Братья наши меньшие

      Впоследствии вспоминая сей казус, который многие жители квартиры нашли возмутительным, некоторые настолько странным, что нельзя было сказать точно, хорош он, плох или вообще не подлежит оценке такого рода, а некоторые вообще не нашли, потому как раз в то время находились вне стен квартиры, профессор Джостар с уверенностью заявлял, что если бы не обыкновенная кастрюля супа, этой истории могло бы и не произойти. Даже в своих записях от шестого декабря он точно так и записал: «Назначена операция для гражданина Е. Б., время — пять вечера, случай с супом». История о происхождении как кастрюли для супа, бесчисленных сестер которой с лёгкостью может найти и читатель, порывшись в своей посуде, так и ингредиентов для этого самого блюда, которое абсолютно правильно могла бы приготовить лишь сама Холли, весьма интересна и многообразна. Однако же для этого пришлось бы писать отдельный рассказ, который впору изучать детям в школе вместо некоторых не особо важных исторических фактов, а это не интересовало ни одного обитателя квартиры дома под номером 24, включая и саму Холли. Точно известно лишь одно: суп предназначался не профессору Джостару или, скажем, доктору Какёину, равно как и кому-либо из прислуги: сие произведение кулинарного искусства, на скорую руку сваренное из лежавших на дальней полке овощей, предлагалось товарищу Куджову; в конце-то концов, готовить был обязан Жан Пьерович, что тогда сидел, словно птица в клетке, у окна и смотрел на швейцара Мохаммеда. По правде говоря, на Мохаммеда вообще смотрели все, кому не лень — где ты ещё в Союзе увидишь живого негра? Но вернёмся же к главному казусу. Началось все с того, что Холли извлекла многострадальную кастрюлю из шкафа лёгким движением руки, словно дрессировщица, готовая вот-вот укротить свирепого тигра ударом кнута, и, оперев голову на руки, задумчиво уставилась в потолок. Она вспоминала, что ей говорила её бабка, а ей её бабка, и так далее до самой Евы, и с мастерством, которое заключалось в абсолютном его отсутствии, начала увлеченно зажигать газ сломанными спичками с пятой попытки, пересаливать воду и недоваривать крупно порезанные овощи. Тут следует сделать драматическое отступление, дабы прояснить, что Холли, как подумал бы чересчур романтичный читатель, не положила в суп слишком много соли из-за чрезмерной влюбленности в некоего молодого человека. Отнюдь нет — тот, о ком она думала, был довольно немолодым, и, по правде говоря, не совсем уж человеком. С тех самых пор, как нескладный пёс с черной спутанной шерстью встал на задние лапы и стал внешне неотличим от представителя вида Homo Sapiens, у дамочки в сердце взыграли чувства, которые она сочла материнскими. Ночами она могла не спать подолгу, глядя в окно и слушая собачий вой, казавшийся ей прекрасной симфонией. Порой к нему примешивалось нечто, напоминавшее пение — лишь тогда Холли сердцем чувствовала, что человек с собачьим сердцем тоже воет на одинокую луну. Если бы в её светлую внешне, но темную внутренне голову пришла мысль приготовить что-либо немного раньше, возможно, этой истории могло бы и не быть. Отвлекшаяся, она тихо уронила голову на белые руки и совершенно перестала следить за пузырящимся варевом на плите. Как раз в тот момент, как царство Морфея приняло несчастную домработницу в свои врата, прозвучал, словно в плохо продуманном спектакле, стук в дверь. Тут же сквозь квартиру волной пробежала взволнованность — о нет, вру, сие чувство вполне можно было назвать страхом. Профессор Джостар, в одно мгновение выронив из рук блестящие медицинские инструменты, вперившись взглядом в дверь, думал о том, что, если следовать теории