Бутон в руках мужчины

Атлантический океан был особо спокоен на рассвете, когда водная гладь, которая совсем недавно ещё имела темно-синий оттенок, отражала огненное солнце и такого же рыжего цвета небо, а чайки не смели нарушить это таинственное умиротворение. Над водной гладью не было привычного утреннего тумана, благодаря чему в этот час линию горизонта можно было увидеть особенно чётко. Пароход почти не качался, плавно рассекал воды Атлантики, испуская из огромных труб серые клубы дыма. На палубе только изредка ходили члены экипажа, в основном юные худощавые матросы, которые готовились к новому дню на этом элитном судне. Сансон опирался голыми сухими локтями на белые перила с облезлой краской. Его усталое лицо, на котором уже начали выступать морщины, приобрело желтовато-серый оттенок. Оно было ужасно измучено долгой дорогой и морской болезнью, которая не позволяла мужчине спать и есть в полную силу. Только сейчас, в этот драгоценный утренний час, его тошнота унялась и он покинул свою душную каюту, желая насладиться свежим солёным воздухом. Ярко-белые, накрахмаленные и тщательно выглаженные брюки, с пояса которых свисали светлые подтяжки, смотрелись донельзя неуместно на этом изнеможенном жилистом теле в грязно-белой майке. Сансон крайне редко отходил от своего образа истинного денди - всегда одетый с иголочки, он никогда бы не позволил себе выйти, так сказать, не comme il faut, даже на палубу парохода, даже рано утром, даже просто покурить. Ведь никогда нельзя знать наверняка, не выйдет ли на рассвете какая-нибудь привлекательная загадочная пассажирка на променад. Как же тогда за ней приударить, если его внешний вид не будет соответствовать ей? Сансон всегда рассуждал подобным образом, но только не сейчас. Сейчас выбор этих свежих брюк был случайным - он, почувствовав долгожданное отсутствие тошноты, быстро натянул на свои кальсоны первое, что попалось ему на глаза. Сансон спешил выйти на палубу, чтобы хоть на несколько минут сменить душную каюту на бесконечный океанский простор. Но созерцание волной глади не произвело на него ожидаемого эффекта. Сансон, не скрывая своего раздражения, вызванного плохим самочувствием, щурился и презрительно осматривал пароход. Сейчас всё ему казалось до жути противным: эти юнги, которые неумело драили палубу и каждый раз дергались, когда громкий суровый голос старшего матроса отдавал им приказы, эти сморщенные высохшие старушки, которые так рано проснулись и уже выползали из своих комнат, чтобы встретиться с себе подобными. Сансон стиснул зубами недокуренную сигарету и, вновь ощутив прилив тошноты, выплюнул окурок в воду и поморщился. Покачивающийся горизонт в сочетании с горьким американским табаком вызвал только очередной рвотный позыв. Сансон устало наполнил лёгкие солёным воздухом, пытаясь успокоить свой организм, и отправился обратно каюту. Ему вновь открылось знакомое душное помещение с низкими потолками, обставленное вычурной бархатной мебелью. Мужчину встретил мелодичный храп его лучшего друга и, с недавних пор, нового работодателя. Сансон прищурился. Перед ним спал владелец огромной машиностроительной корпорацией, трудолюбивый богач с острым умом, который и оплатил их путешествие на таком элитном корабле. Сейчас, глядя на это тучное спящее тело с растрёпанными усами, располневшее пуще прежнего от поедания всеразличных деликатесов, Сансон с трудом осознавал, что именно с этим магнатом он когда-то рука об руку поднимался с самых низов. И только лёгкое отношение к жизни и разным неурядицам выдавало в Хансоне его прошлое, когда он, будучи простым пухлым инженером, трудился с рассвета до заката у семьи итальянских аристократов, чтобы заработать хотябы на сегодняшний ужин. В молодости Сансон был необычайно рад тому, что он, в отличии от его товарища, был одарен силой и привлекательностью. Он считал, что харизма и навыки вождения помогут ему выбиться в люди, но какого было его удивление и разочарование, когда Хансон приобрел славу и достаток, используя исключительно свой ум. Сейчас же Сансон роптал на