Второстепенное и не очень

      Ксюша всегда искала выгоду из рук вон плохо. Вместо того, чтобы послушать маму и пойти в медицинский, она отвергла и тёплый кабинет, и стабильную зарплату и вместо этого направилась в театральный. Детская мечта — стать актрисой — преследовала жестоко и беззастенчиво, с головой накрывала неотвратимо и за горло держала крепко-накрепко, иногда придушивая, если Ксюша собиралась сорваться с крючка. А она собиралась и неоднократно — то на филолога поступала, то какое-то время репетиторством занималась, то в библиотеке валандалась, то сценарии даже писала. Этого всегда было недостаточно. Одного голого таланта, одной обнажённой любви было слишком мало, чтобы забраться туда, куда она хотела. Так к тридцати годам острое и болезненное желание играть слегка притупилось о суровую реальность. Надоедливая коммуналка с тараканами сменилась на маленькую однокомнатную квартирку, а с работы на Девятом канале её могли попросить уйти в любой момент — не потому, что она была плохой актрисой, а потому, что Ксюша всегда выезжала из всякого дерьма сама. Ричард Сапогов и все его предложения — приличные и не очень — в её жизни были лишними.       Так что да, с выгодой у Ксюши всегда было плохо, она ради неё что жить, что работать не умела, а уж искать — так тем более, поэтому выгода нашла её сама.       Выгоду звали Альберт Зурабович Оганесян. Ему было чуть за сорок, он носил гладкие официальные костюмы из баснословно дорогих тканей, душные узкие галстуки, тёмные солнцезащитные очки и терпеть не мог ожидание. Кем он был, Ксюша прекрасно знала — да, если честно, весь город знал, а если не знал, то уж точно догадывался, так что когда Сапогов трусливо бросил её на растерзание Оганесяну и ретировался, чтобы не разбираться с паскудно-правдивым сюжетом Грачевича о хозяине похоронного бюро, Ксюша только тоскливо вздохнула. Знала — рано или поздно словит Грачевич пулю, когда закончатся такие сотрудники, как она, которых, если что, можно и бросить на амбразуру.       Правду никто не любит.       Так что пришлось развлекать нежданного гостя за чашечкой чая. Он степенно молчал — долго и неуютно, пока Ксюша пыталась отыскать хоть одну улыбку, чтобы разбавить ей лёд в стакане. Не получалось. Так и сидели — Альберт Зурабович будто чего-то от неё терпеливо ждал, а она старательно поддерживала имитацию светского разговора. Чай был ужасным, настроение тоже, но гость, дождавшись взмыленного Сапогова, почему-то остался ей доволен. Конечно, сначала она этого не поняла, даже подумала, что наоборот, но всё стало ясно, когда Сапогов пытался с ним распрощаться.       Альберт Зурабович улыбнулся — вежливо настолько, что Сапогов совсем сбледнул с лица, а Ксюша неожиданно повеселела. Почти приятно было смотреть, как начальство юлило и елозило, усевшись задницей в лужу, а потом слёзно умоляло понять и простить. Альберт Зурабович простил — великодушно и милосердно. От великодушия и милосердия в нём было всего ничего — одни лишь бриллиантовые запонки, на которые она могла жить несколько лет, а он терял такие на лестницах.       — До встречи, Ксения Сергеевна, — уходя, он поцеловал ей руку, едва мазнул холодными сухими губами по костяшкам.       Сапогов совсем сник. Грачевича срочно отправили на больничный от греха подальше, чтобы Альберт Зурабович вдруг не передумал, — а все были уверены, что он передумает, но нет. Такие люди своих решений не меняют. Ксюша, если честно, после нелепого поцелуя о нем и думать забыла, покатала в голове немного да и выбросила, чтобы понапрасну не волноваться, но выгода… Призрачная, странная выгода вцепилась в неё клешнями. Пока только воображаемыми. Альберт Зурабович был птицей не её полёта, и она это знала.       Парой недель спустя около здания Девятого канала тормознула новенькая белая Волга. Стекло опустилось, и оттуда вынырнуло знакомое лицо. Альберт Зурабович не был классическим красавцем, но было… Было в нем что-то привлекательное. Может — ясный выточенный профиль, может удивительно гармоничный орлиный нос с тонкой горбинкой, может — красивые белые руки музыканта, а не убийцы, может… Может, ещё чего, но даже колкие чёрные глаза его не портили.       Его мало что могло испортить. Ещё и улыбнулся бы ей — ну хоть раз! Он не улыбался. Не умел или не хотел, Ксюша не знала. Альберт был с ней открыт, наверное, всего лишь однажды. Тогда, во вторую судьбоносную встречу. Скользнул равнодушным, пустым взглядом по лицу и волосам, отстранённо, будто она была не человеком, а цифрами в отчете.       — Вас дома кто-нибудь ждет?       Ксюша передёрнула плечами. Пальто продувало со всех сторон, погода была просто ужасная. Ответила честно:       — Нет.       Альберт Зурабович повеселел почти на глазах. Уголки губ дрогнули в короткой мимической гримасе, похожей на усмешку.       — Вот и отлично. Присаживайтесь, Ксения Сергеевна. Поговорим.       Поговорили. Через месяц Ксюша вышла за него замуж. Все болтали, все знали: выгода, выгода, выгода… Ксюша, честно говоря, и сама не знала, зачем согласилась: то ли хотела чего-то подобного, то ли побоялась отказать, то ли больше никаких вариантов на тот момент не видела. Но на самом деле Альберт предложил ей то, чего она хотела, и это была самая удачная сделка в Ксюшиной жизни. Она, без сомнений, знала, что никакой любовью с первого взгляда здесь не пахнет, а бал правит ответная выгода, но всё-таки… Всё-таки её собственная превышала чужую в разы, как бы отвратительно это не звучало.       