вероятности, за дверью вполне может стоять Брандер и прочие партийные деятели, готовые в очередной раз попытаться отобрать позарез нужную квартиру не только у него, но и у прочих ее обитателей. Доктор Какёин, до этого ходивший по комнате взад-вперед, резко выпрямился — куда там небоскрёбам, в самом деле! — и подумал, что, верно, это пришла та самая машинистка, которую, по ее словам, звали Анн, а вполне возможно, не звали вообще никак, ведь ее редко кто, кроме него самого, где-либо замечал и окликивал. Жан боялся не за себя, а за швейцара, которого в любой момент могла забрать неведомая сила. В самом-то деле, если видишь человека минуток по десять в день, в половину из которых вашу встречу могут бессовестно прервать, волей-неволей начинаешь волноваться. Между всеми жильцами в воздухе сам по себе, как самоубийца на верёвке, начал висеть и раскачиваться вопрос: кто же, в конце концов, там? Однако полностью прийти к своему логическому завершению вопрос не успел: словно в сказке отворилась дверь… Однако вошли не немецкие войска в мирные города, а один-единственный человек, по силе, однако сравнимый с целым немецким войском.       Вошёл человек, в отличие от вышеупомянутых солдат, весьма нетвердым шагом, пачкая персидские ковры следами измазанной в неизвестного происхождения грязи, которая вполне могла оказаться опасной для жизни, обуви. В руках он держал не огнестрельное оружие, а обыкновенную бутылку. Слегка проржавевшие цепи на пиджаке, перешитом наспех из старого костюма профессора, слегка позванивали при каждом шаге, подобно колокольчику, оповещавшем о газовой атаке. Вид у этой личности был настолько потрёпанный, что, не знай профессор его лично, точно принял бы его за сумасшедшего. — О мой бог! — прижав обе руки к докторскому колпаку, на всю глотку закричал профессор Джостар, за всю свою жизнь ни разу не видавший настолько вопиющего неприличия. — Товарищ Куджов, вы что себе позволяете?! Только-только заснувшая Холли резко встрепенулась, словно рыба, оставшаяся без воды. В этот же момент суп, вероятно, крайне расчувствовался — потому что иначе произошедшее объяснить будет крайне сложно — и, руководствуясь нежными чувствами к своей создательнице, начал пробираться к выходу из кастрюли, подобно британским колонизаторам на неизведанных землях Америки. Если бы эта история была об истинной любви супа к человеку, следовало бы соврать, сказав, что воды были алыми, словно знак влюбленности. Однако же в действительности Холли отнюдь не смотрела, что бросала в свое создание, посему суп был скорее, как говорится, серобуромалиновым. Эти прекрасные серобуромалиновые воды всесокрушающей горной рекой пролились с вершины кастрюли на весело горящий огонь газовой плиты. Вместе с голубым пламенем потух и огонь в сердце супа, остановившего свое течение. Однако на это Холли внимание не обратила — куда больше ее волновал ее без пяти минут приемный сын. Товарищ Куджов, на людях приличный гражданин, огласил свое присутствие громогласной отрыжкой и, запустив пятерню в всклокоченную шевелюру и выразил свои мысли тремя не особо различимыми словами: — Ну и ну… — Это мне! Мне нужно говорить «ну и ну»! До чего вы себя довели? Ка-ак? — заламывая руки, в полной растерянности воскликнул профессор. — Заткнись, дед, — махнул рукой Куджов, словно отгоняя надоедливую муху. — Дед?! — обомлел Джостар. — Какой я дед? Я уважаемый человек, хирург-экспериментатор! Вы не внук, вы совершенно, абсолютно не удавшийся эксперимент! Скоро… Не обращая никакого внимания на беснующегося Джозефа Джорджевича, неудавшийся эксперимент нетвердым шагом последовал на кухню. Джозеф мигом бросился вслед, готовый предотвратить