судьбу: обаяние не принесло ему ничего, кроме приятного времяпровождения с очаровательными женщинами, а по карьерной лестнице он двигался только горизонтально. Сначала - водитель сеньора Гранва, потом - водитель самой Грандис, затем - водитель нескольких богатых семей из Гавра, и наконец - водитель Хансона. Он часто испытывал это особое неудовлетворение жизнью, когда пытался в который раз переосмыслить и проанализировать свой путь, что было вполне естественно для мужчин его возраста. Подобное неудовлетворение обычно испытывают слуги, которые на протяжении всей жизни лишь потакали чужим желаниям, не имея возможности потакать своим. Переезжая в Соединённые Штаты, Сансон надеялся убить двух зайцев одним выстрелом: сколотить собственное состояние и сбежать от пугающих навязчивых французских мыслей. Теперь же он, чувствуя себя несколько униженным, возвращался на родину без гроша, гордясь лишь тем, что смог избавиться от своего порока и побороть греховные мысли. Хансон, который все ещё крепко спал в соседней комнате их роскошной каюты, храпел настолько громко, что Сансон не мог уснуть даже завернувшись в одеяло с головой. Новая волна раздражения омыла мужчину, резким движением он открыл дверь, чтобы потрясти друга за мясистое плечо. Хансон же спал слишком крепко, и на тщетные попытки унять его храп он только что-то сонно пробормотал и переворачивался на другой бок. Сансон устало потёр переносицу. Это путешествие было настолько изматывающим, что он готов был остаться Нью-Йорке и до конца жизни общаться с его дорогой Грандис исключительно письмами. Мужчину самого удивляло настолько яркое и разностороннее проявление морской болезни. Он ясно помнил, что его долгие дни на Наутилусе никогда не омрачал подобный недуг. Или, быть может, он был просто слишком занят для раздумий о своем самочувствии? Сансона занимали стирка одежды, драинье палуб, игры с маленькой Мари, он был занят раздачей любовных советов Жану, попытками охмурить местную медсестру и утешением Грандис, страдающей от безответной любви к капитану субмарины. Сансон долго обдумывал возможные причины обострения своей болезни, такие как частое курение и праздное питание, советовался с Хансоном и корабельным доктором, но всё-таки остановился на доводе, где он винил во всем приближающийся сороковой день рождения. Как в бреду Сансон провел остальные 4 дня путешествия, каждые сутки которого тянулись мучительно долго, изнуряя его немолодой организм все сильнее. Он плохо мог контролировать приливы тошноты, из-за чего каждый прием пищи или небольшая качка заканчивались одинаково - с тазиком на коленях. Хансон, не привыкший заботиться о ком-то кроме себя, как испуганная наседка носился по всему пароходу все эти дни, что давалось ему непросто из-за крупного телосложения. Хансон то приносил больному товарищу воду, чтобы предотвратить обезвоживание, то звал корабельного врача, то лично просил кока приготовить что-нибудь без специй для Сансона. А в те редкие минуты, когда его другу становилось лучше, он кормил его, как маленького ребенка, безвкусным и пресным овощным супом, и искренне радовался, когда приготовленное оставалось внутри товарища. Радовал Сансона в этом бесконечном круговороте страданий лишь сон. Когда он уже во сне понимал, что смог уснуть до нового прилива тошноты, на него находило невероятное блаженство. И сны, которые он видел, будто бы специально снились для облегчения его страданий. В отличии от этих долгих, медленно тянущихся дней плавания, сны не были расплывчатыми. Сансон ясно, без туманной дымки, которая всюду сопровождала его при бодрствовании, видел таинственные роскошные сады, полные цветов и раскидистых фруктовых деревьев. Он жадно собирал спелые абрикосы и персики, которые, от своей зрелости, при неосторожном движении, источали струйки липкого сладкого сока. Когда же руки Сансона начинали болеть от обилия фруктов в руках, он, в поисках прохлады, садился в тень цветущего граната и, облокотившись спиной на ствол дерева, рассыпал рядом собранные им сокровища. Предвкушая сахарный вкус, он