Попытка не ослепнуть

И придёт на тебя бедствие: ты не узнаешь, откуда оно поднимется; и нападёт на тебя беда, которой ты не в силах будешь отвратить, и внезапно придёт на тебя пагуба, о которой ты и не думаешь

Ветхий Завет

Холод пробрал до мурашек. Из больной бессознательности выдернуло жестоко и резко — облили ледяной водой, и Эймонд вскинулся, распахнув единственный глаз в попытке осознать, что происходит. Судорога сковала тело, ребра кольнуло чужое дыхание, и он понял, что не стоял — голые ноги каменного пола касались лишь концами пальцев, по коим вода заструилась кривыми дорожками. Теперь он отчётливо почувствовал. Давление на свои руки. Что-то железное характерно звякнуло, когда он дернулся на пробу, вскинув голову. За спиной раздался еле слышный смешок. Его почти передернуло — сдержался, все же, выпрямив спину. Что за чертовщина — закованный, он висел над полом, словно преступник, ожидающий казни где-то в королевской тюрьме. «Я по уши в дерьме» — единственный вывод, заглушивший остальные мысли. Там, под самой грудиной и вниз от солнечного сплетения нестерпимо тянуло, и Эймонд скривил губы почти в надменности — сделал бы так, если б не слепящая боль, раскатами широкими ползущая по всему онемевшему телу — изрезанной в клочья одежды на нём больше не было. Холод ощущался в пять раз сильнее, вгрызаясь в оголенный торс вместе с рассыпавшимися по нему ледяными каплями, но это было меньшей из такого огромного набора проблем. Рана, впрочем, перестала кровоточить — лишь дыра зияла, открывая обзор на голый кусок белого ребра, еле выглядывающий из-под рваной кожи, будто рану обработали, но нарочно не зашили. Будто хотели продлить час мучений с заведомым нужным, впрочем, исходом. Сколько он висел здесь? Одним богам известно — мать с извечными молитвами всплыла в голове, и почти саркастическая улыбка растянула губы — смешно, думать в такой миг о богах. — С добрым утром, принцесса. Которые ему не помогут. Стук подошвы о пол резанул по ушам. Эймонд не повернулся, терпеливо ожидая, когда человек, скрытый тенью, покажется перед ним. В представлении он, впрочем, не нуждался, ибо прекрасно знал, кто находился с ним в камере — Деймон Таргариен озарился приглушенным светом факелов, и только теперь он увидел, моргнув, в попытке прогнать помутневшие чёрные пятна — там, поодаль, у самой стены, молча стояла та, встреча с которой порой виделась ему в самых серых кошмарах. Она смотрела на него, но он не в силах был рассмотреть её собственный взгляд, пока она не сделала шаг в его направлении. — Будь же так добр, — голос дяди вновь прозвучал над ухом, и Деймон кивнул куда-то ему за спину. Раздался скрежет цепей. Голые ступни наконец коснулись холодного пола. Колени едва подогнулись, но Эймонд удержал себя от позорного, жалкого падения. — Преклонись перед королевой. Слова стуком железа о наковальню отразились в сознании — Эймонд едва не усмехнулся, пустив собственную гордость прогуляться по лезвию ножа, что был прижат едва не к самому горлу. Широкая мозолистая ладонь легла на подбородок, сжав до самого хруста. — Поклонись королеве, ублюдок. — граничаще с насмешкой вновь прозвучало почти над самым ухом, а после громовым раскатом надменного раздражения прошлось по всей камере. Эймонд больше не сдерживался — презрительная усмешка растянулась на губах, и он поднял взгляд, сплюнув дяде под ноги. — Я кланяюсь лишь королю. Ни ты, ни твоя женушка, не сильно похожи на… Его прервал удар в самую скулу, по ощущениям, впрочем, едва не снесший ему голову. — У шлюшьего отродья, вижу, действительно отрасли клыки… Всё равно ведь на коленях будешь. Молить о пощаде. Внутренняя сторона щеки рассеклась о ровный ряд сжатых зубов. Кровь выступила во рту, и Эймонд показательно сплюнул её. Вновь под его ноги. Хотел было в слепой насмешке закатить глаза, когда в вытянутой руке Деймона увидел кожаную рукоять бича, сыгравшую бликами в отдаленном свете факелов. Он ничего не