Рассвет

      По мере приближения к центру парка Мегатрон все больше ощущал особенную атмосферу, которая царила здесь, хотя он и бывал тут раньше много раз.       На фоне играла какая-то неторопливая и уютная музыка — кажется, он слышал ее раньше на Земле, когда битва с Оптимусом случайно произошла рядом с населенным пунктом. Мегатрон вновь усмехнулся про себя, вспомнив, как Прайм обожал человеческую культуру.       Днем раньше он бы сказал, что эта песня до безумия неправдоподобна и отвратительна, и что такая любовь не может существовать вообще, но сейчас, шагая по освещенному необычными фонарями парку за руку с Оптимусом, он задумался: а действительно ли строчка «nothing’s gonna change my love for you» была так ужасна?       Он кинул взгляд на Прайма, который отвернулся в сторону кристаллического дерева, и внезапно заметил, что в мягком желтом свете Оптимус выглядел… красиво.       Он, видимо, слишком сильно отразил это «красиво» в своем поле: Оптимус повернулся к нему и улыбнулся — так широко и искренне, что искра Мегатрона перевернулась в своей камере.       Он был восхитителен.       — Мегатрон! — рассмеялся Прайм, потянув его за руку — к центру парка, к музыке, к движению, к веселью. На самом деле, Мегатрон даже не мог в полной мере осознать, как он скучал по этому. Скучал по времени, проведенному в компании Ориона, скучал по его улыбкам, по его шуткам, по его телу, просто по нему… он не питал иллюзий о том, что их отношения когда-нибудь можно будет восстановить, но… что делал сейчас Прайм? Зачем ему вообще надо было соглашаться на эту прогулку — особенно зная, какие чувства Мегатрон будет испытывать, просто находясь рядом с ним? — У тебя взгляд такой, будто ты Праймуса увидел.       Он ускорил шаг, позволяя Оптимусу вести себя:       — Отчасти это правда, — сказал он, пытаясь контролировать предательский румянец на лицевой, — когда ты улыбаешься, ты похож на Праймуса, ты знал?       Он получил почти физическое удовольствие от дернувшихся антенн Прайма, и — судя по тому, что показывало его поле, — пылающего фейсплейта.       В процессор внезапно пришла глупая мысль потрогать его щеки, чтобы это проверить.       «О чем ты думаешь?» — упрекнул он сам себя. И ответ «о щеках Оптимуса» его совершенно не устраивал. Наверное.       — Спасибо, мой дорогой Лорд-Протектор, — сказал Прайм крайне восхищенным голосом, и Мегатрону захотелось провалиться сквозь землю от замешательства, в которое его приводили такие интонации Оптимуса.       Он все еще думал о том, чтобы потрогать эти прекрасные щеки.       — Я хотел бы сказать тебе столько всего, но, наверное, такие комплименты стоит приберечь для более приватной обстановки, — продолжил он, и у Мегатрона серьезно завис процессор на несколько секунд. Оптимус лишь загадочно улыбнулся.       Что это, Праймуса ради, было?       Какого шлака…       Но они уже почти дошли до главной аллеи — самого яркого места в Звездном Парке, где обычно оказывалось больше всего роботов. Оптимус упорно делал вид, что ничего не произошло, а Мегатрон пытался понять, как ему на это реагировать. Выходило, честно говоря, не очень… Праймус, надо просто перестать об этом думать.       Прайм сбавил шаг, поворачивая шлем туда-сюда, чтобы увидеть как можно больше: развешенные на деревьях и столбах мерцающие гирлянды, летающие в воздухе кристаллические светлячки, стоящие по бокам аллеи лавочки, свободно гуляющие меха, небольшие прилавки со сладостями и напитками…       Все это выглядело чудесно. Они словно попали в какой-то райский уголок в обычном городе, и Мегатрон все еще пребывал в эйфории от этого.       Кибертрон, восстановленный под руководством Оптимуса Прайма и Мегатрона, процветает.       Его искра счастливо пульсировала при этой мысли: это было все, о чем он смел мечтать. А сейчас его мечта, казавшаяся такой далекой несколько астроциклов назад, была прямо перед ним: он мог видеть ее. Он мог жить в ней.       Он мог сейчас держать Оптимуса за руку, мог говорить с ним, мог обнимать его. Это ли не являлось его заветным желанием, его яркой звездой и ориентиром, когда он яростно сражался на арене несколько миллионов лет назад? Но ему будто не хватало чего-то еще, хотя, казалось бы, чего тут может не хватать… но его искре, шлак, все равно не доставало чего-то такого, что усилило бы это нежное и ноющее чувство, что заставляло бы ее гореть ярче. Чего-то… прекрасного? Это сложно было описать словами, но то, что он чувствовал, поднимало искру высоко в небо и закручивало в воздухе, с той же скоростью отпуская вниз — как качели, метавшие Мегатрона от радости к тоске.       Тем временем Оптимус уже тащил его к какому-то ларьку с напитками, от которого исходил странный аромат: Мегатрон был уверен, что прежде он никогда такое не пил.       В сопровождении удивленных взглядов других мехов они подошли к прилавку. Действительно нечасто встретишь Прайма и его Лорда-Протектора, — у которых, как все отлично знали, были довольно напряженные отношения, — гуляющих за руку по парку на окраине Иакона. Он усмехнулся. Как быстро слухи об этом облетят весь Кибертрон?       — Знаешь, что это? — спросил Прайм веселым голосом.       Мегатрон кинул взгляд на табличку, которая висела сверху:       — «Глинтвейн»? Странное название…       — Ага, — улыбнулся Оптимус, — это земной напиток, но я предложил Рэтчету ради интереса попробовать повторить его в нашем стиле.       — С твоей-то любовью к человеческой культуре, — тихо рассмеялся Мегатрон, сжимая его руку, — я и не сомневался. И как?       К его удивлению, находящиеся в парке меха перестали на них смотреть и просто… расслабились. Мегатрон почему-то почувствовал облегчение. Это было странно, но теперь, когда ему незачем было каждый цикл доказывать кому-то свою власть, излишнее внимание стало для него ненужным и иногда даже раздражающим. Хотелось… спокойствия. Похоже, он действительно стареет.       — Вкусно, как по мне. Ты… не хочешь попробовать? Если что, здесь есть сверхзарядка, хотя и не много.       — Раз мой Прайм советует… — хрипло начал он, делая акцент на словосочетании «мой Прайм», — я не против, конечно же. — И они отошли на край аллеи.       Оптимус снова дернул антеннами, и Мегатрону снова захотелось потрогать его за щеки. Праймус. Это когда-нибудь закончится?       А затем он поднял их переплетенные руки, перехватил ладонь Мегатрона, наклонился и просто… поцеловал ее?       Праймус.       В процессоре стояла абсолютная тишина, и он судорожно зацепился за звук извне — ту самую песню, которая не переставала играть с момента, когда они зашли сюда.

