Зашей ему веки

Змея ползет медленно. В повозку, еле-еле волочась, пробирается. Извивается, в узлы тело своё складывает, едва петли на шее собственной не затягивает. А в боли забытья найти не может. Кости ломает так, будто их раздробили, прямо из тела не вынимая, а сколами напичкали каждый орган. А Шэнь Цзю вместо того, чтоб раны свои баюкать, вину чувствует. В те редкие моменты, когда он не мается страхами, умеет неправоту свою признать. Осознаёт, что от трусости, от немощи и бога дурным словом обидел, и на щенке сорвался. И это осознание гневит только больше. Не этому мастеру тут выворачиваться кожей наружу следует, не ему и перемирия желать. На побегушках ходить да прощения вымаливать должен… … Лю Цингэ. Он бы и сразу рад извиниться, но до того его вчера ночью змеюка своими насмешками извела, что мечник обозлился. Чужие комнаты занял и ханьфу чужое отобрал. И хватило ж наглости… А ещё Шэнь Цинцю в распутстве обвиняет, а сам чем лучше? Блудник с Цинцзин лишний клочок кожи показать стыдится, зато праведник с Байчжань едва ль не голый перед ним расхаживать не смущается. Лю Цингэ поднялся ни свет ни заря. Да и не спал толком. Поспишь тут, когда на тебя глаза аспида то и дело зыркают. А этот мечник пусть и заклинатель, но явно не змей. А перед Шэнь Цинцю хоть на дудке играй, хоть под его дудку в пляс пустись — всё равно ужалит. Лю Цингэ, чтоб почём зря не испытывать терпение Шэнь Цинцю, с утреца прям и пошёл по лавкам. И даже не схватил первое попавшееся ханьфу, перебирал. Подходящее выискивал. То цвет Лю Цингэ показался недостаточно благородным, невзрачным совсем, то, напротив, слишком ярким, глаз режет. Шэнь Цинцю простую ткань крестьянской окрестит, а пестроту обзовёт пошлостью. И наверняка добавит, что Лю Цингэ с его вкусами или ночных бабочек обшивать, или к деревенским девкам свататься ходить. И то змею будет не так, и это не эдак. Маята одна. Окончательно обессилев, Лю Цингэ нашёл белоснежное ханьфу под стать своему испорченному и отправился обратно. И безмолвно сверток с одеждой отдал. Шэнь Цинцю на этот немой протест только бровь изогнул и принялся за сверток. И так его вертел, и сяк, и наперекосяк, и разложил, и потряс даже, и на полном серьёзе спросил: — И где моё? К такому вопросу мечник не подготовился. Заранее себя и по всем насмешкам прогнал, и даже ответы на них отрепетировал. А тут на тебе. Пришлось честно признаваться, что купил только это. Да зачем второе, одно ж целое. — С тебя что, убыло б, скупой ты крот? — Шэнь Цинцю брезгливо отложил ханьфу, еще и нос свой, и без того высоко задранный, задрал ещё выше. Не иначе, как его привередливый взор оскорбил этот мечник своим убогим вкусом. — Чего опять бесишься? — если с утра Лю Цингэ старался умаслить Шэнь Цинцю, то теперь решил, что это ему тут надо сыром в масле кататься за своё божественное терпение. Он тут старался, выбирал. А ему ни сыра, ни масла. На сухую, что называется, взять решили. И оскорбить. — Поношенным брезгуешь, так новое бери! Я в твоём похожу. — Вот так щедрость! — в притворном восхищении расхвалил Шэнь Цинцю. Ещё и руками для картинности всплеснул. — Либо поношенное бери, достопочтенный глава Цинцзин, либо похоронное. Я тебе сейчас в ножки поклонюсь за твоё великодушие. Лю Цингэ выжидательно скрестил руки на груди. Ежели хочет змея ему поклониться, то кто такой этот мечник, чтоб её останавливать? Милости просим. Обиделся этот мечник. Он со всей душой, с умом выбирал, а Шэнь Цинцю не оценил. Змеюка придирчивая. — Неужто других цветов не нашлось? — Шэнь Цинцю не столько на ссору нарывался, сколько самим процессом наслаждался. За очередную бессонную ночь по полной решил с Лю Цингэ спросить. Да и как отказаться себе в удовольствии поиздеваться над таким простаком? — Хоть бы пошлятину какую-нибудь алую взял или серость деревенскую. Нет же, именно белое. Чтоб в гроб класть сподручнее