Властелин Колец. Сильв: Эльфийская чума.

      До белой башни Алатара Синего оставалось миль тридцать, а это еще столько же, сколько Элунис добирался верхом от Южных Дюн до северной переправы. Болтаться в седле еще целых тридцать пыльных, бесконечных миль в компании изрядно побитого дорогой коня Элунису совсем не хотелось.       К ночи нужно было во что бы то ни стало донести свои утомленные телеса до скриптория. А там еще верой и правдой ждали своего рукотворного переплета около сорока полнотекстных хрустящих рукописей, а еще старик Алатар и его обожаемый писарь Сэмм.       Престранная девица, сказал себе Элунис, эта Сэмм. В тихом Мертвоземье да волоокие водятся. Но быть странными для сильвов, видимо, суть их бытия. Глаза, великоватые для человеческого лица, жуткие глаза, потусторонние, смотрящие на тебя пристально сосущей бездной прямиком с того света.       «Сильвы…и красота их, вынимающая душу».       Взгляд, вобравший в себя твои худшие страхи. Но на этом, кажется, опасность быть засмотренным до смерти и кончается. Девица не опасна, по крайней мере, пока. К тому же синий маг неустанно бдит за ней в оба глаза, а если надо и в три.       Элунис тяжело вздохнул. Жаркий и прелый августовский день вкупе с плотной багряной ризой сулил ему превратиться в валяную воблу, благо сейчас было только утро. И почему все лекари Мертвоземья повинны облачаться в глухое долгополое платье, недоумевал он, расслабляя тугой ворот на шее.       Морские пески тянулись сплошной безлюдной лентой. Уныло и скучно, пока не вырос из-под хмурых предрассветных хлябей отлогий утес-косогор. Элунис сразу узнал его. Перепутать было невозможно. Нигде больше в Мертвоземье не нашлось скалы столь явственно напоминающей причудливую рыбью голову.       На ней кучно столпились, точно бородавки на шее, дюжины и дюжины куцых да незатейливых домишек, хаток и лачужек. Утес горбатился, но терпеливо держал эту ношу, являя собой окаменевшую диковинную чудо-юдо рыбу-кит. Казалось, что этот рыбий шнобель вынырнул прямо из песков дыхнуть свежей волюшки, подхватил мордой целую деревеньку, да так и окаменел на вечные веки веков.       — Щучий Утес, — сказал он коню, — Мы почти на месте.       Шевест радостно всхрапнул ноздрями, заржал тихонько и певуче в предвкушении скорого и сытного привала.       До северной переправы они добрались споро, рысцой и без приключений. Но бессонные ночи, стрем у костра, вой неведомых тварей в лесу давали о себе знать легким жаром, ломотой в костях и едва ощутимой слабостью. Впрочем, только здесь, в Мертвоземье, он вынужден был узнать, что такое жар и слабость. Что поделать, Владыка Сантил получил донесение от дозорного рыбацкой деревеньки у самой северной границы острова – «море вынесло живых, лекаря, срочно».       А кто, как не лекарский гений, коим его окрестили в простонародье, должен был исчерпывающе удостовериться и заверить опасливый люд, что выброшенцы здоровы, миролюбивы, вменяемы и не заразны.       Берег северной переправы встретил Элуниса беспокойно покачивающимися водами. Черноморье закидывало волны как сети, то выплевывало, то заглатывало обломанные ветром сучья, неведомый сор, бурелом и даже вывернутый наизнанку грибовидный трупик медузы с лиловыми щупальцами, завитыми чудны́ми рюшами, похожими на хитрое эльфийское кружево. Поодаль, теснимый волнами, перебегал да перекатывался по желтым пескам растопыренный осьминогом корень хилого деревца. Еще парочка несчастных медуз дулась в песках двумя розовыми волдырями.       Молочная пена пузырилась на песке, облизывала одиноко торчащий сколотым зубом скалистый риф. Морская серая хмарь почти сливалась с небесной, сложно было понять, где кончается море и начинается небо.       Переправа была не действующей уже долгие лет двести. С тех пор, как первые мореплаватели из местных потерпели крушение за крушением, пытаясь покинуть остров. Именно отсюда и отправились те, кто был «по ту сторону бессмертия», проиграв первую войну эльфоподобных.       Иногда море выбрасывало, или лучше сказать сыто отрыгивало, изрядно переварив в хищных глубинах, ржавые обломки мечей, рукоятки, гарды, части доспехов, наконечники стрел и иные памятки войны, а еще синюшные вздутые трупы мореходов. За редким исключением недовольно выплевывало оно живых, то ли чудом уцелевших, то ли волей Илуватара, то ли просто пришедшихся не по вкусу морским гадам.       Многие из них и поныне обретаются здесь, в Щучьем Утесе, обыватели которого по большей части выброшенцы и потомки простого смертного люда. Все они сходились в одном: корабль вдруг понесла мощная сила, засосала в воронку и очнулись бедняги уже на этом берегу, извергая из лёгких черноморские воды и волокна липких водорослей.       Изрядно впечатленные буйством стихии утверждали, что море живое само по себе, и там, под кущей илового дна и гнилых костей дремлет синяя-синяя живородящая и самобытная утроба.       У берега скучал без работы, оставшись не удел, рыбацкий бревенчатый плот. Скелет невесть откуда вынесенного корабля, избитый штормами, напоминал обглоданные китовые ребра. Навевал неприятное чувство мерзости запустения, тленности всего живого, заключенного в плоть и вещественность. Он лихо сел брюхом на разверстый костлявой пястью риф. Легкий бриз подергивал лохмотья паруса, в котором едва ли угадывалось шагающее солнце.       Элунис плотно поджал губы, узнавая эльфийский герб – дом Глорфиндела. Сердце его тоскливо сжалось от чувства утраты. Этот злосчастное знамя злосчастного корабля, вышвырнутого с великой земли. И куда? На болезненный и жгучий совесть, брошенный кусок сугубой памяти, непростительной вины, боли и войны. Нет, мрачно подумал он, не достойно Мертвоземье касаться своими скверными руками победоносного вечного знамени. Кровавая точка, очаг воспаления и гнойная рана на теле всея Арды, печать предательства и ложе обмана. Элунис сжал кулаки, пытаясь возыметь потерянное самообладание.              «Гилтониэль…О Элберет…       Сиянье в синем храме.       Мы помним твой предвечный свет       За дальними морями…»*              — За дальними морями, — особливо повторил он последнюю фразу.       