сказал. Говорить было нечего. Рейнира все же подошла ближе. Остановилась, вычленив его взгляд из темноты. Он поймал себя на мысли — зарядила волной раздражения, пустив кипящую ненависть по венам одним лишь своим деланным возвышенным безразличием, и он, Эймонд, испытал нестерпимое желание надавить на больное, разбередить свежую рану, порвав сшитые её края. Выдох слетел с губ, и принц зубами сорвал с них тонкую пленку. Сомнений не было, мыслей — тоже: — Что, даже не спросишь о том, как он умер? Кричал ли? Мучился, молил о пощаде? — усмешка все же расцвела на худом лице. Потому что так было проще, — Неужели тебе не интересно? Ему не было её жаль. Нет. Он давно утратил способность к жалости. Он просто понимал всю нелепость, неправильность и жестокость ситуации. Он признавал вину и жалел о смерти того, кто был ещё слишком молод, чтобы умирать в этой страшной войне. Жалел о смерти Люцериса, но черная ненависть, питавшая его душу, требовала выхода, и ему хотелось ударить так, чтобы у Рейниры выбило из-под ног почву, чтобы сил не осталось даже просто держать спину ровно. Ударить побольнее. В глазах королевы мигнули всполохи алого пламени. Озарились кровавым огнем, а после сменились настоящим всепоглощающим пожаром, и она кивнула стоящему позади Эймонда мужу. — Начинай. В тишине звякнули цепи — Эймонд натянул их посильнее; крепче уперся босыми ногами в ледяной пол, приготовившись к боли. И когда первый удар обрушился на спину, рассеча кожу, он не издал ни звука. Спустя десяток — все ещё молчал. Лишь сжимая в ладонях цепи, тянул спину, пытаясь дернуть головой так, чтобы убрать со свежих ран не высохшие ещё волосы. Двадцатый удар рассек воздух яростным свистом, а белесые пряди, мокрые теперь совершенно не от воды, были окрашены алым. Рейнира смотрела. Ловила каждую эмоцию, чтобы вырезать её на подкорке собственной памяти. Чтобы после, художник словно, отразить на бумаге или запечатлеть в мраморе. Дикое сумасшествие. Колени едва подогнулись — Эймонд с судорожным вздохом натянул цепи сильнее, удержав себя лишь руками. Взгляды столкнулись. Огонь одного изничтожал пустоту другого. Медленно. И оттого, впрочем, так самозабвенно. За спиной раздался смешок. А может, ему лишь показалось. Монотонный свист на двадцать седьмом Эймонд счел чем-то обыденным. Тем, без чего он не жил никогда. На тридцать первом он вспомнил о метери и … О Богах. Нет, он не думал о том, чтобы молиться. Он не думал о том, чтобы просить у них помощи. Он лишь вспомнил о том, что они, мол, существуют, и в очередной раз усмехнулся своим мыслям. Некоторые упорно верили в то, что они в этом мире не одни; что там, в самых небесах, живут те, кто обязательно поможет, защитит или воздаст по заслугам самой справедливой карой. Смешно. Жалкие безмозглые глупцы, которым легче было поверить в собственную слепоту, чем рассмотреть что-то дальше своего носа — все ждали ответа оттуда на свои блядские молитвы. Как же смешно — ему почти было. Таргариенов считали тенями Богов, если не их детьми, и Эймонда почти разрывало — совсем не от смеха. Белые зубы силились обнажиться. Не в ухмылку, впрочем. Отнюдь. Какие нахрен Боги. Или их тени. Когда он висел здесь, словно тряпичная кукла, стирая запястья в кровь об обычные, самые простые, к слову, кандалы. Когда он содрогался с каждым новым ударом обычной плети, что рассекала его самую что ни на есть человеческую кожу до мяса. Когда он медленно умирал от слишком уж большой для людей кровопотери, неизменно упирая ступни в пол — лишь бы не свалиться позорно на колени, ибо это — чертово унижение — и только оно способно, возможно, надломить в нём что-то. Сломать то, что он прятал там, в самой глубине, ото всех. Когда он не молитвы возносил — лишь рассуждал об их бесполезности и платил за убийство племянника смертью второго и своей собственной погибелью. Какие. Блядь. Боги. Было почти смешно — если б не хотелось кричать что есть силы. Время тянулось, шло, или