Думай, Ланн, думай!

Должно быть, так и выглядит Элизиум: подушки под лопатками мягче облачков, над головой небесным куполом плывет потолок, а на бедрах приятной тяжестью восседает совершенно ангельское бледное, белокурое, красноглазое видение и нежными ручками ловко расправляется с завязками на его одежде. Думай, Ланн, думай о чем-нибудь еще! Иначе все закончится быстрее, чем успеешь сказать: «Ой, прости, как неловко вышло!» Значит, потолок. Облезлый какой-то, совсем неподходящий для командорских покоев. Надо намекнуть, чтобы перекрасили. И цвет выбрали поизысканней. Перламутровый? Цвета спинки моровой блохи? А может, бедра потрясающей дампирши? — Тебе так удобно лежать? — Жаркий шепот вырывает из хозяйственных мыслей. — Что? — Можно только надеяться, что он не выглядит слишком глупо. — Лежать. Когда голова на весу. — Наверное, все-таки глупо. — Не хочешь откинуться на подушки? — Не хочу все тебе порвать... — Командор смотрит непонимающе, приходится уточнять: — Ну, рогом. Он загнутый. И острый. Я слышал, любовное ложе надо устилать лепестками цветов, а не куриными перьями... И как-то само собой вырывается: — С другой стороны, если вдруг кто-то спросит, чем мы тут занимались, смело отвечай, что подушечными боями! — Подушечными боями, говоришь? — как-то чересчур задумчиво повторяет командор. Вот и зачем он это сказал?! Как бы подушка — плотно прижатая — не оказалась у него на лице вместо кой-чего другого. Острые ноготки кружат вокруг соска, заставляя в такт кружиться голову, и вдруг больно щиплют. Никак не получается сдержать жалобный стон. Сосок-то у него единственный и вообще дорог как память. Но командор склоняется низко-низко, касается кожи влажным языком — и подушки вновь становятся облаками Элизиума. Повинную голову меч не сечет, не так ли? Особенно если представить, как этот язычок спустится пониже... Нет-нет-нет, Ланн! Ты сильнее! Ты сможешь! Губы командора теперь на его губах, его руколапы — на ее прохладной спине, тела плотно прижаты друг к другу. Неизведанные территории понемногу осваиваются на ощупь. Какие у нее упругие сисечки! И размер самый подходящий, будет что помять... Эй, Ланн, ты только что назвал «сисечками» великолепные груди женщины, которую собрался боготворить до конца своих дней? Грубо, грубо. Как там говорят — пещеру из монгрела не выведешь? Получается, зря стащил (ради высшего блага!) тот альбом с гравюрами из библиотеки Арендея — а ведь там такое было на третьем развороте... Нежные губы проходятся вдоль заостренного кончика его уха, острый язык неспешно скользит по раковине... Так, а мыл ли он уши? Да, точно мыл, скреб и натирал все, от рога до пяток. Даже выдрал из паха несколько совершенно не нужных там чешуек — интересно, будет заметно? Командор вновь приподнимается на его бедрах, неспешно распуская шнуровку собственной рубашки. Нужно срочно подумать о чем-нибудь еще! Например... например, когда в последний раз женщина раздевалась для него? ...Два года, три месяца и восемнадцать дней назад? Отрезвляющая мысль. Прямо чересчур. И даже не понять, что ужаснее — сам этот срок или то, что он с такой точностью может его назвать? Засчитываются ли мысли о сексе (и некоторое число самостоятельных тренировок) хоть за какую-то практику? Рубашка командора ползет по плечам. Под ней, как он уже убедился, ничего. Вот вообще. Только сисе... груди, такие же беленькие, как все остальное, с очень бледными розовыми сосками. Так, Ланн, не паникуй. Дыши ровно. Вдох, выдох. Секс — это как стрельба из лука. Один раз получилось — уже не разучишься! Только будешь мазать мимо цели... Командор вздыхает и жмурится, когда он касается ее нормальной рукой. И все равно замечает его уловку, вздыхает уже сердито, решительно кладет еще и когтистую лапу себе на грудь. Жесткая зеленая чешуя на мягкой бледной коже — так себе сочетание, но думать об этом никак не получается: мозг погибает без притока крови. ...Эй, как так вышло, что она уже под ним, а он над ней, его шаровары болтаются на лодыжках, а ее брючки, не иначе, растворились от тайной бардовской магии? Он же столько всего собирался сделать, столько запланировал! Но его рука тверда, тетива аж звенит, стрела чувствует жаркую, узкую, горячую цель и стремится к ней... Простите, все добрые боги, что в этот самый счастливый момент своей жизни ему приходится думать о Вендуаг — иначе сейчас все закончится еще быстрее, чем в их первый раз. Ох, и зачем еще командор сжимается вокруг него вот так?! Полет с высот Элизиума на мрачные земли Мировой Язвы происходит стремительно, только вот могучим ангелом почувствовать себя никак не удается. Скорее уж — рыбой, бессильно бьющейся в мягком иле, когда отступила вода. Он ловит ртом воздух, слушая, как рядом мягко дышит командор, и думает: может, лучше схватить штаны и сбежать с достоинством, прежде чем его выкинут из комнаты, как есть? — Прости... я... не хотел... К мозгу кровь тоже еще не вернулась. Да толку-то от нее, хоть вверху, хоть внизу! Командор приподнимается, что есть силы толкает его в плечо. Приходится посмотреть в ее порозовевшее — вроде бы не очень недовольное? — лицо. — Мужчины! — фыркает она, смахивая прилипшую ко лбу прядку. — Вечно хотите взять наскоком, все лучшее сразу! Я вот верю, что волшебный — третий раз. — Третий? — Она же не имеет в виду?.. То есть имеет? Вот прям его? Вот прям такого, после двух лет, трех месяцев и восемнадцати дней простоя? — Третий, — что-то все-таки есть в ее улыбке от безжалостных вампирских предков. — И раньше ты от меня не уйдешь. Слышал когда-нибудь о массаже с жасминовым маслом? ...Интересно, бывало ли такое, что после предложения массажа мужчина сделал предложение руки и сердца или такое случается только с безумными монгрелами? Он лично не знает. Но, кажется, проверит. После третьего раза. В лепешку разобьется, а сделает его волшебным. Думай, Ланн, думай!