Запел неторопливо, любовно, как лелеющая дитя мать колыбельную песню, в унисон качающимся волнам.       Элунис все же залюбовался серой морской хмарью. Что ни говори, но море есть море даже на чужбине, и в каждом своем настроении, или не в настроении как сегодня, оно пленило, представало живым, обладающим разумом и самостью, дышащим как неохватная великанская грудь. Но что-то именно сегодня было не так, что-то неуловимо ускользало, не угадывалось.       Он спешился с лошади и зачавкал тяжелыми сапогами по податливому песку, с облегчением растрясая уезженное до немоты седалище. Его бравый и верный скакун Шевест тревожно вскидывал ушами и ковырял копытом торчащие раковины да жидкие горстки серой гальки.       Обнажив ноги, Элунис медленно вошёл в море по колено, пропустил меж пальцев солёные воды, жадно втянул носом влажный морской дух. Подол вельветового плаща вдосталь вобрал соленой водицы и приобрел глубокий цвет киновари.       — Слишком тихо. Птиц нет, — разгадал он загадку, вглядевшись в овдовевшее, покинутое как ветхий дом небо, — Сейчас ведь самая пора.       И правда, ни над морем, ни над утесом не кружило ни одно крыло, только на вершине рифа бдел без устали одинокий и бесстрашный, а может, просто глупый желторотый альбатрос, поглядывал недоверчиво и угрюмо на незваного гостя.       — Все рыбацкие лодки прибраны, — вновь осмотрелся Элунис, унимая нарастающее беспокойство, — В глубинах хоть и живут гады, но у берегов рыбаки щедро разживались уловом. Сети не сушатся. Рыбаков нет.       Море качало свои колыбели, плески волн баюкали слух, толкались в колени как теплые мурчащие коты. И что-то влекло его войти в море глубже, ощутить эти льнущие объятия на своих бёдрах, животе, груди, шее…       «Твой предвечный свет… за дальними морями… за дальними морями…морями…»       — Господ-и-и-и-и-н! — эхо коснулось его глухо и неуловимо, словно чрез запертую чуланную дверь, — Элунис Луноликий! — уже отчетливее и требовательнее кричал кто-то, — Выйдите из воды! Море опасно!       Элунис Луноликий. Как нелепо. Кто ты такой?       Это имя ничего не значит. Здесь, в Мертвоземье, имена вообще ничего не значат. Просто звуки. И он счел это созвучие приятным слуху, натянул его на свою истинную сущность, как дешевую шкуру, только чтобы прикрыть наготу. Его настоящее имя порядком поизносилось, поизбилось кнутами потерь и осталось там, в Лихолесье, вместе с его народом и его сердцем.       Он очнулся от наваждения, почувствовав солоновато-горький привкус во рту, лопнувшую накануне губу мерзко пощипывало.       — Что я делаю? — ринулся он, отплевываясь, — Ещё и в тяжелой ризе! — воды сдавили его грудь тисками, словно на нее возложили тяжеленое бревно. Стало больно дышать. На секунду ему показалось, что его тянут за руки, туда в глубь, в самую толщу водяных слоев, тянут как в сосущие поганые топи, как в зыбучие голодные пески, как в пучины самого Удуна…тянут со властью, предъявляя права на его душу и тело.       Порывисто, прорываясь сквозь вязкие и путающиеся под ногами потоки, он выгреб на сушу, тут же изнемог, затрясся, по телу заколотила знобкая дрожь, с распущенных волос заструилась вода. Риза стала тяжела плечам как добротный роханский доспех.       — Недоброе что-то творится в море, — подумал он, восстанавливая дыхание, — Раньше такого не было. Что же это?       И правда, что доброго может творится в хлябях, где тонут корабли и кишат гады? Но это было что-то совсем запредельное, из ряда вон выходящее даже для странного, молчащего себе на уме да в тихом омуте острова.       — Господин! — повторил приятный девичий голос, — Господин Лунолик, белый лорд!       К нему встревоженно неслась юная девица, размахивая платком и придерживая подол. По виду крестьянка из местных, босоногая, в грязноватом переднике поверх милого в своей простоте холщового платьица, ветер хватал прибранные на скорую руку рыжие впрожелть кудряшки.       — Стой! — резко оборвал её Элунис, — К воде не подходи!       — Белый лорд, — покрыв рыжину васильковой косынкой, крестьянка беззастенчиво уставилась на него, открыв рот и забыв закрыть его обратно.       — Да Вы же насквозь промокли. Уж мне ли не знать, как в море опасно! А что же Вы делаете? – отчитала она его простодушно, по-хозяйски и даже не оказала вежливости поклоном, — Отец послал за Вами. Ранехонько Вы, спозаранку-то прибыли, зорька вон занялась только. Ну идемте ж со мной, нас ждут. Дома я дам Вам купальную простынь, с Вас же как из ручья льет.       Элунис сразу же разглядел ее сочные каурые волосы и усаженный нелепой картофелиной веснушчатый нос. Кристальная его память вновь окропила сердце черной тоской, представляя самый желанный, самый возлюбленный некогда образ: залитый светом взор цвета едва пробившейся нежной листвы, хитро свитые на затылке яркие как сама жизнь колоски, сострадающее сердце, несломленный дух, меткое око, руки, целящие раны… усыпальный ларец из горного хрусталя…бледное мертвенное тело…скорбный плач…рваный вздох…тьма…       — Нет же, — одернул он себя, — Она на нее совсем не похожа, она не Таури… — и плотно сжал губы, запрещая себе произнести вслух сокровенное имя, словно боясь, что его украдут, как святыню из божественного чертога.       Крестьянка же, изумленно задрав голову и распекшись и без того румяными щеками, стыдливо прибрала с виска выбившуюся из-под косынки прядь и зачем-то отряхнула передник от налипшей на него чешуи, обтерла небрежно и по-мужицки нос рукавом.       На нее взирал рослый, плечистый юноша, цветущий жизнью как нежным жасмином, в самом расцвете сил, слишком юный для титула лорда, как ей показалось. Жемчужные пряди напитались водой и слиплись в сплошное блеклое суконце. Полуприкрытый взор источал мирный дух и светлый разум, как небо, прояснившееся после грозы, как высокое, хрустальной голубизны небо. Из-за темных, словно очерченных кусочком угля бровей, кожа казалась выбеленной, даже лучистой. Такой невидали крестьянке довелось подивиться лишь однажды в кочующем театре у одного из людей-альбиносов.       — Что здесь стряслось? — выкручивая мантию и сбрасывая с себя пинты соленой жижи, спросил он, без удовольствия натягивая на мокрые ноги сухие сапоги.       — Идемте, г-г-господин, — запнулась она, — Нас ждут. По дороге я все расскажу. Туда, — указала она на подножие утеса, — Там кратчайший путь через стрижовые норы.       У самого основания утеса зияли три сомнительных темных дыры. В какие подпольные закрома и тайные логова они низвергали, для Элуниса пока оставалось тайной. Главное, чтобы из них не вылез, плюя кислотой, какой-нибудь Шелоб. Он не стал спорить, хотя идея продираться сквозь узкие горловины утеса ему не особо понравилась, что-то покумекал с седлом, расщелкнул, придвинул и протянул руку девушке, — Поедем верхом, так быстрее, — и взяв ее в седло, хлыстнул поводья.       — Вперед, Шевест.       Конь недовольно фыркнул и попятился от того, что на него нахлобучилось мокрое многослойное тело. Обещанием скоро завтрака он все же тронулся и снова звучно зачмокал подковами, — Он своевольный и слегка нелюдимый, — извинился Элунис, — Как твоё имя?       — Рози, господин, — засмущалась она, съеживаясь в клубочек и горячо пылая обоими ушами.       — Нет нужды меня «господинить», Рози. Можешь обращаться ко мне просто Элунис.       Рози не могла. Вообще сложно стало что-либо мочь, когда к твоей спине жмется ангельское существо пленительной наружности. И эти проклятые капли, спадающие с его волос прямо на ее плечи.       — Да как же мне смочь-то, господин? Вы же того…лорд, а я...с детства только овец пасу, да чешую щелкаю... — задохнулась она, — Да и Вы…Ну…       Рози проглотила повисшие на кончике языка слова, они показались ей чересчур уродливыми, чтобы выразить восхищение его благообразностью. Она не посмела спросить, точно ли он простой смертный или какой-нибудь гость с далекой звезды, ожившее мраморное изваяние или эфемерный эльф из сказочного Средиземья? К слову, Рози никогда не видела эльфов столь близко, но стоило ей взглянуть на Элуниса, и она поняла, что именно так они, наверное, и были задуманы. Разочаровывали уши: вполне себе пресная парочка слуховых раковин, заурядные экземпляры, кои в ее дремучей деревеньке лопухами торчат на каждом затылке. Значит, незнакомец не эльф?        Элунис немного помолчал, угадывая ее помыслы, и обозначил донельзя бесцветным тоном, — Не очаровывайся этим обличием, дитя, — и добавил немного мягче, чувствуя, как его обдает зноем смущения от ее спины, — Не нужно лицеприятия. Внутри ты не найдешь той красоты, которой пленилась снаружи.       Впрочем, жар этот не был ему неприятен, учитывая тот факт, что он необъяснимо замерз. У Рози сбило дыхание, словно ее поймали с поличным за каким-то постыдным и срамным деянием. Элунис даже расслышал, как гулко заколотилось ее сердце.       — По-твоему я столь безнадежен, что и с овцами не слажу? — попытался он пошутить, разряжая обстановку, — И оттого по имени зваться никак не достоин?       — Что Вы, господин! — выпалила Рози, — Я вовсе не желала нанести Вам оскорбление!       Губы его чуть подернулись, в глазах сверкнуло почти детское шутливое озорство, которое лорд тут же поспешил унять.       Долго удерживаясь, он наконец сдался и приложил к носу благоухающий розмарином носовой платок. Рози захотелось провалиться под ил или замкнуться на дне Черноморья в глухой устричной раковине. Наверное, так от нее и несло, точно ее оттуда и вынули.       — Простите, господин Луноликий, от меня завсегда разит рыбьей чешуей на потрохами. Труд у меня такой – ароматный.       — Ты ведь не удишь рыбу, — гундосо сквозь ткань пробубнил Элунис, — Чем ты занимаешься?       — Мой отец тутошний ловец, а я рыбница, так у нас называют женщин, которые чистят и потрошат улов. Еще раз простите, Вы к такому, конечно же, не навыкший.       Конь оступился копытом, метнув лохмотья влажного песка и едва вскинул гривой, и Элунису пришлось подхватить Рози за плечо.       — Ты в порядке? — прошептал лорд, ему не хотелось лишний раз касаться ее, убедившись, что она не пострадала, он тут же одернул руку.       Рози втянула рыжую голову в плечи. Шепот лорда рядом с ее ухом был ветерком, раздувающим тлеющие угли. Только сейчас она отметила, когда лорд учтиво не позволил ей клюнуть носом с седла, что руки его наглухо засучены обшарканными поводьями и придорожной пылью, некогда белыми перчатками. Кто станет надевать столь лебяжьи шелка в их щучью «хтонь да глухомань». А эта багряная риза, а красная мантия, так яро и неприлично режущая глаз на фоне белой кожи и жемчужных влас, словно свежая бычья кровь на талом снегу.       — Тебя смущает мое одеяние? — угадал он ее мысли.       — Нет-нет, — залепетала крестьянка, куда уж ей, несведущей деревенщине, было высоко мудрствовать об изысках богатой дворцовой моды.       — До северной переправы я имел неудовольствие посетить пиршество в Южных Дюнах у тамошнего лорда к юго-западу отсюда. Такое облачение, можно сказать, повинность званых лекарей, а вовсе не надменный порыв возвыситься над честными и трудолюбивыми людьми. К тому же, я не рассчитывал задерживаться здесь надолго.       — Вы меня неправильно поняли, я…       Элунис едва слышно усмехнулся, его забавляли ее простоватость и легковерие.       Головы их вдруг укрыла темной вуалью жидкая пещерная тьма. Потянуло затхлостью и липкой неприятной сыростью. Они плавно влились в лоно одного из выщербленных ноздреватых туннелей, ведущих прямиком в нутро рыбацкой деревеньки сквозь самое сердце щучьего утеса.       — Здесь крутые подъемы, — предупредила Рози, — Будьте осторожны.       Шевесту было не по себе, к беззаботной прогулке под щебет птиц потная и непроглядная жила туннеля как-то не располагала. Мерзко пищали мыши, подкапывала вода, конь осторожно переступал копытами на ощупь там, где не чадили потолки масляные факелы, и опасливо фыркал.       Элунис всматривался в мрачные потеющие стены. И они ему, определенно, не нравились. Везде и всюду прорывали камень, будто напиленные старушечьи ногти, белые слюдовые чашечки, карманы… ладони? На них мелькали странные черные мазки. И все они как-то зловеще подглядывали, поблескивали да подмигивали Элунису рубиновыми огоньками…глазами? Что-то с присвистом чирикнуло из темного угла, ввинтился в ухо крысиный скрип и тут же чиркнуло по виску хрустящее крылышко.       