      Nothing’s gonna change my love for you…

      Праймус.       Он застыл, совершенно смущенный и сбитый с толку, смотря на свою руку так, словно видел ее впервые в жизни. Искра в груди пульсировала настолько сильно, что Мегатрону казалось, что она сейчас серьезно выскочит из своей камеры.       Что. Это. Было.       Оптимус поднял на него самый влюбленный взгляд, который он когда-либо видел, и расплылся в нежной улыбке. Он был похож на божество.       — Оптимус… я… ты… можно я потрогаю твои щеки?       Мегатрон мысленно проклял себя на нескольких разных языках. Ему сейчас стало так плевать, что вокруг ходили меха и фемботы, что на них, возможно, смотрели абсолютно все, что они находились прямо посреди Звездного Парка…       «Ты шлаков кусок идиота!»       — Я имею в виду… в общем, конечно, я… если тебе будет комфортно…       — Да, — вдруг сказал Прайм, пытаясь держать голос ровным, но выражение его лица говорило само за себя.       — Что?       Оптимус терпеливо провентилировал, посылая ему волну теплоты электромагнитным полем.       — Ты можешь потрогать мои щеки…       Искра Мегатрона замерла на мгновение, его вентиляционный цикл резко сорвался, и… Праймус, это ощущалось невероятно. Он как будто был уже пьян от слов Оптимуса, от близости к нему, от своих эмоций, от всей этой прогулки.       Он поднял одну руку и осторожно взял лицевую Оптимуса с правой стороны. И шлак, металл под его ладонью был действительно горячим — горячим, как сверхновая звезда, как чувства, которые бушевали в нем сейчас, как вся сущность Оптимуса…       Прайм улыбнулся, прижимая его ладонь к своему фейсплейту, и притушил линзы.

Nothing’s gonna change my love for you

You ought to know by now how much I love you

The world may change my whole life through

But nothing's gonna change my love for you…

      Мегатрон чувствовал, как стремительно рушится барьер между ним и этой песней — теперь он понимал ее.       Он положил вторую ладонь на щеку Оптимуса и погладил ее большим пальцем, вкладывая в этот жест всю нежность, которая распирала его изнутри и которую он не мог выразить словами.       «Ты прекрасен, ты прекрасен, ты прекрасен…» — хотелось зашептать ему, но, убедив себя, что Оптимус подобный жест не оценит, Мегатрон постарался сосредоточиться на тихом гудении чужого двигателя.       Тем не менее, так явно всплывающие в процессоре мысли удваивались с каждым нанокликом, и он уже не был уверен, что вскоре сможет это контролировать…       Оптика Прайма вновь загорелась, и через несколько секунд Мегатрон убрал руки, все еще ощущая на них призрачный след теплой лицевой.       — Спасибо, Мегатрон, — сказал он мягко, — это было приятно.       — Тебе тоже. — Он нервно потер заднюю часть шлема. Оставалось надеяться, что поле, как это часто происходило в последнее время, не выдаст его. — У тебя… щеки приятные.       Оптимус только слегка улыбнулся и протянул ему руку. Естественно, Мегатрон без колебаний ответил на немое приглашение.       Эта волшебная песня закончилась, и ей на смену пришла другая — более подвижная, энергичная, но все еще хорошая. Однако теперь Мегатрону не хотелось вслушиваться в слова — он просто наслаждался цельным звучанием.       — Глинтвейн?       — Глинтвейн.       Они обернулись к прилавку, за которым стояла молодая фембот синеватой окраски, и подошли к ней.       — У нас сегодня скидки для влюбленных, — лучезарно улыбнулась она.       Праймус, скоро этот день станет самым неловким в его жизни. Сколько она вообще видела?..       — Эм-м, нет, — рассмеялся Оптимус, заражаясь от нее радостью, — но спасибо, что сказали.       «Эй, что значит нет?» — подумал Мегатрон прежде, чем смог контролировать это. Шлак. Почему его так задело простое «нет»?.. Почему его вообще это задело?..       — О… — Фембот вопросительно посмотрела на их руки и явно неравнодушные переглядывания, но затем просто пожала плечами. — Конечно. Просто вы очень красиво смотритесь вместе. Так чем я могу помочь?       Какого шлака Оптимус выглядел таким спокойным? Нет, ее слова, конечно, были правдой, но… это должно было быть хотя бы неловко!       Прайм повернулся к нему, и он кивнул спустя секунду.       — Спасибо, — сказал Оптимус с улыбкой, но в его глазах промелькнула болезненная тень. — Два глинтвейна, пожалуйста. По обычному рецепту. И… сколько это будет стоить?       — Девяносто два шаникса, — произнесла она, выставив терминал и погружаясь в работу, но они оба заметили ее усмешку. — А могло быть семьдесят… впрочем, нужно подождать несколько кликов, пока напитки будут готовы.       Мегатрон двинулся вперед, отпуская чужую ладонь, но Прайм остановил его:       — Я заплачу, не волнуйся.       Он посмотрел на Оптимуса самым серьезным и твердым взглядом, на который сейчас был способен — после всех этих тактильных контактов Мегатрон явно подрастерял свою жесткость. Но и это на Прайма подействовало: он примирительно поднял руки вверх.       — Хорошо, хорошо, как скажешь, — засмеялся он, отходя. Казалось невероятным такое быстрое нахождение компромисса у них, и он предпочел думать, что взаимное понимание крепнет и развивается. — А ты все так же упрям, когда что-то касается меня, мой Лорд-Протектор.       Мегатрон ухмыльнулся про себя, оплачивая покупку.       — Да ладно, я не так уж и упрям, если сравнивать с… прошлым. Я всего лишь пытаюсь заботиться о своем Прайме — что, должен заметить, получалось у меня гораздо хуже, чем могло бы.       — Но ты всегда можешь это исправить, — сказал Оптимус, пряча ультрафиолет за поворотом головы, — если захочешь, конечно же.       — О, не волнуйся, впредь я буду гораздо ответственнее относиться к своим обязанностям. — Мегатрон честно не знал, зачем он сейчас так открыто флиртовал с ним, но Оптимус поддерживал это, реагировал на это. И… он решил не останавливаться. — Как думаешь, мой дорогой Прайм, с чего стоит начать?       — М-м-м… наверное, с разговора со мной за глинтвейном, — ответил он; Мегатрон ясно почувствовал, как далеко это было от того, что Прайм на самом деле хотел сказать, и усмехнулся.       — Как… скромно, — наконец выдохнул он.       — Пока что мне хватит твоего присутствия, — улыбнулся Оптимус, — смотри, а то разбалуешь меня вниманием.       — Я почти обижен, Оптимус. Я буду счастлив сделать это, как ты мог не знать?       — Вероятно, я заслужил наказание за свою неосведомленность… — В его голубой оптике вспыхнул веселый огонек, и Прайм подмигнул ему.       Оптимус явно подписывал себе приговор самостоятельно, иначе Мегатрон это объяснить не мог. Он аккуратно взял Прайма за подбородок, смотря ему прямо в глаза — тот не дрогнул.       — Мое терпение ведь тоже не бесконечное. Особенно рядом с тобой.       Мегатрон почувствовал, как он перебирает варианты ответа в процессоре, и даже не заметил, как в его собственное поле проникло…       «Не сдерживайся. Скажи то, что думаешь. Скажи правду. Пожалуйста».       — Я не хочу, чтобы ты терпел, — наконец произнес Оптимус; его лицевая горела, но он, казалось, не мог остановиться. — Просто… будь самим собой. Делай то, что тебе нравится. Делай то, что тебе хочется делать.       «Я хочу поцеловать тебя».       