было. Лю Цингэ имел наглость на этих словах довольно кивнуть. Хвалил себя мечник за смекалистость. Вот как знал же, что по душе не придутся Шэнь Цинцю и слишком яркие, и невзрачные цвета. О том, что этой душе ещё меньше понравится белый, Лю Цингэ как-то в расчёт не взял. Это ж надо было так постараться, что за извинения теперь извиняться придётся… — Почему скупой крот, а не слепой? — краснея, спрашивает Лю Цингэ. И это будучи одетым в ханьфу самого Шэнь Цинцю. Тут уж сам бог змею велел себя до белого каления довести да видом насладиться. — И так понятно, что слепой, — язвит Шэнь Цинцю, улыбается, на все лады скалится, чем только сильнее краснеть Лю Цингэ заставляет. Любо-дорого на то змеиным глазам глядеть. — Зрячий бы не польстился на такую дешевую ткань. — Ишь какой привередливый! Денег не хватило у меня, ясно? — Взял бы мои. — Так я и взял твои, — сведя прямые брови, ответил Лю Цингэ. Весь уж извелся он. Загладить вину пытался, а только хуже сделал. Шэнь Цинцю вовек не простит. — Я не буду спрашивать, как ты оказался без цяня в кармане, — Шэнь Цинцю его неловкие попытки извиниться понятны, но облегчать жизнь своему богу он не намерен. — Меня больше беспокоит, как ты мои карманы успел опустошить, купив всего одну дрянную одежонку? — Я отдал всё, что у тебя было. — Ты что, счётом не владеешь, божество безграмотное? — забавляется Шэнь Цинцю. Ему с милым браниться, что тешиться. — Чего это не владею?! — всем Лю Цингэ владел! И с счётом у него всё ладно, но из-за обеспеченной жизни он особо и не следил, сколько монет давать и за что. Привык: горсть медяков за еду, горсть серебряных за комнату и одежду, золотые за оружие и лошадей. Ну и жил на том знании. Вчера свои деньги за ночлег отдал. Сегодня змеиную казну растратил. Чай не обеднеет аспид. — Заставь дурака богу молиться, — притворно вздыхает Шэнь Цинцю. — Лучше б лоб себе расшиб, право слово. — Не по нраву — так не по нраву! Чего расшипелся? — Лю Цингэ чует, что каждым своим словом всё глубже собственную могильную яму роет. — Сейчас твоё отдам. И останавливаться не собирается. Цвет цин на белой коже извивается. Лю Цингэ снимает ханьфу без лишний аккуратности и бережности, но выходит всё равно слишком медленно. Не оттого ли, что зритель с Лю Цингэ глаз не сводит? Бог Войны по-своему этот взгляд толкует. И тут же злится, и в этом спасение из ямы находит. Злость — оно всяко привычнее. — Ну чего ты так смотришь?! Нельзя раздеться, не обнажив кожи! Клянусь, что потом запахну все слои ханьфу так, что и впрямь от савана не отличишь! — К твоей обнаженной коже мне не привыкать. Пару ночей как-никак вместе провели, — ничего между ними не было и быть не могло, но Лю Цингэ от этих слов краснеет до кончиков ушей. Да и яд в голосе Шэнь Цинцю совсем некстати на мёд сменяется. Лю Цингэ, наконец, осознаёт, в какое положение себя поставил. — Иное глаз радует, уж не обессудь за любование. Под халатом на Лю Цингэ до сих пор одежда местных куртизанок. Ткани тонкие, полупрозрачные, на спине цепочками да шнурочками стянуты, а спереди на шее ободком держатся. Что кольцо рабское, право слово. Вчера, надевая это, Лю Цингэ лишь злость и унижение чувствовал, а сегодня смущен и растерян, напуган даже. Из ямы, так старательно вырытой, не то что спасения нет. Из неё уже и небес не разглядеть. Их синевы в глазах Шэнь Цинцю не разглядеть, лишь зелень одна. Шарахается мастер Сюя по четырем углам в тесной повозке, пятый ищет, а оно может и не надо ему пятый искать. Четыре имеющихся бы сгладить. Шэнь Цзю усмехается. В конце концов, виной маяться ему приходится редко, а тут такая диковинка. Грех не воспользоваться. Выгоду же даже из собственной совести выжимать надо. Пока гордыня позволяет — заговорить надо. Глупый Бог тут же и простит, и сам в ноги бросится. Шэнь Цзю, убрав улыбку с лица, потянулся к занавеске и с силой ее отодвинул, тут же