Сказать «да» ему было просто. Ксюша и сказала.       На её свадьбе никто не кричал «Горько!» и не бросал букеты в толпу. Всё было чинно и спокойно, холодно до одурения. Честно совершённая сделка, не более. Расписались, отметили в ресторане узким семейным кругом и всё. Ничего роскошного, ничего безумно-пафосного, как можно было бы ожидать, всё быстро и ясно. Может — самую малость — обидно.       Из замызганной однокомнатной квартирки Ксюша перебралась в большой частный дом, заменив свою покоцанную хрущёвку на изысканные покои, и в итоге взяла всё, что хотела, в ответ отдавая всё, что могла отдать — всё, что просили. Просили, честно говоря, мало.       Если можно было думать, что Алик (Аликом он стал года через три) женился на ней ради смазливого личика, то это оказалось далеко не так — постель, кажется, интересовала его гораздо меньше, чем покойники всех мастей и размеров. Можно было обижаться, конечно, но она этого не делала. Алик холоден был до безумия, и Ксюше казалось иногда, будто она ласкает глыбу льда. Далеко от романтичности и красоты, но не противно и не неприятно — слишком осторожно, слишком отстранённо, будто секс тоже был работой. Это било по самолюбию сильнее, чем хотелось бы. Ксюша даже грешным делом подумала, что у него есть любовница, на которой он по какой-то причине не женился, но ошиблась — никого не было. Женщины, казалось, интересовали Альберта раз в год, и то по праздникам. Обидно, но она могла вытерпеть. Зато теперь вожделенные раньше роли — те, что уходили по блату, и те, на которые одного таланта было мало, требовалась особая поддержка, безоговорочно доставались ей. Победное знамя реяло за спиной: «Да вы знаете, кто её муж?!». Все знали. Не знали только, как смешно и холодно между ними было.       И плакать, и смеяться хотелось одновременно. Вот оно тебе — кольцо с бриллиантом на пальце, гастроли и интервью, а в личной жизни тихо, как в могиле у покойника. На выходных — сходить в ресторан. На праздник — в подарок новая шуба или серьги, шикарный букет цветов. Поцелуи — целомудренно-сдержанные, либо в щеку, либо в губы, без языка, мимолетно, как бабочки крыльями пощекотали. Альберт даже платье с неё снимал с таким видом, будто его это не волновало абсолютно. Будто его вообще мало что волновало. Руки — холодные и сухие, проворные пальцы, сладковатые касания губ к шее, которые отдавали жутковатой грустной гнилью, будто что-то… Что-то неправильное, что-то нехорошее, что-то бездушное — настолько, что за каждым семейным ужином грудь сжимало в тисках и вдохнуть было невозможно.       Альберт её Ксюшей звать научился лишь после того, как ей пришлось в милиции алиби ему делать — сама пришла, сама дала показания и раздражённо обмахнулась веером: «Можно как-нибудь побыстрее, полковник? У меня много дел». В благодарность — верность, преданность и всякое такое, он купил ей машину. Ксюша скупо поблагодарила и устроила свою руку на сгибе его локтя. В горле першило от невыплаканных слёз — ей не о чем плакать было, она сама выбрала такую жизнь.       Первое время Ксюша честно пыталась найти что-то общее. Сблизиться хоть немного. Альберт сопровождал её на выставки, ходили вместе в театр и по ресторанам, заскакивали в тир — примерно раз в месяц. Иногда она вместе с ним посещала его друзей на особо важных собраниях. Не любила это дело, если честно, потому что тогда особенно ясной становилась её роль в жизни мужа — красивого, но молчаливого украшения. Улыбаться, кивать и молчать. Но Ксюша старалась, правда старалась: искала хоть что-нибудь, за что можно уцепиться, в чем можно быть не поодиночке, как обычно, как соседи, а вместе. Искала, но ответного оклика не находила. Искала… Однажды перестала.       Потом подумывала завести любовника. Ей казалось, будто она живёт в Антарктиде — холодно настолько, что дышать больно. От мужа никакого тепла ждать не стоило, а искать на стороне она всё-таки не стала, это могло быть чревато. В итоге завела кота. Большого чёрного красавца с огромными умными глазами. От усталости фантазии на имя не хватило, и он был просто «Кот». Иногда называла его «дорогой». Муж вежливо приподнимал брови: Кот пачкал штаны шерстью и пару раз портил обувь. Ксюша пожимала плечами. Заглядывалась на шёлк и бархат, заказывала платья в дорогущем европейском ателье и старалась ни о чем не жалеть.       С этим было плохо. Альберт её честно предупреждал — и о том, что всё это не более, чем сделка, и о том, что она может остаться вдовой в любой момент. Со вторым угадал. Выстрел в живую мишень — без промаха. Кот прожил и того больше.       Десятилетнюю годовщину свадьбы они праздновали втроем — Ксюша, Кот и бутылка вина. В кроватке мирно сопела маленькая Майя. Глаза ей достались отцовские. Сам Альберт оказался в земле, как и предсказывал — холодно-бездушный, робот, а не человек, чьё сердце осталось для неё закрытым, покрытым бронёй, за которую невозможно было пробиться. Сталь и порох, не меньше.       В далёких двухтысячных Ксюша благодарила бога за то, что в дела мужа никогда не лезла и осталась живой, невредимой и даже не бедной — видимо, были у его друзей какие-то особенные понятия о дружбе, раз Роман Малиновский безо всяких вопросов обеспечивал и её, и дочь.       Кот на окне сонно жмурился. Он был счастлив. Ксюша — почти.