Несколько систем в корпусе Мегатрона синхронно замерли, его взгляд упал на губы Оптимуса, и они вдвоем застыли, как будто малейшее движение сейчас могло стоить им обоим жизни.       Почему… почему он об этом думал…       — Если я начну делать то, что мне нравится, ты это явно не оценишь… — Мегатрон максимально прижал к себе поле, чтобы не выдать все то, чего он сейчас действительно хотел — но Оптимус, кажется, решил окончательно его довести.       — Сделай это, — вдруг сказал Прайм, совершенно уверенный в своих словах.       Праймус, разве он сам не догадался, что это плохая идея?       — Позже, — смущенно пробормотал Мегатрон, отпустив его подбородок — наверное, в этой ситуации в минусе остался только он. — Обещаю.       Оптимус согласно пожал плечами и уже открыл приемник, чтобы что-то сказать, но…       — Ваш глинтвейн! — воскликнула фембот, — хорошего вечера!       Прайм подошел к прилавку первым, взяв со стойки два одинаковых куба, и вручил один ему.       — Благодарю, — отозвался Мегатрон то ли Оптимусу, то ли ей. На самом деле, «глинтвейн» действительно имел приятный запах, но главную роль в его оценке сыграли, конечно же, ассоциации с Праймом.       В очередной раз посмотрев на него этим нежно-радостно-тоскливым взглядом, от которого его искра делала сальто с переворотом в своей камере, Оптимус встал с ним рядом и медленно двинулся вперед — ко второй части парка. Мегатрон последовал за ним.       Честно говоря, сейчас он уже сомневался в том, кого из них к кому тянуло: раньше Мегатрону казалось, что это он постоянно тянется к Прайму, пытается прикоснуться к нему и каждый раз неуспешно одергивает себя, но теперь… Оптимус как будто сам старался быть ближе — даже сейчас, почти касаясь руки Мегатрона плечом, он шел рядом с ним.       Мегатрон сделал глоток, отгоняя от себя противоречивые мысли — пока рано было делать выводы. Не стоило на что-то надеяться, когда шансы настолько малы, что их почти и нет.       — Ну как? — Оптимус заинтересованно взглянул на него, отхлебнув из куба.       Мегатрон прислушался к своим рецепторам. Первое, что он почувствовал — в этом напитке было очень много всего. Тут оказался и бериллий, придающий легкую сладость, и золото, служащее кислотным заменителем, и какой-то едва ощутимый привкус алюминия, и немного сверхзаряженного, смешанного с обычным энергоном… что ж, это было необычно. Уникально, вернее. Но это было вкусно.       — Мне нравится, — ответил Мегатрон с улыбкой, — это… чем-то напоминает тебя.       Он сделал еще один глоток, на этот раз почувствовав на глоссе что-то сладковатое и немного твердое. Хромит меди, наверное?       Прайм удивленно расширил оптику и повернулся к нему, подняв голову. О, шлак, он все еще хотел пошутить про рост Оптимуса, который без своего апгрейда едва доставал ему до шеи. Но сейчас, наверное, они… не в тех отношениях для этого. По крайней мере, он все еще опасался, что неосторожно брошенное слово может стать причиной новой ссоры — а затем, не разрешив ее, они найдут еще тысячу поводов поспорить. К тому же… Мегатрон не помнил, чтобы Прайм говорил хотя бы что-то об их общем прошлом. «Я простил тебя» было единственным, что он услышал, когда закончился ритуал признания его Лордом-Протектором. Сколько еще таких «табу» у них осталось на данный момент? И как много из них они сумеют обговорить?       — Правда? А чем?       Он вынырнул из мыслей, сфокусировав оптику на глазах напротив.       — Ну, во-первых, это вкусно, — рассмеялся Мегатрон, делая еще один глоток. — Во-вторых… знаешь, тут очень много всего добавлено — я даже полный список затрудняюсь назвать — и это напоминает мне о твоей многогранности. Ты можешь быть невероятно мягким, но как только опасность грозит тем, кто тебе близок — ну, Проул, Джаз, Рэтчет… — ты всегда готов защитить их.       — Я… вообще-то, ты тоже… кх… — Оптимус смущенно дернул плечами и прочистил вокодер, но сформулировать фразу ему не дали:       — Подожди, дослушай, пожалуйста, — перебил Мегатрон и положил свободную руку Прайму на плечи. Внезапные приступы тактильности почему-то перестали казаться ему такой уж проблемой. Шлак, Оптимус был настолько теплым… — Еще тут есть немного сладости, а ты тоже сладкий. Ну и двинуть мне можешь, конечно, но я и это люблю. Главное, что двинул ты…       Ближе к концу предложения голос Мегатрона звучал так, будто он и сейчас бы принял удар в любую часть корпуса, и от этой смиренности поле Оптимуса гневно запульсировало; вся его скованность исчезла в этот же момент.       Упоминать это было плохой идеей, думал он, наблюдая собственноручно поднятое пламя Праймовского гнева.       — Нет, — яростно сказал он, повернувшись — так, как будто защищал что-то очень дорогое, как будто обидели что-то близкое ему. Рука Мегатрона соскользнула на его правое плечо, но он не убрал ее — только сжал, пытаясь показать, что все хорошо. Прайм, как и предполагалось, не реагировал. — Нет, Мегатрон, я не собираюсь больше применять насилие, если все можно решить мирно — неважно в каких целях. Мы все должны учиться существовать без него — совсем без него. Я уже говорил это, и скажу еще раз: насилие порождает лишь большее насилие. Это плохой способ решения проблем.       Состояние Мегатрона сейчас напоминало что-то между очарованием и понимающей грустью, но он умудрился подмешать туда еще и мягкость, которой всегда опасался, как своей единственной слабости. Мегатрон не мог позволить себе питать к Оптимусу Прайму такие чувства: на войне это бы обернулось очень, очень плохо. И… обернулось, что ж. Он не хотел повторения, раз за разом убеждая себя: нельзя. Будет больно. Ты обожжешься, как в первый раз. Теперь «нельзя» и «обожжешься» держались на оставшихся барьерах, которые он выстроил и в своем процессоре, и между ним и Оптимусом — но даже они рушились под натиском его настоящих чувств. Запретных чувств.       — Я знаю, что ты всегда придерживался пацифистских взглядов, и я правда восхищаюсь тобой, но… Оптимус, я… я заслужил это…       Прайм смотрел на него так, как будто видел перед собой спарка, который неумело пытался объяснить какой-то глупый поступок. Но он, вопреки всему недовольству в поле Оптимуса, продолжил:       — Подожди, подожди, я должен это сказать, — выдохнул Мегатрон. На глоссу внезапно подвернулась фраза «сейчас или никогда», так пафосно звучащая во всех эпических произведениях. Интересно, а была ли его жизнь сплошной эпической трагикомедией? И был ли в ней возможен счастливый конец? — Я…       «…хочу тебя поцеловать».       Ради Праймуса и шлаковых Праймов. Он чуть не сказал это вслух.       — Л-ладно, знаешь, я сейчас мало что скажу, — пробормотал Мегатрон; Прайм посмотрел на него взглядом «ты такой идиот, но я так тебя люблю», которым обычно смотрел на человеческих детей — один раз ему довелось это видеть и это было забавно, — а потом провентилировал.       — Пей, рассказчик, — откликнулся Оптимус и наконец улыбнулся. Напряжение, сковывающее Мегатрона, ушло, и он расслабил корпус, так и не убрав руку с плечей Прайма.       Они медленно двигались ко второй части парка, и Мегатрон почему-то чувствовал себя невероятным глючником. На самом деле, в присутствии Оптимуса он часто говорил глупости — особенно, оставаясь с ним наедине. И особенно, идя с ним за руку.       — Прости, — вдруг вырвалось у него, — ты настолько прекрасен, что у меня сбоит процессор…       Ладно, в присутствии Оптимуса он очень часто говорил глупости.       Оптимус поперхнулся глинтвейном и густо покраснел, в его поле радостное удивление смешалось со смущением, и Мегатрон не хотел ничего, кроме как целовать его, пока у них обоих не закончатся силы и не закружится голова.       — Полагаю… полагаю, ты оказываешь на меня похожее влияние. — Прайм повернул шлем, встретившись с ним взглядом — тем проницательным и восторженным взглядом, который приводил Мегатрона в ступор каждый раз, — а потом… посмотрел на его губы? Не мог же он хотеть… Праймус, нет, это звучало, как бред…       Но он лишь посмотрел, грустно улыбнувшись, и наклонился к нему плечом, касаясь его шлемом.       Мегатрон уловил в этом мимолетном взгляде печаль, и… пожалуйста, пусть в его голубой оптике больше никогда не будет такого грустного, разбитого выражения, как будто он вновь стал архивистом, который страдал от — как Орион тогда сказал ему — «невзаимной, глупой влюбленности», и его так сильно хотелось утешить, что искра Мегатрона пропускала удары один за другим…       «Я уничтожу то, что причиняет тебе боль. Просто скажи об этом. Я готов, я готов, я готов…»       — Оптимус… ты в порядке?..       — Да… идем туда? — Он покачнулся, крепче ухватив его ладонь, и кубом указал на возвышенность, где находился Звездопад Воспоминаний. Почему Прайм выглядел таким неустойчивым и расслабленным?       — Оптимус, — терпеливо повторил он.       — Да-а? — На Мегатроне тут же был сфокусирован нежный, немного мечтательный взгляд; он вновь приблизился к нему.       — Сколько ты выпил?       Прайм перевел взгляд на глинтвейн в левой руке и потряс им. Никакого движения жидкости не последовало.       — О, кажется… все, — рассмеялся Оптимус, — я так хорошо себя чувствую… не думал, что это настолько волшебное средство.       — Ты безнадежно пьян, Прайм, — сказал Мегатрон ласково-осуждающе — и сам не понял, как эти две эмоции смогли одновременно в нем существовать. — Из-за напитка, в котором сверхзарядки от силы процентов десять.       — Это все твое обаяние: мне просто слишком хорошо. И вообще, ты же сам… — Он посмотрел на такой же пустой куб в руке Мегатрона. — …безнадежно пьян. Так что мы в равных условиях, мой Лорд-Протектор. Но ты совсем не расслабился.       Он решил не говорить Оптимусу, что его расслабление чревато для него крайне веселыми последствиями, и отпустил руку Прайма, чтобы выхватить из другой его куб.       — Я гораздо лучше переношу такой энергон, если ты помнишь. — Мегатрон оглянулся, заметив место обработки использованных энергоносителей, и сделал несколько шагов в его направлении.       Поднятая тема внезапно принесла с собой волну воспоминаний из бара в Каоне, в который они сходили через несколько дней после чудесного воскрешения Прайма. Надо было обсудить много важных вещей, но… несколько часов за потягиванием сверхзарядки подействовали на Оптимуса очень, очень сильно. Именно в тот раз Прайм впервые побывал в его кварте — тогда еще «сырой» и не особо обжитой — и именно в тот раз Мегатрону пришлось спать на диване на кухне, чтобы не мешать ни ему, заботливо уложенному на платформу и накрытому самым теплым одеялом, что нашлось в доме, ни себе, одолеваемому тысячей противоречивых мыслей. Оптимус был виноват, да. Но невовремя взбунтовавшаяся совесть не позволила ему высказать и малейшее недовольство только-только проснувшемуся меху, так отвратительно мило лежащего в горе подушек и сонно моргающего. То утро было таким… уютным. Оно уносило куда-то в самые далекие мечты, давая главное — надежду, горящую безумно ярко даже в самый темный час. Стало грустно, что больше с того момента ничего подобного не происходило, и только спустя кучу времени по счастливой случайности они сумели наконец сходить и просто погулять. И напиться. Вместе.       — О… да, ты меня часто спасал, — ответил Оптимус ему в спину: в его голосе была почти слышна улыбка. — Знаешь, я и сейчас был бы не против, если бы ты донес меня до дома на руках…       Искра Мегатрона вспыхнула, по цепям пробежало радостно-болезненное чувство, и он поспешил кинуть два куба в большую емкость.       «На самом деле, ты никогда не играл со мной честно, Оптимус. Даже сейчас я бы во второй раз поспал на диване, только чтобы ты, наконец, отдохнул нормально».       — Тебе, кажется, понравилось ночевать у меня. Хочешь второй раунд, сладкий? — Мегатрон развернулся, сверкая довольной усмешкой. — Правда боюсь, что если я пронесу тебя через весь Иакон на руках, кто-то может что-то заподозрить… — Прайм опустил плечи и поник, молчаливо соглашаясь со всем, и его искра дрогнула, убеждая его, что этот огонь радости, надежды и восторга нужно разжечь вновь. — …тем не менее, если ты действительно хочешь, я сделаю что угодно.       Даже несмотря на то, что на улице стояла глубокая ночь, а в парке было приглушенное освещение, Мегатрон увидел, как накалились антенны Оптимуса и как загорелась его оптика, когда он сказал это.       «Очаровательно», — ухмыльнулся он сам себе.       — Хочу… — похоже, вылетело у Прайма неосознанно и бесконтрольно; он прикусил губу, на пару секунд погружаясь в мысли — воспоминания, кажется — о взволнованных взглядах, мягкой платформе и тихом «доброе утро, Оптимус». — Но ты прав, — донеслось чуть громче: Мегатрон услышал гудение вентиляции и почувствовал фантомную тоску, позже полностью замененную живой радостью. Он нервничал, он волновался, он постоянно краснел, но было видно — он счастлив. И Мегатрон, честно говоря, не мог принять факт своего влияния на Оптимуса. Как — даже зная все его прошлое, получив столько травм от него лично — как Прайм все еще… давал ему возможность жить? Он ведь не должен…       Оптимус внезапно подошел к нему ближе и взял его лицо в руки — так бережно и яростно одновременно, что процессор Мегатрона сначала отказался эту информацию обрабатывать. Его эмоциональные блоки за этот вечер явно приняли на себя столько нагрузки, сколько не принимали за всю жизнь.       — Мегатрон, — твердо начал он; его лицо стало почти таким же отчаянным, как и лицо самого Мегатрона: глаза горели неистовым огнем, и на секунду он не узнал его. — Хватит, пожалуйста. Хватит думать об этом.       — Я не…       — Ты думаешь. — Оптимус крепче обхватил его шлем, заставляя его смотреть в свои глаза — глаза, полные яростной нежности, привязанности, сострадания… — Я не смею обесценивать то, что ты делал раньше, но это в прошлом. Оглянись вокруг! — Он отпустил Мегатрона и обернулся, отчаянно жестикулируя. — Было бы это все возможно, если бы рядом со мной не было тебя? Если бы ты не боролся за справедливость на Кибертроне, если бы ты не сидел там, в зале, и не указывал всем на недостатки, которые существовали в системе управления в прошлом? Мы вместе создали этот мир, Мегатрон! Мы оба в равной степени виноваты в том, что произошло. Ты не должен нести груз наших ошибок один, ты нужен всем нам, и я на самом деле очень… очень…       Оптимус покачнулся от эмоций — похоже, что его процессор тоже кружился из-за перегруза эмоциональных подсистем — и потянулся к Мегатрону, пытаясь коснуться его.       Его искра лихорадочно забилась, корпус застыл, неготовый ко всему, что могло произойти.       