Второстепенное и не очень

      В последний раз Инна была дома лет пять назад, в тот день, когда решилась собрать вещи и уехать в Москву. Она долго над этим думала, дольше, чем над всеми своими решениями. Это решение она принимала с тяжёлым сердцем, но зато с чистой совестью — в конце концов, она болезненно мозолила глаза отцу без малого восемнадцать лет, он от неё устал, а она… Устала от него. Наверное. Инна не особенно понимала, что значит устать от отца, а вот он как раз понимал преотлично. Может, поэтому и не держал, дверь была распахнута настежь. Мол, хочешь — уходи, хочешь — оставайся. Инна тогда приняла решение за двоих и обрадовала обоих соответственно. В первую очередь папу — своим отсутствием.       Дома было тихо. Тише, чем обычно. Инна приходила уже несколько раз, всегда чётко, по часам — с шести и до половины девятого, потому что отец заканчивал работу в девять и появлялся дома примерно к десяти, плюс-минус десяток минут. Она это помнила ещё со своего детства, после — забыла, а теперь вытащила воспоминание о тёмных углах, выключенном свете и слабо горящей лампе заново. Хотелось скомкать и выбросить в окно. Ей всегда было трудно… Ждать его в одиночестве. Поэтому однажды ждать перестала.       Инна рассеянно стащила пальто, расправила смявшиеся плечики и сунула на вешалку. Та своего места не сменила. На пороге предсказуемо столкнулась с Малиновской — та обдала её сладким-пресладким запахом французских духов, шустро влезла в кожаные сапожки, накинула белый полушубок, обмотала волосы шёлковым алым платком и была такова, только её и видели. Киса тоже приходила строго по часам, в определённые дни недели, не всегда. Инна сталкивалась с ней на входе-выходе уже третий раз за месяц, но даже хорошо, что с ней, а не с кем-либо ещё — видеться с отцом она не хотела. Избегала всеми силами.       Она вообще… Много чего старалась избегать. Например, смотреть на дверь его спальни. Раньше та почти всегда была закрыта, теперь — открыта. Раньше он жил там один. Теперь… Инна порулила на кухню, закусывая щёку изнутри. Стоило только появиться в этой треклятой квартире, и в голову начинали лезть дурные мысли. Острые, щемящие, слезоточивые. Казалось, ещё немного, и она найдёт причину, чтобы расплакаться впервые за… Очень долгое время. Может, даже такое же большое, как и её отсутствие здесь.       Оганесяны не плачут.       Инна тут выросла. Не только тут, конечно, ещё — в прокуренных канареечных залах. Ещё — в каморке театрального кружка в общеобразовательной школе номер один. Ещё — в сияющем вином и золотом Ереване. Ещё — на извилистых улочках Катамарановска. Выросла среди культа красно-белого, носила пионерский галстук и пела в хоре. Завязывала волосы в косы и никогда не опаздывала на уроки. Теперь носила волосы распущенными и не боялась задержаться настолько, насколько потребуется.       Руки она мыла долго и тщательно, потом долго и тщательно вытирала их белым махровым полотенцем. Инна здесь знала каждый уголок, каждый скол, каждую щербинку, но сейчас смотрела — и не узнавала, чувствовала себя чужой. Впрочем, она давно была здесь чужой — ошибка молодости, лишний элемент, неудачный продукт (не)армянской селекции, о чём ей неустанно не забывали напоминать. Только Инне было всё равно дольше, чем кто-либо знал.       Ещё было пусто. Одиноко — до трясучки. Холодно, хотя все окна закрыты.       — Инночка? Ты уже пришла? Чай будешь?       Новая жена отца встретила её на пороге, замотанная, как куколка бабочки, в длинный чёрный халат. Заспанная, очень уставшая, с короткими кольцами тёмных кудрей и грустными тёмными глазами. Инне всегда казалось, что они грустные.       — Ксюша. Добрый вечер. Нет, благодарю.       У них была смешная разница в возрасте — всего лишь десяток лет. Ксюша годилась ей в сёстры больше, чем тот младенец, который сейчас сладко сопел в деревянной колыбельной, но насчёт этого Инна предпочитала держать язык за зубами. Она, помнится, позволила себе одну-единую колкость, да и то — без присутствия мачехи.       «Хорошо, что не блондинка. Плохо, что актриса. Ты не меняешься».       Отец не менялся. В веренице женщин — тех, о которых Инна знала, о которых догадывалась и о которых молчала типаж сохранялся один — блондинка, за тридцать, модель, есть мозг. Будто ему нравилось наступать на одни и те же грабли по десятку раз, будто он этим даже наслаждался — одним и тем же. Ксюша была актрисой. Инна знала её ещё до того, как отец представил её своей… Будущей женой. Видела, даже играла с ней в нескольких эпизодах «Слёз Сентября», даже обедала за одним столом. Инна, как в итоге оказывалось, со многими его пассиями обедала. Вкус у отца не менялся годами.       Ну, почти. Ксюшу под его стандарты она загнать не могла, как бы не старалась — ничего общего с тем, что он предпочитал иметь да этого, так что Инна, как следует хорошей дочери, смирилась и промолчала, хотя хотела сказать многое.       — Майя спит, но, если хочешь…       Инна тут же навострила уши. Младенец — тот самый! — интересовал её куда больше прошлых обид, гнойников и гнетущего молчания. Только младенец её и интересовал, если уж быть совсем откровенной, так что она спешно закивала и позволила увести себя в детскую. По пути старательно отводила глаза от запертой двери своей комнаты — бывшей комнаты. Она понятия не имела, что там теперь, но думала, что отец устроил там очередной кабинет. Или кладовку. Стоило об этом подумать, и спина покрылась мурашками, будто ей плеснули жидкого азота за шиворот.       В детской Ксюша задерживаться не стала. Прикрыла за собой дверь и исчезла в полутёмных коридорах, оставив Инну с Майей один на один. Она всегда их оставляла, и за это Инна была благодарна — трудно заставить себя хотя бы прикоснуться к ребёнку, когда на тебя смотрят такими печальными глазами. Как у спаниеля. Будто Ксюша чего-то от неё ждала, чего-то, что Инна не могла или не хотела ей давать.       Зато сполна отдавала тому, кто сопел среди сатиновых белых простыней.       Инна подготовилась основательно ещё до рождения Майи, только узнав о беременности Ксюши. Осторожно любопытствовала у крёстного, он в детях понимал лучше всех. Почему-то начала замечать чужих детей, хотя раньше не обращала на них никакого внимания. Перечитала десяток-другой книг. Её очень веселила мысль, что она сама находилась в том возрасте, когда многие женщины заводят детей, но Инна всегда или почти всегда предпочитала наблюдать за подобным со стороны. И — иногда — прикасаться. Она даже убрала длину ногтей, чтобы ни в коем случае не поцарапать или не сделать больно, хотя раньше себя без длинного маникюра не представляла.       А теперь вот… Теперь вот. В детстве она хотела сестру или брата. Когда подросла и поняла, что ни того, ни другого не будет, то хотела собаку. Потом кошку. Потом попугая. Хоть кого-то, чтобы коротать это бесконечное тревожное ожидание. С девяти до девяти, видимся только по выходным и то не всегда. Я занят, милая. У меня много дел, душа моя. Я должен закончить, дорогая. Мне некогда, арев. И это дурацкое арев звучало для неё самым страшным оскорблением. Раскраски и рисунки — там, где они были вдвоём и обязательно большая лохматая собака — летели в мусорное ведро. Книжки по экономике, которые были ей интересны из-за него, отправлялась обратно в коробки и больше никогда не доставались. Карманные деньги с извиняющейся запиской оставались на столе нетронутыми.       Инна бы многое отдала, чтобы отец её любил, но вместо любви обычно получала короткие комплименты. Да и то — они у него настаивались десятилетиями, как коньяк. Однажды она разбила несколько бутылок, назло, чтобы получить хоть какую-то реакцию, но кроме: «Иди к себе» ничего не добилась. На следующий раз — выпила. Потом мрачно подумывала перепродать, чтобы хоть немного вывести отца из равновесия, но в итоге сделала так, как делала всегда — закрылась и замолчала. Это было проще всего. Раз он её не хотел, то она его тоже не хотела.       Сегодня отца дома не было. Его никогда не было дома, когда она приходила, потому что иначе бы Инна не пришла. Его не будет и в следующий раз. И в любой другой, а если будет — она всегда замечала его обувь, обязательно натёртую гуталином до блеска, — то она уйдёт до того, как увидит. Это превратилось в идею фикс — постоянное избегание.       Майю избегать было трудновато. Первоочередно — она была очень маленькой. Несколько смугленькой. С тёмным пушком волос на головке. Старательно запакованной в розовую пижаму, и Инна была готова поклясться, что это было делом рук Кисы. Только она и таскала розовые вещи в этот дом. Инна видела розовые тапочки с зайцами, розовый махровый халат, розового плюшевого медведя, розовые декоративные подушечки на диване. На аддамском чёрном — розовые разводы.       Инна посмотрела на Майю сверху вниз — смешную и трогательную. Подавила желание провести пальцами по пухлой бархатной щечке — знала, что кожа там нежная-нежная, сразу проснётся, она спала чутко. Майя неожиданно завозилась, причмокнула розовыми губами и открыла глаза. Они у неё были такие чёрные, что Инне на секунду показалось, словно она смотрит в зеркало и видит своё отражение. Потом Майя улыбнулась мягким беззубым ртом и смешно вытянула ручки с маленькими пальчиками. Выпятила подбородок, засопела носом.       Почему-то было очень приятно думать, что она точно не будет ждать отца одна. У неё есть мама. Кошка — кошка как раз-таки щурилась большущими жёлтыми глазами с комода. Малиновская с её бесконечными розовыми прибамбасами и сладкими духами. Есть даже сама Инна, но это так, вспомогательно — она здесь была лишней. Всегда. От этого она уже отмахнулась привычно, ничего не ёкнуло.       Только у отца с любовью всегда было трудно. Она давным-давно с этим смирилась.       — Ну привет, — Инна наклонилась и тоже улыбнулась, не прикладывая никаких усилий, улыбка появилась сама, что с ней бывало крайне редко, — зато я тебя люблю, — она поколебалась, но добавила: — арев.