Элунис инстинктивно сжал рукоятку меча. Такие паскудливые глазки наряду с ядовитыми жвалами и четырьмя парами мохнатых лап он уже видел у одних ненавистных тварюг в хищном лесу.       — Не бойтесь, лорд Луноликий, — успокоила Рози, — Это всего лишь пещерные стрижи. Они напуганы и теперь не высовываются из гнезд.       Прыгали по камням змеиными языками тени трескучих факелов. Огненные волосы Рози сияли нитями расплавленного металла, в жерле утеса голос простой деревенской девицы не звучал – звенел, влекуще и загадочно, будто раскрывал ему, Элунису, тайны всего сущего.       Элунис возымел мирный дух лишь когда в свете факела разглядел маленькую узконосую пичужку с переливчатой иссиня-перламутровой спинкой и хвостиком-спицей.       — Крохотное милое создание, — отпустил он нагретую до влажности рукоять меча, — А сверчит как взбешенный арахнид.       Впрочем, сражаться с пауками Лихолесья было не так страшно, как с демонами в своей душе, а они, к его огорчению, оказались куда более не убиваемой и непредсказуемой нечистью, крепко вжившейся в его душу после начала эльфийской чумы, разразившейся в самом центре его родного дома.       Какая насмешка судьбы, мрачно подумал Элунис, великий король Трандуил бдел и блюл, как хищный сокол свое гнездо, славное Лихолесье от внешних угроз, враг же прорвался подло и изнутри, лопнул шаткий мир вонючим гнойным пузырем. Нарывал, нарывал и лопнул - занедужили эльфы. Моргульский яд и тот был исцеляем, но их ничто и никто не могло исцелить. Даже искусные эльфийские целители опускали руки. Все, кроме Таури…       — Мы почти пришли, — вытащил его из внутреннего подземелья тяжких дум звонкий голос Рози.       — Так что здесь стряслось?       — Птицы исчезли, господин, рыба ушла вглубь, даже рачок и тот ни один у берега не скучает, — торопливо сыпала она недобрыми вестями, эхо снова подхватывало ее голос и делало его вездесущим, — Рыбаки тоже все с перепугу по домам попрятались. А все почему? — Рози ненадолго замолчала и громко сглотнула, — Выброшенец. Он вышел из моря вчера, нелюдь какая-то изувеченная, то ли жив, то ли мертв, может, того этого…гад морской. Страху навел такого, с лихвой на всю жизнь хватит, заикой останешься.       Нелюдь? Из моря? Неужели морские гады стали выходить на сушу, разгонялись мысли в его голове.       — Как она выглядела? Кто-то пострадал? — со сдержанным беспокойством спросил он.       — К несчастью, мой отец. Давеча хворает. Сам и расскажет. Я-то своими глазами её не видела, — Рози едва слышно всхлипнула.       — Где же ваш местный лекарь? Стоило ли терять время, посылая за мной столь далеко?       — Как назло, господин, уехал еще два дня назад в соседнюю деревеньку, там и пропал. Кто что толкует, но люди поговаривают, что его какие-то плывущие огоньки утащили в Красном болоте. Что-то просыпается на этом острове, что-то недоброе. Даже зверье, даже рыбы безгласные и те чуют опасность, уходят.       Жуткая кишка туннеля закончилась, ярким голубым шаром прорвался дневной свет. Элунис прикрыл глаза ладонью, щурясь от солнца.       Выплыли мокрые каменные улочки, неказистые и суровые своей угловатостью и лаконичностью лачуги рыбаков, деревянные подмостки с привязанными мерно качающимися лодочками, оставленные сушиться весла и мрежи, настороженные к чужаку лица местных.       — Милости прошу, господин Луноликий, в наш скромный рыбацкий угол, Вы уж не осудите наше убожество, — торжественно возгласила она и указала пальцем на приземистый, сложенный из обтесанных каменьев домик с такой же покатой каменной кровлей.       Рядом сохла без привычных морских ухабов остроносая деревянная лодка и два оглаженных водами весла. Лубяные мрежи, сплетенные заумным ловчим узлом, были перекинуты чрез высокие деревянные балки для основательной просушки.       Сипло забрехал дворовый чернявый пес. Завидев гостя, нескладная девчушка лет н-дцати отроду не удержала переполненное водицей ведро, и то с громовым дрязгом помчало обратно в колодец, нещадно вращая ворот, и плюхнулось где-то в недрах земли.       Элунис подстегнул коня и добавил хода, Шевест прошмыгнул к домику, не взирая на припадки доблестного и верного сторожа, и был оставлен в невысокой сараюшке вместе с ароматными яслями сена и ведром чистой воды, в которое конь с удовольствие всунул нос и разом опростал половину. К слову, это была самая вкусная вода на свете.       Уже поднимаясь на второй этаж небогатой, но и не бедняцкой хатки, скрепя половицами, Элунис с неприкрытым любопытством разглядывал все эти хитроумные рыболовные снасти прямиком из сокровищницы матерых морских ловцов.       Удить рыбу он не любил и считал рыболовные ремесло занятием скучным, способствующим крепкому здоровому сну, однако же к простому рыбацкому труду имел некоторое почтение.       — Что за орудия пытки, — думал он, провожая глазами ювелирно острые рыболовные крючки всевозможного строения: из воловьего рога, из твердых шипов дерева, каменные и даже латунные, медные распирающие иглы, цветные поплавки из дубовой бересты, крючковатые самоловы, лесы из бечевки и конского волоса, каменные грузила.       Одно Элунис даже взвесил в руке, деловито покачал из стороны в сторону, покрутил. Грузило было прохладным и приятно льнуло к ладони.       Удилища из гибких прутьев стояли в специальной сухой юхонке, некоторые, видимо, дорогие сердцу и коллекционные, радовали хозяйский глаз пришпиленными к стене.       Элунис обратил особое внимание на отполированный до блеска монолитный гарпун из металла размером с доброго молодца и парой рубцов, похожих на чешуйки дракона.       — Этим гарпуном отец в молодости морского гада пронзил, — похвалилась Рози и указала на внушительных размеров брыдлое и мордастое чучело чубарой щуки на резном медальоне, приколоченное на стену, — А я самолично отрубила ей голову.       Щука таращилась на Элуниса из-под мясистого лба сердито и нахраписто одним выпученным глазом. «Сунешь руку, займешь мое место», - говорил ее страшный взгляд.       