Но Мегатрон удержал его. Удержал, крепко прижав к своей груди и положив одну руку ему на талию. Он не должен был говорить этого, он ошибся, это неправильно…       «Я люблю тебя».       Прайм поднял шлем, глядя на него этой широкой, до невозможности искренней оптикой, и Мегатрон просто замер, не в силах ни сказать, ни двинуться.       «Я люблю тебя».       Он чувствовал, как искра Оптимуса бьется рядом с его собственной — как сильно они тянутся друг к другу сквозь корпусы, как сильно дрожит сам Прайм в его руках, с какой тоской его поле касается Мегатрона…       «Я… люблю тебя».       Когда Оптимус потянулся к его лицу, почувствовав себя достаточно устойчивым в поддержке его рук, Мегатрон непроизвольно расплылся в грустной улыбке.       Он… он теперь даже не нашел в себе сил злиться на то, что выглядел жалко: подверженный своим безответным чувствам, мягкий и совершенно запутанный в самом себе…       Когда нежные движения ладоней Прайма остановились, Мегатрон не смог отказать себе в желании взять его на руки — казалось, что Оптимусу правда становилось лучше, если он находился рядом. А ему просто хотелось… заботиться. Даже не требовать ничего в ответ — всего лишь помогать Оптимусу стать счастливым хотя бы немного. После всего, через что ему пришлось пройти по вине — и в этом не было никаких сомнений — Мегатрона, он этого действительно заслуживал. Пусть взаимности и сильной отдачи не будет, но он правда должен почувствовать, что он нужен. Не только их родной планете, но и самому Мегатрону. Оптимус и так уже сделал достаточно.       — Тебе незачем беспокоиться обо мне, — мягко начал он, и Прайм открыл глаза, глядя на него снизу. В приемнике будто появился ком, но Мегатрон заставил себя продолжать: он должен был помочь, он должен был… утешить. Насколько это было возможно. — Все хорошо, Оптимус. Я очень благодарен тебе за это, но я не могу с тобой полностью согласиться. Мы можем обсудить это позже. Давай лучше позаботимся о тебе, ладно?       Он сделал несколько шагов вперед, тихо вентилируя.       «Мне жаль, что я расстроил тебя».       «Я люблю тебя. Любого. Каждую твою часть».       «Люблю достаточно, чтобы знать, что ты не должен любить меня в ответ».       На самом деле, ощущать тяжесть корпуса Прайма на своих руках было приятно. После того, как он подарил Кибертрону шанс на восстановление, пожертвовав собой, Оптимус вернулся к тому же телу, которое Мегатрон привык видеть во время войны — и, честно говоря, так ему нравилось больше. Сам же Мегатрон отказался от чудовищной мощи, которой его наградил Юникрон, но полностью стереть следы присутствия «Повелителя Хаоса» все же не удалось — он стал сильнее, крепче и выше, как бы ему не хотелось отрицать возросшую способность сражаться.       По крайней мере, сейчас в этом были плюсы.       — Ты уже… заботишься, — тихо сказал Оптимус, и вибрация от его мягкого голоса прошлась сначала по груди, а потом и по всему корпусу. — Спасибо. Ты потрясающий. Когда… когда-нибудь ты поверишь в это.       Мегатрон грустно усмехнулся. Он отталкивал Оптимуса все это время, грубил ему, вел себя, объективно, по-шарктиконски — и это явно не то, что хотя бы в малейшей степени можно было назвать заботой. В конце концов, он — военный преступник…       — Может быть, мой Прайм, — ответил он наконец, солгав лишь для того, чтобы Оптимус не нервничал так сильно. Прайм только теснее прижался щекой к его груди.       Между ними воцарилось усталое и какое-то понимающее молчание. Мегатрон думал о том, стоит ли Оптимусу вообще что-то знать о его чувствах, думал, как больно, оказывается, смотреть на губы, которые не можешь поцеловать, а Оптимус… ну, он понятия не имел, о чем думал Оптимус. Возможно, он просто наслаждался моментом — у него всегда это получалось. Возможно — возможно, но Мегатрон отказывался тешить себя глупыми надеждами — он чувствовал что-то схожее с глубокой привязанностью, которую ощущал Мегатрон. Он поднял взгляд на звезды, вздохнув. Возможно…       — Мегатрон, — вдруг сказал Прайм. Он удивленно наклонил шлем, встречаясь с ним взглядом.       В шлак.       Оптимус смотрел так… нежно. Бесконечно нежно и сострадающе, так, как на него не смотрел больше ни один мех в этой жизни, так, как не умел смотреть никто.       «Я думал, что не вмещу в себя еще больше любви. Но я, кажется, ошибся…»       — …да? — медленно отозвался он, пытаясь хотя бы на секунду не слушать искру, которая твердила одну единственную фразу.       — Тебе не тяжело? Ты просто выглядишь очень уставшим…       Мегатрон неожиданно остановился, замерев в шаге от конца небольшой лестницы.       Прайм… серьезно беспокоился об этом? Удивленная улыбка бесконтрольно наползла на фейсплейт, заставив его прикусить нижнюю губу в попытке не заулыбаться еще сильнее.       — Праймуса ради, нет, — рассмеялся он, успокаивающе проводя когтем по чужому плечу. — Оптимус, я думал, что тысячи наших битв были достаточным доказательством того, что я гораздо крепче, чем может показаться. К тому же… знал бы ты, как приятно тебя нести.       Оптимус провентилировал, явно не полностью довольный его ответом.       — А что насчет оффлайна? Ты нормально спишь?       — Конечно, я нормально сплю. Гораздо больше сбитым режимом грешишь ты. — В голос Мегатрона непроизвольно проникли осуждающие нотки. — В конце концов, это не у меня девиз «зачем спать, когда можно работать».       Слова про нормальный сон были правдой только отчасти, на самом деле. Мегатрон, естественно, умел контролировать собственный оффлайн — но действительно «отдыхом» это назвать было нельзя. Впрочем, он не помнил, когда по-настоящему чувствовал себя отдохнувшим.       «Слишком стар для этого шлака», — усмехнулся он про себя.       — Вообще-то, у меня нет такого девиза. Я не всегда работаю. Это больше бессонница и одиночество: я слишком много думаю о… просто слишком много думаю. — Оптимус отвел взгляд, как будто то, что он сказал, было чем-то неловким. — И я не сижу в офисе допоздна, в отличие от своего Лорда-Протектора.       Мегатрон задумчиво нахмурился, но через несколько секунд ухмыльнулся.       — А стал бы ты спать лучше, если бы Лорд-Протектор укладывал тебя лично?       Оптика Прайма расширилась, от поля повеяло радостным удивлением, и он вновь посмотрел ему в глаза.       — Это определенно облегчило бы ситуацию, — улыбнулся Оптимус, — не забудь про сказку на ночь, мой спаситель.       Мегатрон улыбнулся ему в ответ, когда они наконец поднялись по этой… лестнице? Для лестницы такой подъем был слишком пологим, хотя и не полностью плоским. Ладно, какой бы ни была эта лестница-не-лестница, самое главное он сделал — успешно пронес по ней Оптимуса. Но… ради Праймуса. Все это сейчас было неважно. Он не мог перестать думать о том, что Прайм был согласен на такие встречи с ним. Догадывался ли он вообще, как Мегатрону до дрожи в руках хотелось обнимать его перед сном, гладить его по антеннам и спине, читать ему что-нибудь красивое и чувствовать корпусом глубокое урчание его двигателей, когда он заснет абсолютно счастливый… говорить ему много-много нежностей, сказать наконец «я люблю тебя» и не бояться ничего; засыпать и просыпаться с пониманием того, что он всегда будет рядом, и…       Мегатрон мучительно вздохнул, пытаясь отогнать от себя эти мысли.       «Нет. Ты не можешь рассчитывать ни на что, впервые просто обняв меха за шлаковы столетия».       Но он и сам не доволен был своим оффлайном, честно говоря…       — Мегатрон?       Он испуганно моргнул, как будто Оптимус мог услышать его мысли, и перевел на него вопросительный взгляд.       — Мы же пришли?       «Шлак».       — Я… да, прости, я замечтался… уф.       Он осторожно отпустил Прайма, помогая ему устоять — притом, что Оптимус спокойно справился бы и без посторонней поддержки. Но он уже был почти неспособен контролировать заботу, которая исходила прямиком из искры и заставляла ее пульсировать от восторга: давным давно заглушенные чувства вспыхнули в ней вновь, и он, как бы ни пытался, противостоять этому не мог. Его привязанность к Оптимусу, на самом деле, никогда не была чем-то, что хотя бы в какой-то мере можно было назвать слабым. Она имела устрашающие масштабы — настолько устрашающие, что сносило теперь и самого Мегатрона.       — Все хорошо. Я тоже немного упал в мысли… и в звезды. — Голос Прайма внезапно вывел его из размышлений о величине чувств, которые он испытывал, и заставил вернуться в — первый раз за четыре миллиона лет, между прочим — очень приятную и красивую реальность.       Оптимус поднял шлем, и Мегатрон поднял его следом.       Звезды.       Миллионы звезд раскинулись прямо над ними — миллионы сияющих точек, мерцающих в такт искре Мегатрона, миллионы галактик и звездных систем. Он растворялся в этой темной бездне, ощущая присутствие Оптимуса рядом и тихие, успокаивающие слова где-то в глубине процессора:       «Ты в безопасности».       «Ты можешь доверять ему».       «Все будет хорошо».       Его искра была наполнена любовью подобно тому, как небо над его головой было наполнено звездами — абсолютно, не оставляя ни одну часть пустой. Чувствовать это было вершиной счастья.       Мегатрон опустил взгляд, смотря на фейсплейт Прайма, мысли которого, казалось, ушли к самым далеким планетам — и увидел в его мечтательных глазах даже больше, чем видел секундой раньше в космическом пейзаже. Он смотрел на весь мир разом, на то, что было вечно, как сама Вселенная — он видел бесконечность.       — У меня немного даже… процессор кружится, — тихо сказал Оптимус. — Сядем?       Он не сразу понял смысл слов, зависнув в любовании Праймом настолько крепко, насколько вообще можно было. Пришел в себя Мегатрон только после легкого постукивания по плечу.       — Шлак, — шикнул он на самого себя, — я опять задумался, прости. Сядем.       Они одновременно опустились на прохладный металл недалеко от обрыва, вытягивая ноги. Контраст между сияющим Иаконом слева и темными, спокойными равнинами справа был настолько заметным, что Мегатрону сначала показалось, что это игры его воображения. Но вот Оптимус и его теплый взгляд, вот здание первого мед-центра на Кибертроне, вот огни далеких поселений, слабо мерцающие в темноте, а вот тысячи звезд прямо над его шлемом…       Все это было реальностью.       И даже пропавшее чувство зияющей пустоты в душе, несмотря ни на что, было реальностью.       Сидя прямо здесь ночами и размышляя обо всем подряд, Мегатрон и подумать не мог, что однажды многовековая боль и шрамы в его искре отойдут на второй план и уступят место любви — бесконечной, чистой любви, почти возродившейся из пепла. Тогда невозможно было представить себя без постоянной моральной усталости, кучи справедливых и не очень обид, раздражения… но теперь Оптимус как будто исцелил его одним своим присутствием.       — Ты спас меня, — внезапно сказал Мегатрон, поворачиваясь к Прайму с улыбкой.       Синий взгляд непонимающе метнулся к нему, Оптимус уже открыл приемник для вопроса, но Мегатрон начал раньше:       — Я думаю, ты видел мое состояние все время, что мы работали над восстановлением Кибертрона. В нем не было ничего здорового… я просто чувствовал себя безумно одиноким и ничего с этим не делал. Отсюда копилось огорчение, за ним раздражение, потом обида… — Мегатрон перестал смотреть ему в глаза, вместо этого опустив взгляд на их руки, лежащие в нескольких сантиметрах друг от друга. — И все это выливалось на тебя. Мне очень жаль. Я… не хотел этого. Ты правда заслуживаешь лучшего. А сейчас я впервые за многие астроциклы почувствовал, что действительно живу — благодаря тебе, твоей заботе, твоим силам, которые ты тратил и тратишь на меня. — Он не думал, что признание вины перерастет в такое открытое выражение благодарности, но останавливаться было уже слишком поздно: чувства захлестнули его опьяняющей волной и развязали глоссу, подобно кубу сладкой сверхзарядки. Мегатрон взволнованно провентилировал, собираясь сказать самую трудную часть этой речи, ища в глазах Прайма хотя бы каплю сомнений или раздражения, но вновь обнаружил только молчаливое понимание и готовность слушать. — Спасибо тебе, правда. Я не думаю, что смогу вернуть этот долг вообще когда-нибудь, но ты должен знать, как много ты для меня сделал. Спасибо, Оптимус.       Он бережно накрыл ладонь Оптимуса своей, потушив оптику.       «Я люблю тебя».       Сейчас был самый идеальный момент, чтобы наконец сказать это, раскрыть свои чувства и больше не иметь никаких секретов, но… его решимость сорвалась, как только он попытался открыть приемник и о, каким жалким Мегатрон казался сам себе, когда позволил панике забраться в самую искру, окутать разум темным, липким страхом…       И тут на его ладонь легла вторая рука Оптимуса.       — Мегатрон… я понимаю, как тяжело тебе приходилось с этим постоянным чувством одиночества и состоянием вечной битвы, но никто кроме тебя не смог бы помочь мне с поднятием Кибертрона из руин так же, как ты. Если бы ты не отправился к сердцу Праймуса тогда, меня бы сейчас здесь не было: это твоя заслуга. И я пытался… хотя бы вниманием поддержать тебя. — Оптика Мегатрона стала широкой и яркой от удивления, а по корпусу стремительно разливалось тепло от места, в котором Прайм его касался. Его поле было настолько мягким, что в него можно было закутаться, как в большое одеяло. Если… если Оптимус продолжит быть таким шлаково прекрасным и понимающим… — Я был абсолютно серьезен, когда спрашивал, как у тебя дела, потому что мне правда интересно знать это. И я не виню тебя ни в чем, у тебя были причины вести себя так. Просто… я рад, что тебе стало лучше. И рад, что ты об этом сказал.       Внезапно и приглушенная музыка, и сияние Иакона сбоку, и даже звезды перестали иметь для него значение — единственным, о чем он сейчас думал, была его любовь. Оптимус.       Искра стучала в груди быстро-быстро, заставляла процессор петь от счастья; если бы Оптимус сидел ближе, он мог бы это почувствовать.       Нужно ли ему признаться?.. И в какое положение он поставит Прайма, если прямо здесь выложит ему всю правду и свои истинные чувства?       «Пусть будет так, как будет».       — Оптимус, — начал он; голос дрогнул, он сглотнул, но так заботливо лежащая на его ладони рука Прайма помогла продолжить говорить. — Я должен… быть полностью честным?       Оптимус провентилировал, сохраняя паузу в несколько секунд — видимо, собирался с мыслями. Даже сквозь пелену своих эмоций Мегатрон почувствовал скрытое волнение в его поле.       — У каждого есть секреты. Ты не должен раскрывать их, если не хочешь. Но… честность сделала бы все проще… — Прайм сам, кажется, был обеспокоен чем-то не меньше его, поэтому решение Мегатрон принял молниеносно.       Он и так зашел слишком далеко — пути назад не было.        — Тогда… я сказал не все.       Лихорадочно метнувшийся взгляд синей оптики, яркая-яркая вспышка надежды, сжавшаяся ладонь Оптимуса, его кивок — да. Он собирался сказать то, что могло разрушить все мосты между ними, по щелчку пальцев обрушить реальность на шлемы, закончить эту звездную ночь и теплые прикосновения раз и навсегда — он собирался сказать… невозможное. Но любовь всегда играла с ним злую шутку.       — В течение многих лет после того, как началась война, я думал, что просто утратил способность чувствовать что-то кроме ненависти, боли, разочарования, пустоты… морально я был разбит настолько, что сначала даже упоминание наших с тобой прошлых отношений вызывало у меня агонию прошедшей любви. Это было ужасно, Оптимус. Но еще больше я теперь жалею о том, что тебе пришлось чувствовать нечто похожее. Ослепленный своей внутренней трагедией, я даже не пытался представить, насколько было больно тебе. — Мегатрон видел, как каждое произнесенное им слово вызывает все больше и больше воспоминаний в глазах Оптимуса, и ему не хотелось ничего, кроме как забрать всю древнюю боль себе и дать любимому меху задышать полностью, но… — Праймус, я… мне правда безумно жаль… я не знаю, как после всего этого ты не просто не отдал меня на казнь, но и объявил своим соправителем. Я совершал чудовищные поступки, некоторые из них ты видел лично; мне не сосчитать, сколько жизней сломала эта война, сколько разрушений она принесла, и мне даже сейчас сложно представить, насколько, на самом деле, тяжел груз, который я взял на свою искру. И несмотря на все это… ты дал мне второй шанс. Ты поверил, что даже я могу измениться, что даже такой как я способен не только разрушать, но и созидать. И мы действительно восстановили Кибертрон. Ты потрясающий мех, Оптимус, и я благодарен тебе за все, что ты делаешь. А совсем недавно — несколько часов назад, я серьезно — я осознал, что мое глубокое восхищение тобой не просто идет прямиком из моей искры и заставляет меня стараться ради нашего будущего, оно… оно помогает мне жить дальше. И именно в эту ночь я понял, что движим не только восхищением, а чем-то гораздо более мощным, искренним, тем, что, как я думал, я давно перестал ощущать. Я… я люблю тебя. Самой чистой и сильной любовью, которую я могу чувствовать — я люблю тебя, Оптимус. Моя искра стала твоей с того момента, как я впервые увидел тебя. И сейчас… она принадлежит тебе.       Грудная броня Мегатрона разъехалась, и пространство вокруг озарилось бело-серебристым светом, отражаясь от их брони. Этот жест был настолько интимным и искренним, что он никогда в жизни бы не поверил, что делает это сейчас. Оптимус резко вдохнул и выдохнул, его оптика несколько раз перефокусировалась, чтобы вновь вернуться к красным глазам; он потянулся к Мегатрону, дрожа всем корпусом, но замер и поджал губы.       — Если мое наказание наступит здесь и сейчас, я готов. Я… буду счастлив умереть от твоей руки. Кибертрон уже может справиться без меня, вы все можете справиться без меня. А я получу то, что должен. — Мегатрон моргнул несколько раз, тщетно пытаясь остановить жгучий, ужасно позорный поток омывателя, который начал появляться в оптике. Но плакали сейчас не глаза — плакала его искра. От беспомощности, ненависти к себе, страха перед чужой реакцией — он сам… почти плакал. Когда такое было в последний раз? Было ли оно вообще? — Но перед этим я хочу сказать кое-что… последнюю недопустимую для меня нежность, прошу тебя. Когда мы говорили о сне… знаешь, я так живо представил это… как я укладываю тебя, как мы засыпаем вместе и обнимаемся, как ты лежишь у меня на груди и я глажу тебя, и как мы… счастливы. — Теперь Мегатрон действительно плакал. Его голос дрожал и срывался, рука, все еще лежащая между теплыми ладонями Прайма, мелко тряслась; первая обжигающая слеза потекла по щеке, являя непозволительную слабость — но от Оптимуса ему больше незачем было что-то скрывать. — Прости…       И тут он поднял нечеткий взгляд на Прайма. С таким же омывателем в оптике, дрожащей улыбкой на лице и любящим, тоскливым взглядом, говорящим то, что Мегатрон никогда не смел ожидать от него. Оптимус потянулся к нему — страх в его искре взметнулся слишком резко — и вопреки всему вернул пластины брони на место.       — О…? — Из Мегатрона вырвался только неясный тихий звук, когда Оптимус раскинул руки для объятий и за долю секунды прижал его к теплой, бронированной груди — такой родной и невероятно знакомой, что каждый шрам на ней он мог найти с закрытыми глазами.       — Мегатрон, Праймус… — хрипло начал Оптимус, губами касаясь его шлема и крепко-крепко прижимая его к себе — даже его слова звучали мягко. — Ты мой самый любимый, самый лучший идиот, и я тоже готов отдать свою искру тебе. Я не знаю, почему ты подумал, что я действительно захочу убить тебя… Праймусе, как ужасно я выражаю чувства…       Мегатрон будто шатался где-то на краю пропасти, рискуя в любой момент сорваться вниз, в пучину отчаяния и тьмы — но в самую последнюю секунду Оптимус спасал его, хватал и тащил прочь от края, чтобы он больше никогда не вздумал подойти к нему.       — Ты правда… все это время… даже так? Ты правда любишь меня? — Голос Мегатрона звучал прерывисто и тихо: он судорожно вдыхал, как будто ему не хватало воздуха, и долго выдыхал, пытаясь совладать со своими чувствами. Но теперь он уже не мог их контролировать.       — Да, — наконец сказал Оптимус нежно, оставляя поцелуй на верхней части его шлема. — Да, Мегатрон, я люблю тебя. Я пытался показать это на протяжении всего времени, что мы восстанавливали Кибертрон — заботой, этими нелепыми вопросами «как дела», короткими разговорами, которые я начинал…       — Но я думал… все это… вежливость… — Он неверяще поднял взгляд на Прайма, пытаясь найти в его оптике хоть каплю лжи, отвращения, обиды — всего, что так боялся найти, так боялся увидеть в любимой оптике, но… Оптимус не лгал. Все его слова были чистой правдой; весь он состоял из искренности, понимания, любви — он излучал любовь.       — Мои переживания за тебя никогда не были вежливостью. — Руки Оптимуса беспорядочно гладили его спину, дрожа от эмоций, которые даже Мегатрон в его поле чувствовал лучше, чем видел звезды прямо над шлемом пару минут назад. — Когда в начале работы я интересовался твоим состоянием, я действительно хотел услышать тебя. Когда я от беспокойства находил тебя посреди дня, потому что утром ты раздраженно ответил «могло быть и лучше», я действительно волновался за тебя. Праймус, я никогда не делал это из вежливости…       Для Мегатрона словно открылся новый мир, когда все эти жесты беспокойства, попытки Оптимуса лишний раз прикоснуться к нему, его счастливый вид после редких «мирных» встреч между ними… стали совершенно очевидны. Оптимус любил его. Он любил его все это время, каждый раз на проявления своей любви получая резкость, отторжение и агрессию — и даже так, с раной в искре, продолжал любить. Он из раза в раз хватался за призрачную надежду, которую давал ему Мегатрон, и из раза в раз падал в чужое недоверие и обиду на мир и собственное «я».       