любые действия Джотаро Джоджовича. Куджов, однако, на первый взгляд не делал ничего предосудительного. Остановившись посреди кухни, он остекленевшим взглядом уставился на растрёпанную Холли. — Ты что делаешь, голова дурная? — попытался вставить профессор, от волнения перескакивая с личности на личность не только словами, но и взглядом, однако был заткнут неразборчивым «не мешай». Джотаро тем временем достал из кармана сигарету — скорее всего, украденную, и зажигалку, украденную точно — это профессор знал наверняка, потому как эта самая зажигалка некогда принадлежала Жану Пьеровичу. Странный запах, чем-то похожий на чеснок, Джостар унюхал не сразу. До взрыва оставались считанные секунды. Все начало происходить так медленно, словно Джозеф ждал, пока вскипит чайник. Резким движением выхватив зажигалку из рук Куджова, он эффектным движением, словно киногерой, послал злосчастный предмет в свободный полет в коридор. Зажигалка попала аккурат в лоб Жану, который отправился проверить, что в очередной раз натворил дебошир, который, как оказалось, ещё и пьяница. Отскочив от головы со звонким стуком, зажигалка продолжила свое путешествие на пол. Тут ей и пришел конец: ослеплённый болью Польнарефф принялся ругаться, схватившись за ушибленное место, и, не видя ничего перед собой, раздавил ее в лепёшку. Однако этого героического подвига кухаря никто не оценил — более того, никто его даже не заметил; ни вытолкнутый насильно в прихожую Куджов, ни выбежавшая за ним, подбирая длинную юбку, Холли не смотрели на победителя столь опасной вещи. Джозеф же в это время был занят попытками остановить утечку газа, плотно закрыв дверь на кухню. Отчего же он не вызвал аварийную газовую службу, спросите вы? Да из-за того, что профессор был твердо уверен в том, у приехавших на место спасателей возникли бы вполне закономерные вопросы как по поводу квартиры, так и по поводу проживающих в ней личностей; в особенности товарища Джотаро Джоджовича Куджова. Избавиться от последнего Джостар был более чем рад — несмотря на недюжинную силу «внука», помощником в хозяйстве или операциях он все равно не был — все было как раз наоборот. А вот за квартиру Джозеф Джорджевич побаивался, в особенности после частых визитов Брандера и его шайки. Когда газовый кран наконец закрутили до предела, окно было открыто настежь, словно приглашая воров залезть внутрь и взять все, что плохо лежит, а защитные заклинания, которые были давным-давно услышаны у племени, которое употребляло в пищу исключительно галлюциногенные грибы, были прочитаны, профессор Джостар наконец мог перевести дух. Скорее всего, газ ещё не совсем выветрился, так как под влиянием то ли его, то ли злости, то ли всего вместе в голове Джозефа родилась прекрасная мысль. Наверное, так себя чувствовали пещерные люди, когда с интересом первооткрывателя пробовали новые незнакомые растения, а потом сидели в кустах по пять часов с острым приступом диареи. Перевоспитать Куджова было абсолютно невозможно. Гипофиз его был человеческим, но мозг принадлежал дворовому псу, а семенники пьянице. Можно было лишь заставить его понять, что он натворил. Воспитательная беседа в планы профессора отнюдь не входила. Он собирался поступить с ним, как и должен поступить с собакой. Пока у него не было четкого плана, но была четкая цель — поймать его… И наказать.       