выбирал один из своих трофеев и поражался тому, насколько незрел и тверд он был на самом деле. Сансон разочарованно брал следующий и следующий фрукт, огорчаясь их неспелости ещё сильнее. В неудовлетворении он просыпался, встреченный новым рвотным позывом. Чтобы не лишать свои безрадостные дни в море оставшихся красок, Сансон, засыпая, радовался повторяющемуся сну и начинал заботиться об этих деревьях. Он поливал их, отгонял больших насекомых, и, бодрствуя, с нетерпением ждал новой волны усталости, чтобы вновь погрузиться в свой маленький выдуманный рай. В ночь на пятницу, которая стала последней ночью мучительного плавания, Сансон всё-таки получил свое вознаграждение за перенесенные страдания. В эту ночь его тошнота не только не доходила до рвоты, но и фрукты, которые он собирал в своих снах, наконец-то созрели. И Хансон, которому не спалось, с уповением смотрел на своего спящего улыбающегося друга. В бессонные ночи на корабле он иногда сидел в комнате Сансона, чтобы успеть помочь ему, если тот внезапно проснется от приступа рвоты, к тому же, единственный письменный стол в каюте находился у самой кровати больного. Хансону же требовалось писать важные письма для своих заместителей в компании, которые он собирался отправить уже из Гавра. Мужчина, не равнодушный к своему делу, считал, что он обязан был знать обо всех делах, происходящих в его отсутствие на фабриках, в офисах, на различных конференциях и съездах учёных. Окончательно Сансон пришел себя только в день прибытия во Францию. В то утро, когда температура неожиданно повысилась до семнадцати градусов, он проснулся раньше обычного, и, почувствовав долгожданное отсутствие злосчастной тошноты, принялся за свое любимое дело - прихорашивание. Как же он скучал по возможности провести час -другой в ванной комнате, по укладывнию редеющих, но всё ещё блестящих волос, по нанесению всевозможных лосьонов и кремов. Сансон как мог старался преобразить свое исхудавшее и сероватое, но теперь уже оживлённое лицо с искрящимися глазами. На причал Сансон, в свежем ярко-голубом костюме, спускался по-детски смеясь, жадно вдыхая морской французский воздух, наслаждаясь долгожданным прибытием на родную землю. Сильный ветер, дующий с волн, растрепал его укладку и поднял в воздух подол пиджака, но Сансон будто бы и не замечал этого - он ненадолго прикрыл глаза и развел в стороны длинные руки, в своем воображении стараясь обнять любимую Францию, по которой он так сильно скучал, которой ему так не хватало на другом берегу атлантического океана. Хансон, вытирая карманным платком в клеточку вспотевший покатый лоб и переносицу, все настаивал на том, чтобы Сансон опёрся на его плечи и крайне болезненно воспринимал категоричные отказы его cher ami. Мужчине уже не было дела до своего состояния, как будто и вовсе никогда не существовало той ужасной морской болезни, которая заставляла его молить всевышнего о прекращении этого кошмара. Гораздо сильнее Сансона интересовали многочисленные симпатичные француженки - второе, на что он обратил внимание, после того, как вдоволь насладился родным воздухом и видами весеннего Сент-Андреса с его цветущими деревьями. Девушки на причале всё ждали и высматривали кого-то в толпе людей, спускающихся с палубы. Боясь сильного ветра, они придерживали свои небольшие шляпки, увенчанные перьями и лентами. Сансон с трепетом любовался их белыми точечными личиками, худыми плечами, мягкими изгибами и загадочной скромностью, которую можно было различить в закрытых высокими воротничками шеях, перчатках и волнительно-ожидающих выражениях лиц. А ещё красивее они становились, когда наконец-то находили встревоженным взглядом того, кого они так трепетно ждали. Будь то родитель, супруг, ребенок или давняя подруга, они расцветали в улыбке и поднимали свои тонкие ручки, стянутые тканью перчаток, и размахивали ими, стараясь подать прибывшему сигнал. Как сильно ему не хватало этой утонченной, истинно-женской красоты в Нью-Йорке! Американки, с которыми он все эти годы проводил время больше от безысходности, нежели