бежало, а свист отдавался в ушах не переставая. Взгляд с непроницаемого лица королевы непроизвольно сполз вниз вместе с каплей крови, упавшей в бордовую лужу. Эймонд перестал считать удары на тридцать третьем — сбился, мысли ушли в другое русло, и он уплыл вслед за ними, забывшись. Теперь, выдернутый из забытья, он стерпел темноту, что мутными пятнами затуманила зрение. Руки затекли, и Эймонд подтянулся, сдержав стон боли, чтобы провалиться в самую пустоту. Спасение было в том, что он потерял сознание раньше, чем в позорной слабости рухнул на колени перед не своей королевой. Деймон фыркнул, выругавшись едва слышно. Рейнира лишь безразлично взглянула на окрашенные алым некогда белоснежные волосы. Темнота отступала нехотя, волнами боли накатывала с каждым шагом назад. Эймонд чувствовал онемевшее тело, больше не ощущая под ногами пола — касаясь его лишь кончиками замерзших пальцев. Спина превратилась в сплошное кровавое месиво — он не видел, но отчётливо это знал, потому что даже пошевелиться не мог без боли, что вгрызалась в каждый сантиметр его тела. Руки затекли, истертые кандалами, но он все же вновь подтянулся, пытаясь на миг облегчить давление на один и тот же участок. И не сдержался — стон ледяной агонии вырвался непроизвольно. Отразился от стен привычным эхом. Прошелся по небольшой камере лишь отголоском опустошенности, и Эймонда едва не стошнило от собственной беспомощности. Он тянул спину, пытаясь найти положение, что принесет наименьшее количество боли, но лишь бередил свежие раны, волосами цепляя рваную кожу. Время все же не бежало — оно ползло так медленно, как только было возможно. За массивной дверью раздались едва уловимые шаги, и Эймонд набрал в лёгкие больше воздуха. Концы пальцев кольнуло. Он сжал их в кулаки, словно подобные действия имели хотя бы малейший смысл. Дверь, впрочем, распахнулась через три долгих секунды, но света за ней не было. Рейнира поймала его взгляд, вложив в свой одно лишь презрение.  Он промолчал, впрочем, все же. Промолчал, потому что ждал чего-то от той, что стояла сейчас напротив. Она сделала шаг. Бесшумный совсем, насколько было возможно в этих стенах. В глазах отразился огонь. Но не яростной ненависти — лишь факела, бросавшего всполохи в чёрные зрачки. И Эймонд вновь сжал в кулаки ладони за неимением возможности совершить иное действие. — Эймонд Таргариен… Звучало так скверно, неправильно. Будто имя это было совершенно лишним в этих декорациях. И столько ненависти было в двух этих словах, что Эймонд содрогнулся. Бы. Обязательно бы вздрогнул, напряг натянутые струной мышцы — если бы его тронуло хоть каплю, хоть на йоту если бы его это заинтересовало, испугало или задело. Если б были у него на это силы. Плевать — внутренний огонь был спокоен, если не потух ещё в солнечном сплетении, засыпанный пеплом равнодушия. — … твоя борьба в итоге свела тебя в могилу. — слова отразились от холодных стен почти со звоном, оставшимся все же в ушах. Рейнира стояла совсем близко. Почти непозволительно, почти вплотную, и в глазах её Эймонд не видел больше ничего, кроме пустоты. Тишину, воцарившуюся на миг, вновь прервали — принц усмехнулся, опустив взгляд куда-то в темноту каменного пола. Под солнечным сплетением вновь свело судорогой. Так, что он едва не выблевал собственные внутренности, переломав попутно запястья. — Тем не менее, я все ещё жив. Женская рука схватила его за подбородок, заставив посмотреть в самые глаза и не увидеть там, впрочем, ничего, кроме отсвета огненных всполохов. — Это ненадолго. Не тешь себя наивными надеждами. Она, вероятно, не понимала — Эймонд вовсе не имел привычки питать надежд. С того момента, как лишился единственного, за что желал отомстить ещё пару недель назад. Он кашлянул. Стер языком кровь с собственных губ, и все-таки спросил. Лишь с одной целью на самом деле — вывести на эмоции. Спросил, потому что ответа так и не слышал. Спросил, потому что хотел отвести все