Пасть была раззявлена как широко раскрытый денежный кошель, казалось, можно просунуть в нее руку до локтя. Элунис даже хотел втихую подбросить туда пару медяков. Гладкие литые как проволока губы висли вниз злобными брылями. Жаберные крышки топорщились, и из-под них выглядывали высушенные жаберные лепестки.       — У нас бытует поверье, что голова этой щуки и мертвая кусается. Так что пальцы лучше поберечь, — улыбнулась Рози, замечая, как гость тянется к щуке рукой.       Элунис проверять не стал. Зубы прозрачные и крошенные как колотые льдины поубавили его интерес. И то ли ему показалось, то ли наглая щука так и кричала всем своим видом «так то, хлюпик сухопутный, бойся меня». Энулис презрительно дернул носом.       Дверь спальни отворилась, умоляюще скрипнув.       На постели сгорбившись сидел жилистый, обрюзгший щетиной, опаленный загаром мужичок в мятой льняной рубахе и смотрел пред собой потухшим взором.       Облокотившись на стол бедром, рядом стоял ещё один парень, светловолосый и поджарый, и нервно перебирал меж пальцами кожаные четки.       — Эольрон, добро пожаловать в Щучий Утес, — поздоровался он и протянул Элунис руку.       В ответ лишь кивнув, Элунис сразу же последовал к больному, присел на прикроватный трехногих стул, смачно хлюпнув откинутой мантией.       — Как вас зовут? — обратился он к больному.       — Саймон Логбед, сударь.       — Лорд Луноликий, лекарь дворца. Вы, я смею полагать, понимаете, что отправили заведомо ложное письмо самому Сантилу? Где выброшенцы?       — Рози, сходи-ка на кухню да плесни нам ухи, и заморского чаю нашему бледному аристократу, — повелел Эольрон и сверлил Рози глазами до тех пор, пока она не сдалась и не шмыгнула за дверь, оставив ее едва открытой.       — Это ведь Рози отправила письмо, так? — обратился он к Эольрону.       — Она лишь хорошая дочь, которая очень любит отца. Вы бы не явились, написав она просто о хвором. Такие лекари нынче оказывают честь лишь выброшенцам и придворным лизоблюдам.       Элунис не оскорбился, слишком мелко было оскорбляться на слова какого-то деревенского незнакомца. Но вот мысль о том, что какая-то дочь рыбака разумеет грамоте, насторожила его куда больше. Кто такая эта Рози, что происходит с морскими водами, отчего именно придворный лекарь понадобился в глухой «рыболовне» и где, наконец, обещанный кошмарный выброшенец?       — Угомонись, Эольрон, сударь ехал сюда десятки миль, сотвори милость, — приструнил его Саймон, — В письме не было лжи, сынок. Море вынесло живого человека. И помощь лекаря действительно нужна.       — И где же ваш выброшенец, могу я его осмотреть? — не удержался Элунис.       Эольрон и Саймон опасливо переглянулись, перед их глазами пробегали жуткие мысли.       — Окажите милость, избавьте меня от неведения. Что здесь происходит и где выброшенец? — жестче потребовал он.       — Вернулся в море, — дрожа голосом, сознался Саймон.       — Не выброшенец это был! — решительно выпрямился Эольрон и уронил четки, — Скажи ему как есть, Саймон!       Элунис впервые видел, как матерый рыбак лихорадочно дрожит подбородком, руки его затряслись как крылья хрупкой бабочки. Повисла тревожная, не предвещающая ничего доброго тишина, в которой слышно было, как Саймон сжал кулаки до хруста.       Элунис сосредоточено наклонился к рыбаку.       — Саймон, — повторил он ещё раз, — Вы слышите меня?       — Да, сударь, — помедлив, ответил рыбак.       — Вы можете мне доверять, — и накрыл его трясущийся кулак своей обтянутой перчаткой ладонью. Руки рыбака были крупные, мощные, с загрубевшей от тысячи миль рыболовных сетей кожей, с узловатыми плохо гнущимися пальцами, растрескавшимися от морской воды.       — Доверять? — снова откинулся Эольрон на столешницу и запустил пальцы в четки, пристально разглядывая Элуниса, — Как же. Владыка Сантил теряет хватку или ему стало недосуг до бед простого рыбацкого люда? Отправить сюда изнеженного бледнолицего юнца, который пуще золотой ложки ничего в руках не держал и падает в обморок от запаха рыбьих кишок! Больше лекарей не нашлось?       Элунис молча перевёл на него испытующий взгляд. Опыт и манера выговора, пшеничный волосы и голубоватые глаза подсказывали ему, что Эольрон, скорее всего, роханец. По крайней мере, был когда-то. Роханцы всегда казались ему честолюбивыми обожателями парнокопытных. Впрочем, знавал он и вполне добронравных и благоразумных коневодов.       Он уже хотел что-то ответить, но тихий голос Саймона заставил его замолчать.       — Вчера я удил рыбу, как обычно. Я уже почти вытянул сеть, господин, мрежи прорвались и улов был никакой, как заметил в ней… человеческую руку, сухую и когтистую. Признаюсь, кондратий меня так и хватил, много каких гадов вспорол я своим гарпуном, да такого не видывал. Я не посмел её тронуть. Да и хозяин руки, оказалось, не дремлет, — он прикусил иссохшие губы, — В локтях ста от меня по пояс в воде был человек, или, не знамо… Человек ли. Сухой, костлявый, сквозь битый доспех рваная плоть выглядывает и голые ребра торчат. Вместо лица обтянутый череп, скелет. Я не успел и глазом моргнуть, сердце захолонуло, как он оказался прямо передо мной, минул воду как воздух. У него не было глаз, только пустые глазницы, но он точно смотрел прямо мне в глаза, — голос рыбака натужно просел, — Я думаю, он был из тех... из древнего придания...       Элунис слушал вдумчиво, взвешивал каждое его слово, и с каждым этим словом лицо его мрачно вытягивалось.       — Из мертвецов он! — снова вмешался Эольрон, — Из тех самых, что в курганах гниют!       Умертвие? Не сказал вслух, но подумал про себя Элунис. Какое умертвие посреди океана? Или может под водой на дне выкопан курган? А если там не один курган?       — Что стало с мертвецом? — как можно спокойнее спросил он, не выдавая нахлынувшего беспокойства.       — Я приложил его веслом, — не без гордости объяснил Эольрон, — И эта тварь взбесилась, замахала руками.       Еще бы, подумал Элунис, любой бы взбесился, если бы его огрели веслом по затылку, даже мертвый.       — Я успел увернуться и набросил на него рыболовные сети. Потом он просто вернулся в море, утоп в нем, словно успокоился, получив назад свою руку. Только вот... — он многозначительно глянул на Эольрона.       