от сильного желания, отличались от девушек из родных краев. Даже молодые дамы из Соединённых Штатов были через чур уверены в себе, через чур расслабленны в обращении с мужчинами. В них не было этой будоражащей кровь загадки, которую так сильно хотелось разгадать. Американки вели себя громко, в разговорах выступали на равне с мужчинами, и казались совершенно невоспитанными. По правде говоря, Сансон был хорошо знаком с одной из приятных молодых дам, которых крайне редко можно было встретить в Нью-Йоркском обществе. Она была американкой, но прекрасные светские манеры ей привили родители - переселенцы из Франции. Она все ждала, когда Сансон сделает ей предложение, иногда даже устраивала ему громкие сцены по этому поводу, но он, в свою очередь, никогда не хотел обременять себя браком и, как он говорил, добровольно соглашаться на это домашнее рабство. Поэтому, чтобы не растраивать юную даму пуще прежнего, он не сообщил ей о своем отплытии заранее и отправил скромное прощальное письмо в день отплытия. Запыхавшийся Хансон, который всё отдавал приказы носильщикам, вел Сансона и группу худощавым мальчишек с их чемоданами к автомобилю, в которым его уже ожидал водитель. Волнение, которое не покидало мужчину весь его путь из Америки, приобретало новою, яркую форму. Хансон, подобно своему другу, счастлив был идти по этой земле, каждый шаг давался ему с грандиозным наслаждением. Хоть до его малой родины - Ниццы были ещё сотни и сотни километров, мужчина гордо ступал начищенными кожаными туфлями по брусчатке набережной, чувствуя необъяснимый душевный подъем. Компаньоны расположились на кожаных сиденьях, и Хансон горделиво осматривал конструкцию, ведь эта черная машина была одной из разработок его компании. Сдвинув с колен чемодан, мужчина по-дружески хлопнул по плечу водителя и попросил сделать остановку у какого-нибудь большого цветочного магазина. Когда машина остановилась у длинной витрины с горшками и корзинами всевозможной формы, наполненными яркими разноцветными лепестками, напоминающими мазки краски, Хансон достал кошелек, такой же толстый, как и его владелец, и пересчитал оставшиеся чеки. Сансон подметил, что несколько крупных белых бумажек теперь отсутствовали - его друг выписал эти чеки за услуги корабельного врача и индивидуальную готовку, чего он теперь несколько стыдился. - Ты пойдешь со мной? - произнес Хансон, с трудом выползая из автомобиля. - Я всецело доверяю твоему выбору, mon cher, - не без доли иронии ответил Сансон, провожая взглядом крепкую фигуру своего друга. Он, как и большинство мужчин из его круга общения, считал, что покупка цветов для дам - пустая трата денег. Сансон был уверен, что его природное обаяние, безупречные манеры и внешний вид имеют гипнотическое воздействие на женщин, после чего они напрочь забывают о неподаренных букетах и украшениях. А что касалось их отношения к Сансону после того, как его волшебные чары пропадали - никто не знал, ведь он всегда находил себе новую protégé прежде чем старая успевала опомниться. Обратно Хансон был встречен задорным дразнящим улюлюканьем, заставляющим краску выступить на полных щеках мужчины, что предавало ему ещё более нелепый вид в глазах Сансона. Тот потушил окурок каблуком зашнурованного ботинка и осмотрел благоухающие букеты. Один - цветущий и пышный, в котором преобладали бордово-красные пионы. В руках Хансона букет смотрелся ещё больше и своей завораживающей яркостью оттенял второй - скромное собрание розовых и белых орхидей. - oh mon Dieu! Ты все ещё безнадёжный романтик, - Сансон нарочно смеялся громче обычного, что придавало ему несколько неестественный вид, - Один букет Грандис на обед, а другой - на ужин что-ли? - Мужчина, не унимаясь, театрально замахал рукой, - Нет, нет. Наверное этот на обед, а этот на полдник, да? Тогда где цветы для ужина и чая перед сном? Хансон же, уверенный в правоте своих действий, да и к тому же привыкший к язвительности своего друга, только горделиво поправил свои усы. - Это действительно прискорбно, что ты забыл подарок для Грандис у себя