натыкаясь на… … Лю Цингэ отводит взгляд, с трудом из болотной трясины себя вытащив. С Шэнь Цинцю в гляделки играть нельзя. Смерти то подобно. Лю Цингэ тянется руками за спину, справиться с узлами пытается, да путаются лишь неловкие пальцы в мудреных завязках. А при движении перезвон от цепочек и подвесок слышится, слабый совсем, но в наступившей тишине не сносим его звук. — Молчи! — предупредил заранее Лю Цингэ. Шэнь Цинцю в смехотворно-миролюбивом жесте поднял руки, мол, как скажешь. А так ведь только хуже сделалось. В молчании совсем дурные мысли в голову полезли. Лю Цингэ тихо, себе под нос заворчал, лишь бы от них избавиться: — Всё ты виноват. Согласился бы на новое, так нет же. Радость тебе — меня изводить. — Неправда. — Как же, неправда, — сердится Лю Цингэ, с проклятыми шнурками сладу нет. И обруч проклятый на шею давит. — Ты ж такой чистоплюй, чего от белого тогда нос воротишь? И смех в ответ. В удивлении замирает Бог войны. И дела ему больше нет ни до одежды своей, ни до рабской канги на шее. Шэнь Цинцю смеётся. — Рано мне ещё, — прикрывает веером улыбку Шэнь Цинцю, на виду смеющиеся глаза оставляя. — Да и не тебе меня в саван рядить. Найдутся охотцы. И смотрит, не отрываясь он, на… … Ло Бинхэ. Смотрит на этого мастера щенок своими падлючими глазами. Добренький весь. Беззубый пока, а как клыки прорываться начнут, так горло перегрызут. — Где? — выдавливает из себя Шэнь Цинцю. Зверёныш весь трясётся. Понять не может, что на этот раз сделал не так. Хотя нет, понимает. Понимает, что одним своим существованием сделал шицзуню «не так». И не злобится, кается только. Жаль ему, что жизнь шицзуня отравляет. Была б воля, так со свету б себя сжил, лишь бы угодить. Так чего ж не сживет? Шэнь Цзю скрюченными от боли пальцами тянется к Ло Бинхэ, да брезгует ему даже пощечину дать. Сжимает лишь в лютости. — Где Лю Цингэ? — Шишу Лю решил вернуться самостоятельно... Шэнь Цзю сжимает пальцы до хруста ломанного. Кости ныне по-настоящему трещат, сколами мышцы натянутые порвать норовят. Предатель оставил Шэнь Цинцю одного с этим зверёнышем. А тот только и ждёт, чтоб повозку перевернуть, и учителя на Цанцюн в белом саване вернуть. Не бывать тому. Шэнь Цинцю своё место не отдаст никому. *** — Главе Юэ не стоит переживать, — мягкий голос лекаря раздаётся из-за стены. Шэнь Цзю изо всех сил сдерживает кашель, хотя и знает, что подобными уловками Му Цинфана не обмануть. Не обмануть и прямой спиной и надменной улыбкой. Хотя Шэнь Цзю старался. Вышел из повозки сам, не согнулся, не оступился, виду не подал, что минутой ранее только в себя пришёл. Бредил в лихорадке. И что здоровым, что больным Ци-гэ видел. Вновь и вновь уходящим видел. Дорого бы дал сейчас этот мастер, чтобы увидеть уходящим и главу Юэ. Но тот только берёт своего шиди под руку, так берёт, что от его ладони след на предплечье Шэнь Цзю остаётся. На Цанцяо ведёт. Шэнь Цзю не дал себя осмотреть как полагается, но Му Цинфану и пульса хватило. Помрачнел лекарь. — Шисюн Шэнь вернулся в здравии, пусть и не в добром. — Этот глава не имеет столь высоких знаний в медицине, как шиди Му. Потому не в силах уразуметь, как здоровье может быть добрым или недобрым. Здоровье либо есть, — голос Юэ Цинъюаня горной реке подобен. Не заметишь, когда притворно ровное её течение рухнет со склона вниз, — либо его нет. Так что же, шиди. Каково здоровье главы Цинцзин? Шэнь Цзю истерично усмехается. Проклятый Юэ Цинъюань и тут сухим из воды решил выйти. Не получилось вытравить Шэнь Цзю из ордена честной сделкой, решил на подлость пойти. Мол, ты задание выполнил, Сяо Цзю, славно выполнил. Но сам видишь, здоровье не позволит тебе и дальше главой Цинцзин оставаться. Это не я тебя прогоняю, Сяо Цзю. Мне выбора не оставляют. Поэтому я лекаря уведу с глаз твоих долой, чтоб не бить по больному. Но уведу недалеко. За соседнюю стеночку. Чтоб ты своими ушами