Осознание того, насколько больно он сделал Оптимусу вновь, ударило по процессору с чудовищной силой, и Мегатрон сорвался, потерялся в знакомой пропасти саморазрушения опять, удерживая остатки света внутри только благодаря крепким объятиям Прайма. Что-то в груди трещало, кололо, дребезжало, вихрем эмоций взрывалось в камере искры; процессор судорожно бегал с темы на тему, не зная, о чем и как думать, и тогда он сказал единственное, что мог сказать:       — Мне очень жаль…       Прозвучало глупо, рвано и смято, но сейчас это правда отражало его эмоциональное состояние — Мегатрон сожалел.       Оптимус уткнулся ему в шею лицевой в попытке успокоиться, его хватка ослабла. Прайм дрожал, вентилируя быстро, резко — и он отстранился, только чтобы посмотреть в голубую оптику, сейчас ставшую почти что синей — понять, что Оптимус был таким же: со своими слабостями, эмоциями, чувствами, с таким же желанием любить и быть любимым, с этими слезами счастья-боли-нежности на лицевой… и Мегатрон решил, что он уже достаточно настрадался.       — Оптимус, — мягко позвал он, лаская чужую щеку большим пальцем, — я люблю тебя. Очень сильно. Тебе больше не нужно прятать чувства глубоко в себя, я… я не отвергну их, клянусь. Теперь мы оба можем быть счастливы. Вместе. Слышишь?       Прайм кивнул, расслабляясь в его руках, доверяясь ему полностью, как мог довериться только по-настоящему близкому меху. Меху, с которым каждая минута совместного времени была бы бесценна. Меху, которого он действительно любил.       Процессор кружился от количества эмоций, которое ему приходилось обрабатывать, перед глазами мелькали рваными кадрами послевоенные воспоминания — вечер в баре, растерянный, невероятно красивый Оптимус в его постели, случайные взгляды и случайные прикосновения, споры, поднимающие в зале температуру на десяток градусов, вечно позитивный Джаз со своим «эй, ребята, полегче, вы скоро расплавите это здание», судьбоносный лифт и неловкие объятия, — сейчас все это сливалось в одно всепоглощающее чувство. Спустя четыре миллиона лет Мегатрон дошел до этого слова из шести букв.       Любовь.       Притянуть Оптимуса к себе и заботливо окутать полем оказалось до безумия просто. Поцеловать его в шлем, позволить себе, наконец, почувствовать момент и насладиться им — тоже, потому что именно это и было любовью. Здесь, под звездами и медленно светлеющим небом, расцвело счастье. Здесь они оба поняли, что такое любовь.       — Мегатрон… — пробормотал Оптимус тихо, нарушая «постстрессовое» молчание и поднимая взгляд на него. Эта оптика цвета льда сейчас была такой… теплой. Невероятный контраст, позволение увидеть который он ценил больше, чем что-либо еще. Праймус, Оптимус правда ему доверял… — Можем ли мы… поцеловаться?       Похоже, стрессы не закончились.       — Да, — с восторгом выдохнул он — раньше, чем сумел все обдумать, раньше, чем процессор вообще предложил варианты ответа. — Пожалуйста.       Оптимус первым подался вперед и коснулся его губ в неуверенном, осторожном жесте — он руками обнял Мегатрона за шею, притягивая его ближе и под быстрый стук волнующейся искры соединяя их губы в мягком поцелуе, немного влажном из-за омывателя на фейсплейтах. Сладко. Нежно. Знакомо.       И на несколько секунд весь мир разом перестал существовать, сжавшись до этой маленькой части парка и двух обретших наконец покой старых душ. Боли не было. Осколки счастья не резались, как пару дней назад — собираясь во что-то целое и новое невидимой силой, они сглаживались, легчали, приятным пухом поднимались со дна искры до самого ее верха — боли не было. До аудиосенсоров внезапно донеслись строки песни — как гимн происходящего, они прозвучали у Мегатрона в искре:

Cause I love you for infinity

I love you for infinity…

      Несмотря на прикрытую оптику, воображение рисовало картины еще ярче реальности: казалось, словно все галактики вращаются вокруг них, вокруг этого волшебного момента — крутятся цветастым калейдоскопом и запоминают это навечно, как и все, происходящее во Вселенной.       Это было так… знакомо и незнакомо одновременно. Оптимус являлся частью его жизни всегда, воспринимался им почти как что-то неизменное, незыблемое — и в то же время целовать его сейчас было удивительно и непривычно, как будто он делал это впервые. И все же это было неправдой. В сознании вспыхнули события довоенного Кибертрона, первый поцелуй Мегатронуса и Ориона Пакса под такими же звездами на крыше какого-то здания в Каоне, наивная, юношеская влюбленность и горьковатый вкус дешевого сверхзаряженного в приемнике. Цикличность истории заставила его поле отразить эту ностальгию ярко и стремительно — ответом ему был улыбнувшийся в поцелуй Оптимус, без слов говорящий: «да, я тоже помню». Только вместо дешевого сверхзаряженного сейчас был глинтвейн, дающий легкий, приятный вкус на глоссе, а вместо крыши Каонского здания — самый верх Звездного Парка.

Cause I love you for infinity

I love you for infinity

      — Я люблю тебя, — выдохнул Оптимус ему в губы напоследок, падая в крепкие объятия и заваливая их обоих на землю. Неверяще-счастливое «я тебя тоже» прозвучало ему в ответ. Теперь они лежали на склоне, глупо улыбаясь друг другу и передавая эмоции через блики оптики; где-то внизу кипела жизнь, Иакон сиял прежними огнями, как миллионы лет назад, Кибертрон не прекращал жить ни на секунду, а звезды мерцали в своем обычном ритме. И только два старых военачальника, для которых время почти что замерло, в эту ночь сумели довести затянувшуюся историю переплетенных жизней до конца. Больше никакой боли, никаких невзаимных чувств и никаких секретов.       — Там рассвет… — пробормотал Мегатрон, кивая влево. Небо действительно светлело, рассеивая ночную темноту и погружая часть планеты в предрассветные сумерки. Он сверился с хронометром и с удивлением посмотрел на цифры времени. Неужели они были тут так долго?..       — Еще не поздно пригласить тебя на ночевку? — спросил Оптимус, ласково обводя пальцами шрамы на его лице; он не улыбался, но его голос звучал радостно — почти по-юношески счастливо. Мегатрон отвел взгляд, кончики губ смущенно дернулись в улыбке: он никогда не был способен противостоять такому искреннему восторгу от этого фантастического Прайма.       — Только если мы заснем в объятиях друг друга и ты пообещаешь, что больше никуда меня не отпустишь.       — Как пожелаешь, мой Лорд-Протектор, — улыбнулся Оптимус наконец, потянувшись и коротко поцеловав его в щеку.       Мегатрон зажмурился от внезапной силы чувств: искра вспыхнула нежной любовью, и он просто замолк под понимающие волны от поля Оптимуса, благодарно погладив его по спине — слишком усталый, переполненный чувствами и растроганный, чтобы говорить.       Заря на востоке становилась все ярче, Альфа Центавра поднималась на горизонте медленно и невероятно эффектно, а вместе с ней поднималась уверенность Мегатрона в том, что все правда будет хорошо. Этот рассвет ничем не отличался от миллиардов таких же на Кибертроне, но именно он стал рассветом горько-сладкого счастья — концом одной и началом другой истории.       Именно он стал рассветом их любви.