в квартире, - мужчина хитро улыбнулся поверх маленьких круглых очков, - И не менее прискорбно то, что ты, mon cher ami, напрочь забыл о существовании ещё одной леди в ее доме. Сансон тут же задал, как ему казалось, вполне логичный в подобной ситуации вопрос: - И зачем девочке букет? Тебе не приелось заниматься таким зверским расточительством? Или ты хочешь потешить самолюбие Мари? Мне кажется у нее этого и так хоть отбавляй. - Ей уже пятнадцать, - не без укора тут же отчеканил Хансон, чей голос приобрел серьезный тон, - Она уже в том возрасте, когда дамам полагается принимать от мужчин цветы, - и после небольшой паузы он добавил, - И ты бы сам знал это, если бы приехал хоть раз, - на этом Хансон остановился и обошел машину, чтобы сесть внутрь. Он старался сохранить как можно более спокойный вид, несмотря на свои опасения. Не обронил ли он лишнего? Хансон не принадлежал к числу людей, которым свойственно кого-то отчитывать или взывать к морали - он был уверен, что любой волен поступать так, как он сам считает правильным. Но в вопросе посещения Грандис, и, как следствие, Мари, он не мог не отойти от своих принципов. Ни один месяц не был лишён минутой порицания его друга за то, что Сансон, в силу своего, как он утверждал, нежелания, ни разу не посетил Гавр за эти пять лет. Хансон кипел от негодования после каждого отказа, по-детски надувая свои и без того пухлые щеки. Мужчина не мог даже вообразить этого - он, сам владелец крупнейшей в Америке машиностроительной корпорации, занятой человек, раз, а иногда даже два раза в год выделял в своем забитом расписании целый месяц, который был всецело отведен поездке во Францию. А Сансона, ничем не обременённого рядового сотрудника, всегда что-то останавливало от посещения его дорогой сеньориты. Неужели он забыл, как клялся вечно оберегать её? Сам Сансон неожиданно помрачнел, задумчиво закинув голову на спинку сиденья автомобиля, он холодно и безразлично, всецело погруженный в свои мысли, провожал серыми глазами мелькающие деревья и улицы. "Ей уже пятнадцать" - проносилось лейтмотивом в его мыслях замечание друга, сказанное с непривычным для Хансона недовольством. Пятнадцать, уже пятнадцать. Последний раз в живую он видел Мари перед своим отъездом в Нью-Йорк. Тогда он крепко обнимал эту задорную маленькую рыжую девочку, которая уже на самом причале вдруг резво, как горная козочка, вскочила на один из чемоданов и, заключив широкую шею Сансона в кольцо из своих тонких ручек, на прощание клюнула его в щеку. Конечно же Грандис тут же сторого одернула её и крепко взяла за руку, чтобы предотвратить ещё какие-нибудь выходки, но Мари, нисколько не расстроенная очередной волной гнева своей опекунши, переминалась с ножки на ножку и смущённо, в чем-то даже кокетливо глядела на Сансона из под густых рыжих ресниц. После отъезда он ещё долго не мог забыть ни этот жест, ни ее игривый взгляд. Такой она и осталась в голове Сансона - десятилетней проказливой девочкой с белыми лентами в волосах и в таких же белых пантолончиках, о видимости которых она совершенно не задумывалась в момент своего отчаянного прыжка. С тех пор он мог увидеть улыбающееся веснушчатое лицо только на фотографиях, которые ему регулярно присылала Грандис вместе с длинными письмами, но чаще всего Сансон старался не засматриваться на снимки подолгу и поспешно складывал их в нижний ящик своего письменного стола, оставляя рядом только те, где Грандис была запечатлена одна. Уже пятнадцать. Сансон искренне надеялся, что столь опасный возраст не пробудит в нем прежних порочных чувств. Он уверял себя в том, что юная дама не могла противостоять строгости, властности и бойкому итальянскому нраву Грандис, а значит Мари, как и большинство ее ровесниц, теперь была кроткой светской девушкой с отменными манерами, умением играть на фортепиано и вести беседы. Скорее всего теперь она не говорит, если её не спросят, в свободное время занимается каким-нибудь рукоделием и во всем слушает свою опекуншу. Обычно именно в таких леди вырастали даже самые активные, живые и