приговор услышал, но меня не обвинял. Я же как лучше хочу. — Шиди Му не расслышал вопрос? Шэнь Цзю тихий, паскудный смех не сдерживает и тут же в кашеле заходится. Беспокоится Юэ Цинъюань не о том, что лекарь не услышал вопрос. Беспокоится, что Шэнь Цзю не услышит ответ. — Продолжит заниматься совершенствованием и десяти лет не протянет. Шэнь Цзю не видит лица Юэ Цинъюаня, но точно знает: он улыбается. *** Юэ Цинъюань от гнева задыхается. Шэнь Цзю на то почти с любопытством глядит. Зрелище глазу не привычное. Теплеет аж на сердце. Лицо главы Юэ обычно носит маску или добродетели, или вины. Оттого и смотреть на него тошно. А ныне… Шэнь Цзю закусывает губу. Искренним гневом обожаемого Ци-гэ налюбоваться не может. — Это ведь ты! Шэнь Цзю с интересом склоняет голову набок, да брови в вопросе немом гнёт. Ну же, достопочтенный глава, договаривайте. — Шиди Лю! Его смерть! — Смерть шиди Лю так тревожит душу главы Юэ? — Шэнь Цзю каждым словом своим наслаждается. Каждое, точно звонкая монета, делает из безупречного главы Юэ торгаша базарного. Ему дешёвую ложь вместо драгоценной правды втюхивают, а он и рад стараться. Рад верить, что этот мастер убил бога. Хорош торгаш, ничего не скажешь. После из низкопробной лжи возвышенную правду сделает, из Шэнь Цинцю убийцу сделает, и втридорога продавать эту правду будет. — Может, у главы имеются свои мысли на этот счёт? Всё же сильнейший воин Цанцюн, а умер из-за простого искажения. И в самом деле что-то тут неладно. Как бы не помог кто. — Ты… — Юэ Цинъюань сжимает кулаки, и вены на его запястьях змеиным телом клубятся. Зубы змеиные в тонкую кожу сосудов прокалывают, кровь ядом травят. Сама же змея давно шею главы Юэ обвивает. Удавка с каждым годом крепче и крепче. А колец змеиное тело все больше вьёт. И конца нет им. От плеч голову отнять не может, так вниз ползёт. Из тела своего саван цвета цин ткёт. — Ты ведь знал, что он отправился в пещеры Линси! Шэнь Цинцю счастлив. Забывает о боли своей, забывает о горечи собственной крови на языке. «Ну же, давай, обвини. Скажи, что этот мастер убил намеренно. Не из вражды с Лю Цингэ и не из желания насолить тебе. Скажи, что убил лишь бы место главы за собой сохранить. Теперь ведь ты не можешь выгнать своего бедового шиди. Куда мне такому идти? Любой праведный заклинатель, прознав о моей подлости, бросить вызов захочет. А сколько таких вызовов твой Сяо Цзю сможет пережить?». Шэнь Цинцю опускает веер, до сего момента закрывающий половину лица. На виду оставляет худую улыбку. На виду худое своё торжество оставляет. — Как ты мог… «Ну же, глава Юэ, посмей сказать, что этот мастер виновен. И посмей выгнать его на верную смерть». — … так себя не сберечь! Видел, чем дело обернулось для Лю Цингэ, так уйти надо было. Трус, не в силах с радостью совладать, смеётся Шэнь Цинцю. И тут же веером прикрывается. Капли крови из лопнувших сосудов оседают на росписи экрана. А за ними губы алые, кровью разукрашенные, и зубы белые, по котором алость стекает. Но Юэ Цинъюань того уже не замечает. В глаза, оставшиеся на виду, смотрит. Торжество в них видит. Шэнь Цзю вновь своё получил. Пусть и не чета он праведному главе Юэ, пусть беглым рабом был и у убийцы учился, пусть и слишком слаб, чтоб занимать пост главы Цинцзин, но Юэ Цинъюань не отказывается от него. Не прогоняет. И место не забирает. Жизнь какого-то жалкого божка — это ещё малая цена за такой дар. — И ещё, — ни вины, ни злости в лице Юэ Цинъюаня не остаётся. Приказ один. Шэнь Цзю вздрагивает. Минутное торжество вновь страхом вечным оборачивается. Юэ Цинъюань ведь может и забыть о своём чувстве вины, на что тогда этому мастеру давить? — тебе стоит снять с себя тяготы обучения. Очевидно, что дети отнимают у тебя много сил. Потрать их лучше на себя и предоставь всё своему старшему ученику. Как, впрочем, и было до сих пор. Шэнь Цзю опускается на постель сразу