В комнатушку, гремя дымящимися на подносе плошками с ухой, вплыла Рози, аккуратно опустила поднос на стол рядом с Эольроном, взяв самую солидную из них, подала Элунису и обтерла руки об свой передник.       Элунис от души нюхнул этого рыбьего зельюшка, и лицо его приняло страдальческий вид. За все то время, что он пробыл в Щучьем Утесе, рыбий дух, кажется, въелся в саму его кожу и засел глубоко в печенках.       К горлу решительно поступил весь его прекрасный внутренний мир и потребовал явить себя народу в самом что ни на есть первозданном виде. Элунис усилием воли пресек этот порыв выдать белому свету нечто отдаленно напоминающее ту самую вывернутую медузу.       — Спасибо, Рози, — выдавил он, делая встающий поперек горла глоток.       И как только окрыленная похвалой хозяюшка упорхала на кухню, точным и безжалостным движением плеснул ухичку в несчастный прикроватный цветок, искренне молясь, чтобы тот не завял.       — Не волнуйся, он бывалый, — согласился с ним Саймон и следом плеснул свою плошку, — Рози добрая душа, василек-девонька, но вот её рыбным бульоном можно смазывать наконечники стрел. Пить не советую. Эольрон же мужественно опустошил свою плошку.       — Что было дальше? Кто-то еще пострадал? — продолжил Элунис.       Саймон дрожащей рукой расстегнул пуговицы рубахи, пальцы его не слушались и ему понадобилось время, чтобы снять одежду. Отняв влажную зловонную подкладку от плеча, он обнажил длинный, на вид не глубже царапины, но густо загноившийся порез с пузырчатыми наливными как клюква красными струпьями.       Элунис невольно дрогнул ноздрями и заставил себя подавить отвращение.       — Этот… Мертвец лишь слегка задел меня ногтем. А на утро вот уж... Как прокаженный. Разрослась почти в десятикрат. Ни примочки, ни травы, ни помогают. Прижигал даже. Бесполезно все. Видать, не безобидный порез-то. Что скажешь, сынок? — он осунулся и взглянул на Элуниса, как на последнюю свою надежду.       Элунис какое-то время изучающе смотрел на рану. Перед его глазами пробегали суматошные мысли и торопливые сопоставления, брови сдвигались все туже и туже, с виска поползла крохотная капелька пота. Он понял, с чем столкнулся. Истинно, такие раны оставлял лишь моргульский яд и укус умертвий. Умертвий? Здесь? Но как? Он поднял глаза на Саймона, и тот, видимо, прочитав в них понятный только ему неоспоримый приговор, сжал одеяло руками.       — Саймон…       — Не надо, — осадил он его, — Я знаю, не жилец я. Это лишь вопрос времени. Сколько его у меня? Это заразно?       — Что ты несешь, Саймон? Ты не умрешь! — встрепенулся Эольрон, до этого не сводящий глаз с лекаря.       — Не заразно. Пока. У вас, — Элунис немного помолчал, набирая в грудь воздуха, — Дней пять... не больше.       Дверь чуть скрипнула и за ней прокатились беглые уносящиеся шаги и глухие всхлипы. Видимо, это была Рози, которая подслушивала за дверью.       — Дней пять!? — резко сорвался Эольрон на крик и взмахнул руками, — Да ты посмотри на него. Он же пиявочный засос от чумы не отличит! Ты что ему веришь!? Тут таких бездарных цирюльников пруд пруди, хоть на крюк насаживай вместо наживы!       — Вы правы, — спокойно ответил Элунис, — Я не могу ему помочь. Это не простая рана.       — Хорошо устроились! — яростно прошипел Эольрон, — Как все просто, а? Бросить его умереть и все. И никто не узнает, что здесь копалась какая-то нежить! Да и зачем Сантилу простые люди? Если можно всю жизнь обхаживать да облизывать этих волооких уродов! И ты, знатная ты сволочь, катись к своему владыке и его сильвийским выродкам! Твое экспертное мнение здесь больше не нужно.       Элунис не повел и бровью. Отрешенно встал со стула, расправил влажную мантию и покинул комнату. Загадочный прыткий утопленник вызывал у него более горячий интерес, чем умирающий от такой же загадочной раны рыбак. Хотя нет, он просто не позволил жалости и состраданию взять вверх над своим сердцем.       Он минул крайние ступени лестницы, как навстречу ему невластная над собой бросилась Рози, мёртвой хваткой вцепилась в золотистые узоры на его груди и зашлась отчаянным и надрывным воем. Сотрясала его и сотрясалась сама в болезненном припадке, словно хотела вытрясти из него душу, пока не рванул с треском ворот мантии, и она не застыла, сжав кулаки у него на груди.       — Господин! — умоляюще прорыдала она, давясь горькими непрекращающимися слезами, — Да неужто ничего нельзя поделать, а!? — и прижалась к его груди щекой, оставляя на ризе соленые слезы, — Совсем ничего!??       — Я видел такие раны, Рози. Человеческим рукам они не под силу. Здесь нужна эльфийская медицина, — он обхватил ее сжатые кулаки ладонями и высвободил свою потрепанную ризу.       — Ну вы же искусный целитель! Смилуйтесь! Сделайте же что-нибудь! Помогите! Или…       Она бессильно отпустила его и отрешенно отошла, полностью теряя самообладание и смотря распухшими и раскрасневшимися студенистыми глазами.       — У меня есть сбережения. Я могу заплатить. Скажите сколько. Сколько стоит его жизнь!?       — Рози, — с горечью произнес Элунис, — Я не могу ему помочь. Прости.       И обогнул её, почти не взирая, словно её и не было, как какого-то зазевавшегося прохожего в густой безликой толпе.       Все кричащее навзрыд горе Рози разом скомкалось у нее в груди в плотный как алмаз и горючий как порох ком боли. И боль эта, сгущающаяся и теснящаяся, казалось, вот-вот рванет от одного лишь неверного слова.       — Элунис! — с придыханием вскричала она, и это чистое, смелое взывание к имени заставило его содрогнуться.       — Я поняла, кто ты, как только увидела тебя, — ломанным голосом продолжила она, — Я знаю, что ты в силах ему помочь! Но, видимо, для такого как ты и всех твоего рода жизнь простого смертного человека ничего не значит! — и громко, оглушительно громко, осуждающе замолчала, онемела в одночасье.       Элунис резко остановился. Взглянул на неё через плечо. Его ясно голубой взор помутнел, словно со дна лазурного ручья взбаламутили густой вязкий ил.       