непослушные девочки. И леди, которыми они становились, были обычно до изнеможения скучны и никогда не могли разжечь в Сансоне что-то кроме учтивых и вполне приличных комплиментов. Когда автомобиль уже ехал по Санвику, Сансон, сам того не замечая, стал больше обращать внимание на знакомые, малоизменившиеся улицы, вдоль которых по обе стороны пыльной дороги раскинулись усадьбы. Старые постройки, выполненные в французском ампире, громоздились за заборами с чугунными розами и пиками. Весенние сады, окружающие особняки с белыми колоннами, пышущие яркими цветами, лепнина вокруг высоких блестящих окон, сквозь которые можно было увидеть просторные залы - все говорило о наследственном достатке и аристократизме живущих здесь семей. Глядя на эти усадебные дома, построенные ещё в наполеоновские времена, Сансон невольно вспоминал свою юность в Неаполе, проведенную в таком же состоятельном поместье, когда он заботился о лошадях ещё здравствующего сеноьора Гранва, а по особым случаям возил его в город, когда совсем ещё юная Грандис в свои четырнадцать в сумерках кокетничала с ним в конюшне. В памяти Сансона возник образ этой смелой беззаботной аристократки с тугой косой и бантиком розовой ленты под подбородок, который удерживал на ее макушке соломенную шляпу с широкими полями. В воспоминаниях остались ее драпированные верхние юбки с обилием рюш и складок, но в своих юношеских фантазиях он всё-таки больше уделял внимание нижним юбкам. Когда Грандис в который раз приходила на их вечерний рандеву, Сансон засматривался на эти кружевные оборки, которые обольстительно выглядывали из-под розовой атласной ткани. Иногда, наповал сраженный видом этих кружев, он даже переставал улавливать суть разговора, и только сильнее заливался краской, когда вспоминал о таких же белых панталонах, которые скрывались под предметом его мечтаний. Сама же Грандис, не замечая в темноте пунцовых щек своего конюха, толковала о том, как завтра она попытается украсть для него и Хансона немного еды с ужина. Девушка, считая этот поступок высшим проявлением милосердия, знала, что мальчишки трудились не покладая рук и сильно недоедали, что побуждало ее примерить на себя роль добросердечной богатой леди, которая с набожным лицом помогала всем беднякам. Тогда она, без особой искренности в намерениях, тайком стала носить блюда из кухни, лишь для того, чтобы тешить свое самолюбие, но откуда же она могла знать, что в будущем двое этих сорванцов объездят с ней весь свет и будут рисковать ради нее своими жизнями? И конечно тогда она не могла даже подумать о том, что однажды назовёт их своими братьями. Когда в пыльное окно машины Сансон уже мог видеть скромный двухэтажный особняк, крашенный в белый, он достал из кармана пиджака небольшое дамское круглое зеркальце, смотрясь в которое, он старался поправить причёску. Чего он сам от себя не ожидал, так это взволнованного состояния перед долгожданной встречей. Сансон постарался унять сердцебиение, обращаясь к самому себе: "Мсье, в вашем возрасте вести себя подобным образом уже неприлично. Право слова, вы ведь не девица, опомнитесь!" Выходя из автомобиля, который остановился у железной калитки, Сансон постарался натянуть улыбку. Он оглядел старое пожелтевшее здание. Грандис выбрала этот особнячок из-за его низкой стоимости - всего каких-то девяносто франков в год, которые она платила дряхлой парижанке. Дом был стар, как и его законная владелица - построенный ещё в наполеонские времена он утратил прежнюю свежесть, повсюду стояла полувековая дубовая мебель, а свою цену особняк оправдывал крошечным садом, в котором помещались лишь пара кустов роз, и отсутствием водопровода - в углу сада стояла деревянная баня. Оглядывая участок в надежде подметить какие-нибудь изменения или новшества, Сансон плелся к парадному входу, держа руки в карманах брюк. Хансон, поспевая за ним и неся в руках букеты, торопливо сунул пышное собрание пионов другу и почти шепотом, чтобы обитатели дома точно его не услышали, произнес: - Пусть ты подаришь его Грандис, тебя она дольше не видела.