Выполнить первый пункт плана, который по сложности казался сравнимым с пятилетним, но должен был быть выполнен не за четыре года, а за четыре минуты, оказалось несложно: Куджов сидел в любимом кресле профессора, бесцеремонно сложив ноги на подлокотник. Выглядело это довольно гротескно — Джотаро и в обычном своем состоянии обычно выглядел, как бездомный, напяливший на себя чужой сюртук, а уж сейчас его вообще было от нищего не отличить. Дополняла картину, словно вишенка на торте, его бутылка — казалось, Куджов баюкал ее, как ребенка, любовно, но довольно неуклюже оглаживая руками толстые стеклянные грани. Профессор преисполнялся праведной ненавистью в своем сознании. Он кипел, словно чайник на плите, словно лава в жерле вулкана, словно поверхность Солнца или, возможно, ещё более горячей звезды. Он готов был направить свою внутреннюю энергию в сторону пса, дабы полностью его сжечь и повергнуть. Именно так он поступил, когда десятки лет назад уничтожал тех самых членов древнего племени… — Ты хоть понимаешь, что ты натворил, шавка ты безмозглая? Твоими следующими словами будет «Заткнись, старик», но знай, я! — Джозеф поднял палец вверх, словно показывая на небо, — я не заткнусь! — Заткнись, стари… — начал Куджов, все так же сжимая бутылку. Хоть слова и доходили до него со скоростью, с которой обычно движется очередь, все же их смысл не терялся окончательно. На конце фразы лицо Джотаро приобрело выражение клоуна из цирка, который изображает непонимание — разница была лишь в том, что Джоджович не играл роль шута. — Я тебя сначала снова сделаю собакой, хотя ты и так кобелина, а потом… Потом я тебе уши отрежу и хвост! Хвост пришью вместо ушей, а уши вместо хвоста! Только так можно с тобой! Только так ты поймёшь, что можно, а что нет… Да когда ты на четырех лапах ходил, ты лучше понимал границы дозволенного! — Буржуй! — неожиданно взмахнул бутылкой, словно мечом, Куджов. — Вы… Б-буржуи… Против меня! Я пролетарий! Я черс… Я честный, дед, че-ло-век! — Если бы я, как вы говорите, не был буржуем, — обманчиво ласковым тоном начал Джорджевич, — вы бы не сидели в моём кресле, а проваливали бы на улицу к чёртовой матери! Ага, и ещё у тебя есть стыд и совесть говорить, что ты человек! Да в тебе уже ничего нет человеческого… Пёс смердящий ты, вот ты кто! — Ч-чё ты вякнул, с-старый х… Х-х-х… — видно теперь было даже невооружённым глазом, что Куджов допился до того состояния, когда с трудом не мог связать и двух слов. Но ужаснее всего было то, что прямо сейчас в доме почтеннейшего человека и профессора Джозефа Джорджевича Джостара прозвучало бы ужаснейшее слово из всех существующих — слово из великого и ужасного русского мата. — Ах, так? — чуть ли не взревел Джозеф. Рука профессора уже поднялась, дабы сокрушить «пса смердящего» одним ударом, однако тут его по лысеющей голове стукнула поговорка, которую ему в детстве часто говаривал покойный отец, достопочтеннейший Джордж Джостар: клин клином вышибают. Правда, батька за всю свою довольно долгую жизнь успел сказать и другие мудрости — однако эти самые заковыристые фразочки он чаще всего выдавал, когда попадал молотком по пальцу, а бить собственного отца этим почти что оружием лишь для того, чтоб выслушать ещё одну лекцию о мироустройстве (лишь так можно было объяснить то, почему покойный Джордж ругался на чем свет стоит), Джостар-младший не решался. Обдумав своим профессорским мозгом, как можно применить эту правду жизни в сей непростой обстановке, Джорджевич, мысленно и внешне содрогнувшись от отвращения (Холли, стоящая в дверном проёме, бросилась искать ему теплый халат, дабы защитить профессора от холода), произнес как можно сдержаннее: — В таком случае вы, уважаемый… Хотя я вас отнюдь не уважаю, с другой стороны… Значит, в таком случае, неуважаемый вы мой, вы самый настоящий хуесос! Джостар ожидал какой угодно реакции. Уместной был бы пьяный гнев, во время которого Джозеф, подобно японским самураям — или их называли ниндзя? Неважно — уворачивался