внимание от собственной слабости и беспомощности, что ощущал сейчас чуть ли не в первый раз за всю свою недолгую жизнь. — Неужели, так и не спросишь… — Спрошу. — она перебила. Сжала его подбородок, дернув на себя. Так, чтобы смотреть прямо в посеревшие глаза младшего брата. — Как он погиб? И ему хотелось. Хотелось рассказать о том, как он упивался смертью племянника; как гнался за ним, подстегнутый его страхом; как ликовал, едва зубы Вхагар окропились кровью Люцериса Велириона, схоронив свой предсмертный крик в её пасти. Он хотел сделать побольнее. Ударить под дых, выбить весь воздух, заставить харкаться кровью, ненавидеть его ещё сильнее. Все это казалось ему правильным, тем, что опальная недокоролева заслужила больше всего; пока он не взглянул ей в самые глаза. В них все по-прежнему сияло пламя. Рейнира была драконом — он понял это отлично. Но не глаза дракона смотрели в тот миг на него. Не глаза монарха и даже не глаза ненавистной сестры. На него смотрели глаза уставшей матери, что увязла в собственном горе от потери ребенка. И ему не стало её жаль. Нет. Он утратил способность к этой эмоции. Она была ему чужда — он был уверен. Впрочем, как счастье, радость, или прочий бред. Он просто решил, что смысла в спектакле нет — занавес давно был опущен. — Это было… — он всё же решился, вперив взгляд в глаза напротив, — случайностью. Вхагар ослушалась меня.  Тишина заставила замолчать. Рейнира усмехнулась почти истерично. Отдернула руку, вновь выпрямив спину. — Случайностью… — почти усмехнулась, действительно. —  Око за око, верно? Минутное молчание воцарилось в провонявшей кровь камере, нарушаемое лишь еле слышным потрескиванием огня. — Игра без конца. — завершил Эймонд, пытаясь вдохнуть полной грудью. — Эйгону придётся забрать и Джекейриса. — он выдавил улыбку, совершенно злорадную. Воздух сотрясся, Рейнира вскинула взгляд. — Твой брат сидит на моем троне. — лицо ожесточилось, и теперь на него взглянули глаза монарха. — Да? — ирония, злая насмешка пропитала его голос — Эймонд ликовал. — Я истреблю каждого из вас. По отдельности, если придётся. И первым по воле семерых будешь ты. Одноглазый принц фыркнул, выдавив наглый смешок. — Он и твой брат тоже. — лопатки перекатились под кожей, и Эймонд едва дёрнул руками, — Дура. — выплюнул, ядом плеснув в лицо, — Потом точно так же избавятся от тебя. Его сестра вскинулась, нахмурив брови. Взглянула надменно, так свысока, что он бы никогда не достал — как бы ни подпрыгнул, куда бы ни взлетел. — Действительно веришь, что Деймон с тобой из одной лишь долбанной любви? — подался вперёд, повиснув на руках ещё больше и напрочь проигнорировав едва запекшийся рубец, что вновь раскрылся, пустив кровь алым мазать по спине; цепи звякнули, — ты — лишь его путь к блядскому трону, потому что он всегда был вторым. Потому что отца свергнуть духу не хватило. Он окончил так, будто никогда не восторгался Деймоном, будто полностью обесценил его силу. По правде, отца он уважал ещё меньше, и речь, такая колкая — лишь для Рейниры была предназначена. Она замерла, впилась цепкими глазами в его радужку, вогнала иглы под кожу, лишив движения. Казалось, слова хлесткой пощечиной врезались ей в сознание и не прозвучали чем-то из ряда вон выходящим. А может, впрочем, ему лишь показалось, ибо в следующую секунду Рейнира шагнула ближе, взглянув на него из-под вздрогнувших век. — Даже если так. Ты этого уже не увидишь. Вот она, кара создателей. Стояла сейчас перед ним, решая его собственную судьбу. И если были Боги на свете — она была их тенью — Эймонд фыркнул в такт собственным мыслям. Он хотел, чтобы она исчезла. Чтобы стерта была с лица земли каким-нибудь незамысловатым бедствием. Чтобы испарилась, растворилась в тумане утренней непогоды. Рейнира хотела, чтобы он сгорел в огне отмщения, не забыв при этом намучаться при жизни. Рейнира хотела, чтобы смотрел сейчас на неё, желая умереть поскорее. Рейнира хотела, чтобы ответил