Медленно направился к ней и приблизился вплотную. Какое-то время он просто пытал её взглядом, свысока, сверху вниз, силясь высмотреть истинные истоки брошенных ею слов. Рози смотрела отчаянно и бесстрашно, с изумление наблюдая как тон его глаз непрерывно меняется от ясно-голубого до хмуро-серого и обратно. Роняла крупный град слез в пронзительно кричащем безмолвии, но нисколько не роняла решимости.       — Вскипяти воду. Мне нужны ацелас и любомерник. Здесь они есть у каждой старухи.       Рози издала облегченный стон, собираясь, видимо, упасть в обморок, ноги ее подкосились.       — Д-Да, господин, спасибо! Спасибо! — задыхаясь обронила она, ещё не веря его словам и своему счастью.       — Я ничего не обещаю. Я лишь попробую ему помочь. Не стой. У меня мало времени.       Рози без памяти вылетела во двор. Бренчали ведра, шуршала колодезная цепь, обеспокоено заскулил дворовый пес, в соседнем доме запричитала голосистая старушенция. Элунис вернулся в комнату больного, застав роханца сидящим у постели Саймона. Закрыв лицо руками, он что-то шептал. Саймон же безучастно и сломлено лежал на боку, уткнувшись носом в стену.       — Не окажите ли честь бестолковому неженке, осмотрев моего коня? По пути сюда он подвернул ногу. Вы ведь, я так понимаю, выброшенец из Рохана, — настойчиво обратился он к Эольрону, — Роханцы, как мне известно, весьма недурные коневоды.       — С чего вдруг? — резво вздернул он голову, — Уходи по добру по здорову в свой дворец и не отсвечивай, пока я тебе голубой твоей кровушки из носа не припустил, — заклацал он четками так рьяно и угрожающе, как истинный головорез ножичком-бабочкой. И будь это действительно так, он точно бы метнул его ненавистному аристократишке прямо в прекраснейший белый лоб.       — Не испытывай моего терпения, роханец. Сделай, как я велю, иначе, — Элунис указал на Саймона, — Через пять дней он умрёт.       Эольрон выбился из комнатушки, как пробка из бутыля, осыпая всю дворцовую аристократию крепкой подпольной бранью, оглушительно хлопнул дверью.       — Прости его, сынок, не любит он знатных, — куда-то в стену пробормотал Саймон, не поворачиваясь, — Один из таких дворцовых бросил умирать его жену, руки марать не хотелось. А мог ведь помочь. Но это не твоя вина, не принимай на свой счет.       Следом же ворвалась растрепанная и взмыленная Рози, запыхавшаяся и пахнущая потом и неизменным ароматом рыбьей чешуи.       — Снимите одежду и уберите обмотку с раны, — велел Элунис хворому.       — Рози, принеси горячей воды в лохани, чистую чашу и чистую ткань. Травы положи на стол. В доме есть вино?       — Есть.       Ещё раз оценив рану, он добавил:       — Вина не жалей.       Рози исполнила все в точности с таким рвением и горячностью, что плат с её головы потерялся, и огненные кудри небрежно торчали завитушками во все стороны, словно древесная стружка.       — Помоги мне, — скомандовал он Рози, — и поднял руки вверх, — Нужно снять мантию и ризу. Мои руки должны быть сухими до локтя.       Личико Рози вместе с шеей порозовело как утренняя заря, она перестала дышать, пока отстегивала с широких плеч лорда вельветовую мантию и эти заковыристые, не поддающиеся её шероховатым натруженным пальцам изящные застежки на шее.       — Запри двери и окна, — снова повелел он, и Рози не посмела ослушаться хоть это и показалось ей странным.       Саймон созерцал эти суетливые телодвижения во славу своего спасения безучастно и безнадёжно, не более чем невинное зрелище, словно позволял молодым попробовать силушки и неминуемо оплошать, ведь он уже уверил себя, что через пять суток его вынесут ногами вперед, а потом развеют прах над морем на радость прогнившему умертвию.       Приготовления были окончены.       Элунис остался в одной белой из шифона тунике, засучив рукава, и каштановых штанах из овечьей выделанной кожи. Он небрежно стянул белые перчатки, бросил их на кровать. Рози ужаснулась его рукам, перчатки не были брезгливой деталью образа. Тыльные стороны ладоней напоминали срез дрожжевого теста, губчатые, стянутые ожоговыми розоватыми рубцами, кончики пальцев потрескались и облезли.       Элунис плеснул в чашу вина до краев, присыпал в довесок порошок измельченного любомерника.       — До дна, — протянул он её Саймону, — Это обезболивающее и снотворное.       — Обезболивающее? — нахмурился он, любуясь пыльной коловертью травинок, — Неужто помучить меня решил перед смертью, сынок? Ты уж не переусердствуй.       — Папа! — в неловкости вскрикнула Рози.       Потребовалось четверть часа, чтобы Саймон беззаботно уткнулся лицом в подушку, сочась храпом и нитью слюны. Любомерник действовал сногсшибательно.       Элунис критически осмотрел Рози: взбитая, крепкая, полногрудая. С немощным рыбаком как-нибудь сдюжит. Да и не только с рыбаком, отметил он. Дева, что легким взмахом прекрасной рученьки перерубает хребет морского гада и его самого, чего доброго, в бараний рог скрутит.       — Рози, я хочу, чтобы ты держала ему ноги, возможны судороги, придави всем весом, мне нужны обе мои руки.       Рози молча исполнила повеление и в ожидании уставилась на лорда.       Элунис деловито потер ладони, дыхнул на них, будто ему сделалось зябко, сомкнул руки в замок и хрустнул пальцами. Оторвав с ацеласа листы, он осторожно приладил их к ране. Комнатушку тотчас заполнил свежий, ласкающий нос аромат, словно сам воздух просиял и исполнился нежной весенней радости. Даже смрад гноящихся струпьев не мог его задавить. Следом же лорд возложил на плечо больного обе руки крест-накрест.       Рози онемела, открыв рот. Элунис все шептал и шептал обрывки певучих, благозвучных, переливистых как пение соловья, как шепот осенних листьев, как дыхание теплого ветра, слов, и душа ее наполнялась несказанной тихой радостью и умилением, на минуту ей даже почудилось, что матушка ласково гладит ее по щеке, голубит и лелеет свое любимое и единственное дитя, забирая с собой все ее кровоточащие душевные раны. Из глаз Рози хлынули слезы, она не сдержала всхлип и, наверное, зарыдала бы в голос, если бы Саймон совершенно невинно не вписал ей пяткой в подбородок. Что поделаешь, судороги.       