бы от бросаемых Джотаро во все стороны кастрюль, ручек, хирургических инструментов, чучел, астролябий, древних ацтекских масок и прочих очень полезных в хозяйстве вещей. Чуть больше профессор бы удивился, если бы эта груда мышц и глупости ни с того ни с сего начала плакать — конечно, никто никогда не видел, как Куджов плакал, но никто не видел и того, как он раньше напивался до такой степени, так что чем черт не шутит? В конце концов, Джозеф предугадал вариант, в котором Джотаро пропустил бы потуги профессора мимо ушей от последствий чрезмерного пьянствования — в таком случае Джостар бы повесил на дверь комнаты с ним старый амбарный замок, который притащил черт знает откуда сам Куджов, и выпустил бы его денька через два. Однако реальности он отнюдь не ожидал. Вместо того, чтоб пойти по одному из предсказанным профессором путей, он злобно ощерился. Джозеф приготовился к вспышке гнева, уже отступая назад, однако Куджов, похоже, не собирался его бить. — П-правду сказал, старикан… — и как он вновь так быстро заговорил нормально? — Щас докажу. — Что вы мне докажете, товарищ Куджов? — от смеси недоумения и страха Джозеф снова перешёл на «вы». — Вы лучше теорему Пифагора докажите, мозг потренируйте, а меня трогать не смейте! — Пофиг-гор… — все быстрее утрачивающий человечность получеловек внезапно остановился, как вкопанный, посреди комнаты и задумчиво почесал подбородок, на котором начала пробиваться редкая щетина. Наконец он вновь сфокусировал взгляд в одной точке и глубокомысленно — настолько глубокомысленно, насколько это может сделать пьяный — изрёк: — Мне пофиг! — Так уходите! А не то вас Холли не накормит! — еда была одним из тех китов, на которых держался разум Куджова, но на этот раз она значительно проигрывала то ли алкоголю, то ли некой третьей силе. — Я-те… Дам… — Бить не смейте! Как же меня, профессора… — Я-т-те… — Джотаро рухнул на колени перед Джозефом. — Кроч, мужик сказал — мужик сделал… — Да какой ты мужик? — потерял терпение Джостар, попытаясь убраться прочь из комнаты и продолжить свои записи. — Ты пёс! — Я хуесос, — промолвил почти что последние внятные слова за этот вечер Куджов. Однако этого Джозеф Джостар не услышал — все утонуло в звуке расстегивающейся ширинки.       И что делать? Убежать? Закричать, как девчонка? К своему ужасу, Джозеф понял, что не желает ни первого, ни второго — и, к сожалению, имелся в виду не ужин, приготовленный Жаном — ведь его член (не КПСС), много лет даже не поднимавшийся по утрам, начал медленно вставать. И на кого! — Я ж говорил, — глупо осклабился Куджов. Словно герой немого кино, он одним элегантным, если так можно выразиться об алкоголике, который лишь недавно стал полноценным гомо сапиенсом, снял с Джозефа штаны. Джостар просто был обязан это перетерпеть. Он создал этот эксперимент, он его потом и уничтожит. Но это будет потом. Если он позовет хоть кого-то, его обязательно неправильно поймут. Он совершенно неожиданно вспомнил, как он терпел жуткую усталость, когда его заставляли часами бегать в армии под палящим солнцем. Тогда ему кое-как помогала держаться мысленная деятельность. Стараясь не обращать внимания на Куджова, который трясущимися руками брал его за член, Джозеф сперва попытался решать в голове квадратные уравнения через дискриминант. Однако они либо были нерешаемы, либо ответом было 8=D, после чего профессорский мозг отказывался работать, подобно автомобилю, который вместо бензина заправили помоями. Наконец мысли Джостара пришли в состояние чистого листа, на котором вместо уравнений появилось лишь одно предложение: «А это не так уж и плохо» Изо рта Джозефа, который до недавнего считал себя честнейшим