, и то краше!       После этого продолжать выборы не было смысла. Под всеобщее ликование из часовни вывели этого «красавчика», у которого, как оказалось, был ещё и огромный горб. Толпа громкими воплями одобрила этот выбор.       — Да здравствует Папа шутов! — закричал Жак-чулочник.       — Папа шутов! Папа шутов! — подхватили остальные.       — Да это же звонарь Квазимодо из Нотр-Дама! — воскликнул Жеан и пояснил тем, кто стоял рядом: — Воспитанник моего брата.       — Он просто отвратителен! Достойный победитель, — отметил гордый собой Жак.       Толпа бесновалась:       — Ура! Ура! Да здравствует Папа!       На горбуна надели мантию с мишурой, картонную тиару, вручили цветной посох и посадили на большие деревянные носилки.       — Это твой день, Квазимодо! Ты наш главный шут! — ухмыльнулся один старичок из носильщиков, поднимая новоизбранного Папу над толпой.        Квазимодо уносили всё дальше и дальше от часовни. Процессию сопровождали зрители, число которых увеличивалось с каждой минутой. Они тоже придавали колорит: громко дудели и стучали деревянными палочками, каждый играл, на чём мог — на колокольчиках, дудочках, тамбуринах, образовав самый странный во всём Париже оркестр. А впереди на тележке, запряжённой собаками, ехал король нищих Клопен Труйльфу.       Простодушный горбун смеялся вместе со всеми, не понимая, что его вовсе не чествуют, а лишь смеются над его уродством. Но пока ему было весело.       Внезапно на пути шумной процессии появилась девушка изумительной красоты — с золотисто-смуглой кожей, сверкающими изумрудными глазами и роскошными тёмными волосами, заплетёнными в затейливые косы. Её сине-голубое платье с пёстрыми узорами радовало глаз в серой толпе, тонкую талию подчёркивал золотой корсаж. Походка её была легка и грациозна, словно танец, а изящные туфельки подчёркивали красоту стройных ножек. Девушка держала в руках бубен.       Процессия Папы шутов остановилась. Красавица подходила всё ближе и ближе, и все взгляды были прикованы к ней. Люди моментально забыли о шутовском празднике. Квазимодо тоже не мог оторвать от неё глаз. Она казалась неземным созданием, ангелом, случайно оказавшимся в шумной городской толпе.       Наконец она подошла совсем близко, и прекрасные зелёные глаза встретились с восторженным взглядом горбуна.       — Эсмеральда! Эсмеральда! — закричали люди, узнав красавицу.       Но некоторые продолжали пристально смотреть на Квазимодо и хихикать. — Как вам не стыдно смеяться над ним? — возмутилась девушка. — Разве он виноват в том, что некрасив? И разве не вы сами провозгласили его королём уродов?       Но отвечать цыганке никто не торопился. Большинство просто любовались, ослепленные её красотой.       — Но у нас праздник! Мы хотим веселиться, — наконец подал голос Жеан.       Большинство людей с ним согласилось, процессия продолжилась, оставив девушку позади. Вскоре они потеряли её из виду.       Толпа направилась к Гревской площади.

***

             Между тем у Гренгуара дела были хуже некуда. Он вернулся в Большой зал и велел актёрам продолжать пьесу. Те честно доиграли до конца, хотя зрителей осталась совсем мало. Время от времени они громкими криками выражали своё недовольство, а затем и вовсе уходили.       Гренгуар успокаивал себя:       — Ну и хорошо, что крикуны уходят! Без них будет легче.       Но когда «крикуны» покинули Большой зал, выяснилось, что осталось всего два человека, да и те мирно дремали в своих креслах. Требовать плату Пьеру оказалось не с кого. Он даже не смог заплатить обещанный гонорар своим актёрам.       — И для чего мы вообще тут старались? — возмущался актёр, игравший Юпитера. — Только время даром потеряли. Не будем больше для вас играть, месье Гренгуар!       — Я заплачу вам позже, обещаю! — пытался выкрутиться поэт. — Я напишу новую поэму. И уж за неё-то точно получу хорошие деньги!       Издалека послышалась весёлая музыка, но расстроенный Пьер едва ли обратил на неё внимание. Погружённый в печальные мысли, он вышел из Дворца Правосудия и уныло побрёл по улице, не замечая, куда идёт.