за все грехи матери, деда и старшего брата — потому что он заслужил. Потому что. Ей некого было винить, кроме него. Он навис над ней, словно она стала здесь жертвой. Прошептал хрипло почти в самое ухо: — Сын за сына — ты заберёшь слишком много. Придётся отдать второго. Гадал, куда надавить, лишь бы качнуть маятник в свою сторону. Пытался в своем проигрыше отыскать задатки победы. Забавно — улыбки не было на её лице. Забавно — она посмеялась. Забавно — запустила руку в рваную дыру на его торсе, утопив когтистую драконью лапу в самых внутренностях, пустив черную смоль по ребрам, заставив едва не взвыть подобно умирающему зверю и слёзы из глаз брызнуть. — Люди, подобные тебе, никогда не умрут как великие; те, которых помнят и по сей день; никогда не принесут кому-то пользы. — упивалась болью на мраморном лице, смеялась внутренне, потому что это выводило едва не на слёзы: Эймонд вновь упоминал её детей, вновь терзал её душу, дербаня чуть ли не на куски. Что было рвать ей? Ведь души у него не было. Все живое в нём умерло, завяло, сгнило и пеплом растворилось в затхлом воздухе. Живого в нём не было. Она дербанила тело. — Ты — грязь под ногтями; ты… — сжала руку. По пальцам заструилась кровь, горячая — она обожгла ледяным холодом, пустив мурашки по коже, — семья узурпатора и подобные тебе иной участи не заслуживают. Вот он, яд. Заслуженный им, впрочем. Эймонд едва не зажмурил глаза — перед ними алыми всполохами плясало пламя, прямо как в зрачках королевы. Рык — драконий ли? — рвался наружу, полз по гортани. Царапая душу, пускал по венам черную кровь. Принц заглушил его внутри, потопив в разросшейся пустоте. Рейнира руку отдернула, встряхнув брезгливо. Будто не одной крови они были. Будто не одного отца. Она всегда глядела на него с презрением. С момента лишения глаза — жалость порой проскальзывала в редких взглядах, коими она окидывала ребенка — не больше. Он же — глушил в себе ненависть с того злополучного дня. Ненависть. Прежде всего к ней. И дай ему волю треклятые боги, он бы свершил то единственное, о чем, наверное, никогда бы не пожалел — он бы убил Рейниру Таргариен. Пустил кровь между пальцев, задушенный выдох похоронил бы где-то в ладони — его не интересовало. Собственная судьба теперь — тоже. Эймонд вскинул голову, вновь подавив в себе очередной стон боли — кожа на спине натянулась, волосы болезненно отлипли от запекшейся крови. — Подобные мне? — сухая надменность теперь звучала в его голосе. Он не опустил глаз отчасти лишь оттого, чтобы не видеть свой залитый кровью живот. — Как ты, например? Во взгляде напротив читалось слишком многое: удивление, возмущение, ярость. Рейнира в надменности искривила губы — он чётко видел. — Какое благородство, какая добродетельность, справедливость! Это материнское горе подсказало тебе отдать приказ отрезать голову пятилетнего ребенка Хелейны? Казалось, его слова потонули в разверзшейся, пропасть будто, тишине. Во взгляде напротив теперь было непонимание. Ступор. — Что ты несёшь? Нет, она не ударила его под дых, не пустила разряд ярости от концов пальцев, не воспламенила чёрный огонь в его душе. Он поднял на неё взгляд, полный усталого безразличия, и совершенно отчего-то не удивился. Его не волновало — играла она перед ним, не имея, впрочем, никаких на то причин; а может, действительно не знала, что происходило за её спиной, ведь ей, Рейнире Таргариен, нужна была лишь его голова. И голова его брата — безусловно, узурпатора надо прикончить вслед за убийцей собственного ребенка. Эймонду казалось — он вспоминал — Рейнира была добра к Хелейне, возможно, пред ней она порой оголяла нерв собственной души и улыбалась искренне. Он не знал теперь, он совершенно, как оказалось, не разбирался в людях. Что уж там. Он не мог разобраться даже в себе — черная едкая отрава то таилась где-то глубоко, там, откуда не достать было; пряталась, ничем не выдавая себя, а после вскипала вдруг, ослепляла до воспламенения