человеком, начали сами по себе вылетать и зависать в воздухе, словно птицы, опьяневшие от забродивших фруктов, слова: — Чего тормозите, Куджов? Исполняйте долг перед Родиной! Ослабляйте буржуазию! Видимо, слово «буржуазия» замкнуло невидимую цепочку ассоциаций в мозгу эксперимента, и он яростно взял в рот стоящий гордо, как октябрёнок перед посвящением в пионеры, член Джозефа Джорджевича. Кем бы ни был Джотаро, его рот оставался тёплым и мягким, а глотать он умел получше некоторых проституток — видимо, незря сердобольная Холли покупала ему эскимо на палочке. Однако же где он научился убирать зубы, одновременно с этим двигая головой взад-вперед, заставляя Джозефа хотеть кричать, как кот, который просит поесть, профессор Джостар не знал. Одновременно с этим в его голове происходила жесточайшая схватка. «Мне сосет собака» — вскрикнула зарождающаяся мысль. «Тело человеческое. Разум алкоголика. Согласие сам дал, понимает, что делает, так что молчи» — заглушила ее другая. «Но за это и арестовать могли бы!» — вскрикнула первая. Джозеф тоже чуть не вскрикнул, как только Джотаро взял особенно глубоко. «Мы же все буржуазия, советская власть нипочём. Это выражение протеста» Тем временем слюна изо рта Куджова, который уже начинал давиться членом, как собака костью (вот же черт!), уже начала стекать по насквозь мокрым губам на пол. Ну и ладно, это объяснялось бы остальным легко — пьяный разлил водку. Ну, или заснул тут и слюна натекла изо рта. Придумывать что-то профессор, слава науке, умел. Чавкающие звуки разносились по всей комнате. Джостару становилось так жарко, словно он сидел под двумя тёплыми одеялами в середине лета, а его кровь все равно сосали комары… Или отсасывали? Куджов облизывал член профессора по всей длине, после заглатывая его полностью, заставляя деда схватить его за черные патлы. Джозеф Джорджевич начал резко головой эксперимента взад-вперед, словно бы он был доблестным рабочим на заводе, который браво оперировал станком. — Не останавливайся, Джотаро! — в исступлении кричал Джозеф, уже не обращая внимания, что впервые за этот вечер, да и вообще за все время, назвал подопечного по имени. — Свергнем буржуазный порядок!       При слове «буржуазный» Куджов ускорился с невиданной преданностью то ли коммунизму, то ли его «создателю», то ли всем вместе. Джозеф уже не мог думать прямо, криво, косо, непрямо, нестандартно, по ГОСТу — да вообще как угодно, ему хотелось скорее спустить свое семя в глотку чертового эксперимента и уйти, не доказав ничего ни себе, ни ему. Несмотря ни на что, привычки ученого въелись в его память, словно Fe2O3•H2О в железо, превращаясь в нечто, по природе своей походящее на инстинкты — может, как раз инстинкты заставляли Джотаро отсасывать так чертовски хорошо? Именно сии привычки заставили остатки здравого смысла наладить связь между всем, связанным с врагами народа в понимании эксперимента и его желанием наконец довести Джозефа до оргазма. Восприятие Джостаром мира ничем на данный момент не отличалось от восприятия мира алкоголиком, и он страстно заговорил, переходя порой на крик, словно переходит дорогу бабушка вместе с помогающим ей пионером: — Дави капитализм! Сделай это ради Сталина, Маркса, Ленина, Леночки! Я буржуй! На последних словах Куджов внезапно перестал преданно двигать головой, обнажив зубы, словно заправская собака, и проводя по члену уже ими. — Да ты идиот?! — взревел профессор. — Ты его откусить хочешь? Все ещё держа ствол профессора во рту, Джотаро кивнул. — Скотина! Пёс смердящий! Джозеф рывком вытащил член изо рта своего создания. Его вела лишь внезапная злоба на весь собачий (или человеческий? Пёс его знает) род. Он