же, как за Юэ Цинъюанем закрывается дверь. И веер отпускает и стекает по нему алая струйка, и в бумагу экрана впитывается, безобразные разводы оставляя. Шэнь Цзю утирает краем рукава губы, в кои-то веке не заботясь ни о чистоте одежды, ни о манерах. Унижение проглатывает молча мастер. Не погнали поганой метлой, так будет доволен. Чего обиды плодить? Тем более по делу сказанные. Шэнь Цзю ведь и правда учителем быть не способен. — Глава Цинцзин не обязан брать на себя заботы по обучению детей. Зачем тебе лишние тревоги, Сяо Цзю? То ли условие, то ли напутствие, полученное вместе с титулом главы Цинцзин, сказано было вскользь и тут же забыто Шэнь Цинцю. Чужой выбор собственным посчитал и верил, что решение принял сам. Шэнь Цзю давится. То ли очередным сгустком крови, то ли обидой, которую проглотить пытался. Да гостей принимает. Шэнь Цинцю встречает Му Цинфана в почти обычном виде. Веер только сложен, да верхнее ханьфу снято. Кровь в веере сложена, кровь на рукаве вместе с ханьфу снята. В остальном здоров-здоровёхонек этот мастер. Но все отвары покорно пьет, и слова поперек не говорит. Лекарь смирение мастера Сюя по-своему понимает: — Тоскуешь? Шэнь Цзю даже растерялся, до того вопрос неожиданный, непонятный какой-то, а после, уразумев смысл, громко рассмеялся. Лекарь в испуге назад подался. Бутыль с отваром выпала из его рук. Отвратительный запах лекарств заполнил комнаты, перебивая аромат благовоний. — А мне есть по кому тосковать? Неужто горе какое со мной случилось? — всё ещё смеясь, спрашивает Шэнь Цинцю. Он и думать забыл о Лю Цингэ. Своих проблем навалом, ещё б мертвецами голову занимать. Покладистым этот мастер стал не из-за скорби по Лю Цингэ, лишь из-за слов главы Юэ. Плевать в колодец, из которого пьешь, негоже. Пусть Юэ Цинъюань потешит свою душонку, позаботится о «Сяо Цзю», за лечением его последит. Уверится, что поступил правильно. Поступил как лучше, оставив Шэнь Цинцю главой Цинцзин. А после, когда всё уляжется, Шэнь Цинцю пошлёт к чёрту и заботливого Ци-гэ, и сердобольного лекаря с его отварами. — По поводу твоей бессонницы… — Нет нужды, — перебивает Шэнь Цинцю. Смех свой перебивает гнусной улыбкой-ухмылкой. — Снова отказываешься, — Му Цинфан смешного здесь не видит вовсе. Впрочем, в смерти Лю Цингэ он тоже ничего веселого не находил. — Сколько ещё без сна протянешь? — Ты неправильно понял, шиди Му, — смех, ещё не успевший сойти с уголков глаз Шэнь Цинцю, прищуром злым сменяется. А губы точно булавками цепляют, в оскале кривиться заставляют. — Бессонница меня больше не мучает. Шэнь Цинцю тоже ничего не видит смешного в смерти Лю Цингэ. И бессоница улыбки у него не вызывает. Мастер Сюя смеется над тем, что по Богу тосковать не успевает. Ведь каждую ночь в кошмарах его обществом наслаждается. А улыбается Шэнь Цинцю тому, что уснуть наконец может. Легко нынче эта наука ему даётся. Загвоздка лишь одна. От собственного крика просыпается. Каждую ночь, глаза закрывая, Лю Цингэ видит. Каждую ночь своего бога в белом саване, одежды ему заменяющем, видит. И треклятую повозку видит. Тянется к занавеске и с силой её отодвигает, тут же натыкаясь взглядом на… *** …собственные глаза. — Удобно ли вам, шицзунь? — Шэнь Цзю тут от злобы изнывает. Хоть как-то отыграться желает, пока до Цанцюн не добрались. Видом своим хоть припугнуть, но куда уж там! Ло Бинхэ даже ответить не трудится, не то что испуг изобразить. Смотрит лишь своими паскудными глазами, ныне цвет цин имеющими. Шэнь Цзю только диву даётся. Волчонку палец в рот не клади. Ишь как быстро к хорошему привык. И в шкуре этого мастера не тесно ему. И в повозке не просторно. Всеми благами пользуется. Злость Шэнь Цзю меньше не стала, но вместе с тем и смеяться хотелось. Таким наглым Ло Бинхэ ему почти нравится. — За дорогой следи. Глядишь, и неудобств будет меньше. Нет, определенно, нравится. Шэнь Цзю улыбается.