Элунис же весь стал сплошным напряжением, туго натянутой тетивой лука, на высоком его челе яростно взвилась и взбухла тонкая вена, под скулы катились мелкие капли пота, губы безостановочно перебирали слова. Из раны пробивалось едва заметное мягкое золотое свечение.       В дверь бешено заколотили ногами, разразилась черная неистовая брань. Эольрон. Кажется, конь оказался не таким уж и хромым, и коневод закончил раньше положенного. Дверь ухнула, ссыпая штукатурку с потолка, хлипкая защелка ляскнула, рискуя быть вырванной прямо с гвоздями.       — Какого лешего ты там творишь, лекаришка!       Дверь снова ломанули плечом.       Элунис глубоко вздохнул, едким шепотом изрек последние исцеляющие словеса, от напряжения сил из носа лениво поползла тонкая дорожка крови.       И вдруг все закончилось.       Свечение потухло, и Элунис медленно отнял руки он раны. Они едва заметно дымились. Рана превратилась в простую узкую царапину, словно рыбака отметил шальными коготочками местный дворовый кот.       Защелка вылетела с корнями, и дверь распахнулась, хлопнув о стену. Влетел взбешенный Эольрон, глаза его крылись сеточкой красных сосудов. Он глянул на Рози, глянул на лорда, одним молниеносным движением схватил его за грудки.       — Что ты с ним сделал, тварь!? — и всадил тугой, железный от ярости кулак в точеную, отмеченную благородством, челюсть лорда.       Точнее всадил бы.       Если бы Элунис не скрутил припадочного роханца, заломив одну, затем и другую руки за спину.       — Крыса дворцовая, что ты с ним сделал, что!? Мерзавец, да я тебе...       Четким ударом ладони в шею Эольрон быть отправлен прямиком к Саймону в вязкую и дремучую страну сказочных снов.       — Простите! — метнулась к Элунису Рози, прилагая к его носу чистую тряпицу.       Чужие пожитки, в особенности носовые платки, Элунис переносил болезненно. Потому не позволил ей проявить участие и приложил к кровоточащему носу свой верный розмариновый платок.       ***       — Вот же дурак, — подосадовала Рози, вспоминая Эольрона.       Они уже стояли у берега северной переправы. Луноликий собирался в путь.       — Рану нужно промывать часто, не менее пяти раз в сутки, повязки меняй, старые сжигай, новые сначала прокипяти, просуши, потом только перетягивай. Какое-то время в ногах будут судороги, я оставил порошок любомерника, одна чайная ложка на чашу вина. Не отправит в сон, но боль немного уйдет, — давал ей лорд последние наставления, поглаживая сытого и довольного Шевеста, — С Эольроном все будет в порядке. Проспится. О происшествии я доложу уполномоченным людям.       — Простите, господин Луноликий, что я накричала на Вас. Не знаю, что бы я делала, если бы Вы не помогли, — она мрачно взглянула на морскую кущу, — Утопилась бы в море, наверное.       — Не надо так, Рози, — Элунис сворачивал длинную мантию в упругий багряный кокон, но тот все никак не поддавался, и мантия то и дело выкручивалась то одним, то другим узлом и вываливалась наружу, — Я сделал, что должен был.       Рози осторожно взяла этот нелепый моток из рук лорда.       — Кроме отца у меня из родни никого нет. Эольрон просто друг семьи. Знаете, господин, если бы Вы не помогли… мне бы, наверное, пришлось принять его предложение. Одной в Щучьем Утесе женщине жить очень нелегко, — она умело, как только и умеют исключительно хозяюшки, сложила мантию в исправный сверток и передала лорду.       — Эольрон…он тебя обижает, Рози? Или отца? — неожиданно для самого себя выпалил Элунис и отвел в сторону взгляд.— О, нет-нет, что Вы! Он просто ненавидит лекарей, особенно придворных. Отец, наверное, Вам рассказал. Эольрон не плохой человек. Мне он…просто не к сердцу.       — Я понимаю.       Отчего-то ему нестерпимо захотелось вытянуть рыжую прядку ее кучерявых волос и пропустить ее меж своих пальцев.       — Господин Луноликий, я бы хотела отблагодарить Вас. Возьмите вот это, — и Рози протянула ему холщовый мешочек с топорной белой вышивкой, — Откройте.       Элунис не без интереса разшнуровал его, перевернул, на ладонь выкатилась не оглаженная, дикая жемчужина, размером с вишню, больше похожая на обсосанную сахарную карамельку, и засияла на солнце многоцветным радужным переливом.       — Это моей мамы. Мне перешло по наследству. Я бы хотела, чтобы она осталась у Вас, — Рози как-то замешкалась, убрала руки за спину, опять вытащила их пред собой, обтерла о передник.       — Рози, я не могу ее взять, это…       — Вы, господин Луноликий, как эта драгоценная жемчужина посреди черного океана, редкая и лучистая, незабываемая, цвета нежного жасмина, осененного первыми лучами солнца. Вы спасли жизнь моему отцу, это меньшее, что я могу для Вас сделать.       Элунис покрутил жемчуг в руке, по нему забегали торжественные, жизнерадостные блики и отразились счастливыми искринками в небесно-голубых глазах лорда.       Рози скомкала в руках фартук, взглянула на Элуниса как в последний раз, и даже кажется конопушки на ее пухлых щеках стали ярче, словно лицо сбрызнули крапами облепихового сока.       — Я узнала Вас, — тихо и прерывисто прошептала Рози, и шепот этот показался Луноликому оглушительным. Он знал, что именно он значит, — Вы взглянули на меня лишь раз, там… в Озерном городе, когда Смауг обрушил на нас свой пламенный гнев, и я уже не смогла забыть Ваше лицо. Что же Вы забыли здесь на краю Арды, Леголас Зеленнолист, принц Лихолесья и сын короля Трандуила? Элунис выронил из рук драгоценный камешек, и тот беззвучно упал к его ногам, как и его собственное, рассеченное безжалостной правдой, сердце. — Откуда тебе известно это имя? Кто ты такая? — он приложил усилие воли, чтобы не впиться ей в плечи и не вытрясти правду так же, как она вытрясала из него милость четверть часа назад.       Все в его душе внезапно заморозилось до хруста, лопнуло и осыпалось тысячами осколков тончайшего льда. Его узнали. И скрывать свою сущность от Рози дальше он больше не видел никакой разумной необходимости. Прошлое защипало глаза, застелило их плывущей пеленой, чрез которую он видел мертвенные лица родичей, мор, потерянность отца, плач над Тауриель и свой отчаянный вероломный побег на остров. А еще, кажется, теплые и грубоватые пальцы Рози, что коснулись его отчего-то мокрой щеки.