толкнул ничего не понимающего Джотаро на пол, заставляя его встать на четвереньки. Если бы рядом был художник вроде Какёина, он бы вмиг изобразил по этому плакат «Чекист карает вредителя», подправив лишь лица двоих. Однако, к сожалению или к счастью, доктора тут не было, посему Джостар продолжил свое дело. Ремень на штанах эксперимента давно был расстегнут, и снять их не составило никакого труда. К трусам он так и не привык, как бы его ни приучали. Член уже был смазан слюной Куджова, и Джозеф Джорджевич, вновь переосмыслив свою жизнь с начала до конца и придя к выводу, что он ничего не теряет, потому как потерял уже все, вогнал стоящий, словно прижатый к стенке приговоренный к расстрелу, ствол внутрь Куджова. — Тебя кто вообще научил так… Совершать фелляцию? — выдавил из себя Джозеф, подобно тому, как он выдавливал гной из прыщей — с некоторой долей боли, но также с неотрицаемым удовлетворением — Брандер! — с нескрываемой гордостью вскинул голову вверх Куджов. Казалось, от новых ощущений он аж протрезвел. — Он говорил, типо… — он зажмурился и на секунду задумался. Задумался от того, что алкоголь не полностью выветрился из его головешки, а зажмурился от того, что двигающийся в нем ствол Джостара наконец задел простату. — Того, удовлетворить эту самую… половую потребность так же должно быть просто, как выпить стакан воды! И тело, оно, типа, как… Достояние, ну людское… Общественное, во! Типо дары природы! Ну ягоды… Или там конопля… От злости на чертового Брандера, который даже его создание умудрился испоганить — испачкать, как чистый пионерский костюмчик птичьим помётом — профессор начал двигать бедрами все быстрее. Куджов чуть было не начал вскрикивать в такт, но профессор мигом зажал ему рот рукой. Наконец дело начало во второй раз подходить к своему логическому завершению. Толкнувшись пару раз для порядка в беснующегося Куджова, Джозеф Джорджевич наконец вскрикнул так, что хрустальная люстра на потолке могла бы разбиться — и разбилась бы уж точно, если бы не упала давеча по вине одного известного всем товарища. Ощущения Джозефа можно было сравнить со взрывом газа, из-за которого и началась эта история. Вроде бы и разрушающая все к чертям собачьим сила, но энергии сколько, да и красиво, если смотреть издалека — ух! А уж насчёт ощущений Джотаро… Представьте, что вам в анус вставили бутылку молока, и оно выливается в вас — различие было лишь в том, что от долгого нахождения в яичках профессора она порядком загустела. Однако Джотаро жаловаться не приходилось — хоть последний раз секс у его создателя был больше двадцати лет назад, кое-что о том, как удовлетворить кого-то, он помнил. — Ну чего, дед? — обернулся к Джозефу Куджов и уставился ему в лицо — вполне себе человеческими глазами. — Ладно уж… — перевел дух профессор. — В пса тебя, так и быть, переделывать не буду, а то всю жизнь буду думать, что оставил свой генетический материал в собаке… — В своем внуке тогда, ты ж дед, — закрыл глаза эксперимент и завыл устрашающим голосом на заглянувшую в окно на минутку располневшей белесой луне. Джостар заправил упавший член, с которого уже стекли все такие же бледные, как пузо луны, капли. Внезапно на него снизошло непонятное озарение - он ведь ничего не терял, потому что с самого начала у него ничего не было. А теперь есть внук. С его генетическим материалом внутри. Который уж наверняка не будет против того, чтоб он оставлял свою ДНК внутри него с большей регулярностью. Джозеф Джорджевич, в миру профессор Джостар, порядочный человек и умнейший хирург, наверное, во всем Советском Союзе, заглянул в обкуренный лунный глаз и более низким, но точно таким же искренним голосом завыл.