Полина

Антонина Новикова, как уже говорил автор ранее, являлась одноклассницей Полины Орловой (теперь уже — в замужестве, Кляйн) и практически лучшей подругой Татьяны Орловой — младшей родной сестры беременной блондинки. Когда в их деревушку Белый Колодец скопом заявился враг, и Новикова вскоре осталась совершенно одна в своём доме ( как также говорилось ранее), Советская девушка ни на минуту не расставалась со старым, весьма потрёпанным учебником немецкого. Тонька всё зубрила и зубрила язык. С утра до ночи. Хотя по немецкому Антонина являлась и без этой зубрёжки Лучшей во всей седьмой школе. Разумеется, Антонина выполняла все приказы и мелкие поручения немецких захватчиков.  Но во всё остальное время — девушка старательно зубрила язык. Зубрила долгими вечерами. Зубрила по ночам. В общем и целом — немецкий язык стал для неё своеобразной отдушиной, сфера, где Советская девушка смогла полностью реализовать свой талант, данный самим Господом Богом. Аккурат в ту самую ночь, когда жизнь Тони оборвалась совершенно трагичным, неожиданным, а в какой-то степени — даже нелепым образом, по роковому стечению обстоятельств, Таня Орлова не сомкнула глаз. Конечно, девушка всецело слышала два страшных и отрывистых выстрела, которые вдруг донеслись за пределами здания немецкой части. Но уже в то самое мгновение, когда Орлова-младшая, так же, как и Кляйн, стремглав выскочила на улицу, Татка стала свидетелем следующего рода картины: Ганс Кляйн, находясь на коленях возле неизвестного (пока ещё), окутанного тотальной темнотой тела, беззвучно рыдал, прикрыв рот рукой… Право слово, Таня Орлова никогда не лицезрела немецкого офицера, законного мужа своей родной сестры за проявлением столь искренних, даже проще сказать — в какой-то мере, столь интимного рода чувств…  Она никогда бы не подумала, что немец, враг, «фашист», может плакать. Она даже и не имела ни малейшего представления о том, что Ганс Кляйн может чувствовать что-то человеческое, по крайней мере, не к её родной сестре. Боже, правый! Немецкий офицер — и рыдает над недвижимым, наверняка, мёртвым телом, как абсолютная девчонка. Это же просто непостижимо уму!.. И поэтому прямо сейчас, в эту секунду, всё, что Таня сделала — это просто растерялась. Девушка приблизилась чуть вплотную. С керосиновой лампой в руке, которую она предварительно взяла из комнатушки, где располагалась. — Ганс…  Ответа не последовало. — Ганс… — Татка нагнулась и слегка тронула немца за плечо. — Ганс, всё в порядке?.. — звучно спросила Орлова-младшая на чистом русском языке. Тата переместила свой взор чуть выше… и вдруг — пронзительно вскрикнула… — Тоня… Тоня!.. — крикнула дважды Орлова в пустоту ночи с душевной болью, которая вдруг пронзила её, словно острая стрела. Девушка рухнула на колени, аккурат у покойницы и поставила керосиновую лампу на холодную землю. — Иди… Иди спать… Прошу… — лишь промолвил Ганс по-русски, да совершенно без немецкого акцента, всё ещё утирая непроизвольно бежавшие по лицу слёзы. — Как… Как это произошло?.. — всхлипнула Татка, и очи девушки моментально увлажнились до максимально возможного предела. — Иди спать… — повторил Кляйн на русском языке.  — Тебе так жаль её, что ты сейчас плачешь?.. Хотя, я сама же плачу… — Татьяна утёрла со своих румяных щёк солёную влагу. — Она… Она была… неплохой. Хоть и беспокоила меня и приводила в ярость. Она была… переводчиком от Бога… Это я точно могу сказать… Она… умерла совершенно несправедливо. Так не должно было быть!.. Она не должна была так сильно напиваться сегодня… И… виновник её смерти… понесёт самое жестокое наказание из всех возможных… — с душевным порывом ответил Ганс на немецком языке. Вопреки всему этому, Орлова-младшая отнюдь не разделила эмоций парня, потому что попросту не представляла, о чём же толкует с ней немецкий офицер. — Я не понимаю то, что ты сейчас говоришь, — добродушно и как-то глупо улыбнулась русская девушка. — Уйди… — молвил внезапно Кляйн на родном языке, Тани, и Татка не осмелилась предпринять попытку вступить хоть в малейший спор: поднявшись с колен и бросив торопливый, самый последний взгляд на почившую бывшую подругу, Таня смахнула со щеки слезу и, отчего-то чуть прихрамывая, направилась ко входу в часть, затем — скрылась за её дверью. Ганс прерывисто вздохнул, а после этого — почему-то положил руку на живот Тоне и крайне продолжительно сидел таким образом, в полнейшей темноте и осеннем холоде, на весьма промозглом и сильном ветру.