белых искр. Он было отвел взгляд, не желая больше ни отвечать, ни говорить — хоть пусть рвет на куски, выворачивая наизнанку то, что люди называют душой; и замер, будто застопорился сам. В голову ударило осознание, концы пальцев кольнуло ледяным холодом, и губы больше не сдерживали злую улыбку — Эймонд нашел тот рычаг, рану, что ещё не была открыта, но все же гноилась неизменно, мешая жить и мыслить здраво. — А вот и твоя победа… — прохрипел. Нахмурился, прервав речь — во рту вдруг скопилась кровь, и Эймонд сморщился, сплюнув её под ноги в презрительном жесте. Поднял взгляд вновь. Рейнира застыла в тупом ожидании. — Самый преданный муж действует за спиной своей королевы. — бросился, рискнул, поспешил с выводами, ибо не было уже дела до того, что он говорил. Ибо времени осталось немного — что там до его смерти. — И где же хваленая преданность? Где любовь? Деймон знатно подпортил тебе репутацию. — усмехнулся вновь, едва не рассмеявшись во все горло. — Что же теперь твои союзники? Неужели поверят в твою невиновность? Закашлялся, сплюнув почерневшую кровь. И замер. Замер, когда онемели руки, и он перестал чувствовать и спину, и ноги, и все свое тело — Рейнира застыла тоже, вцепившись взглядом в его лицо. Глядела непроницаемо. И не было возможности понять, о чем она думала, что происходило в её голове, какие мысли терзали душу — Эймонда не интересовало, впрочем, почти и совсем. Под ребрами вновь вспыхнуло — огонь ли это, кровь или кислота, разъевшая изнутри — была ли разница? Чужой взгляд все же переменился: глаза прояснились, но вместо долбанных факелов в них загорелись презрение и самая настоящая … жестокость. Рейнира вскинула голову. Сменила тактику, приняла правила игры, выбранные, все же, тем, кто прав в этом месте никаких не имел. Тем, что прав не должен был иметь вообще от рождения. — Должно быть, неумолимо сложно находиться в таком унизительном, жалком положении; мириться с собственной гордыней, пытаясь затолкать её куда глубже… так бездарно врать, неся какой-то бред, лишь в нелепом желании меня… — она подобрала слово, выверила, будто все просчитала, — огорчить. Эймонд повис на руках, окончательно утратив силы. Издевка осталась без ответа, и это лишь указало на верность выбранного направления — Рейнира бы ликовала. Если б не хотелось так сильно размозжить собственную голову об стену в опостылелом желании закончить весь этот кошмар, с ней творившийся. Эймонд промолчал, потому что ответить было нечего. Они сошлись в неподвижном поединке, с целью ранить друг друга посильнее чем придётся: слова ли, вывернувшие душу и проткнувшие напрочь сердце, бич, рассекший кожу или руки, разворотившие внутренности. Эймонд, наверное, проиграл сей поединок. Потому что кольнуло в самое сердце, задев за живое — сестра попала с первого удара. Точно в цель. Гордыня твоя когда-нибудь тебя сгубит, Эймонд — вспомнились ему слова, но человека, которому конкретно они принадлежали, он вспомнить не мог, потому что слишком много было людей, что твердили ему это с недавних пор. Теперь, кажется, было время об этом подумать, пока он не отправился на корм одному из драконов собственной сестры. Гордыня — не дала ему воли остаться в замке Баратеонов, подстегнув пуститься в погоню за младшим племянником. Гордыня — напрочь отбила любую осторожность, не позволив проигнорировать шанс сразиться с самим Деймоном Таргариеном. Гордыня — именно она не позволяла заткнуться сейчас, говоря то, о чем любой другой бы молчал, лишь бы оставили его в покое. Но Эймонд молчать не умел. Он поднял голову с колоссальным усилием, будто ту неумолимо тянуло вниз, к холодному полу. Цепи звякнули, а принц будто забыл о них. Будто хотел прямо так, подвешенный в воздухе, броситься на Рейниру и размазать внутренности её по стенам камеры. Она все же пустила дрожь по недобитой спине, радушно зарядила целым океаном раздражения. Нет. Ярости… И впервые в жизни Эймонд не видел выхода. Впервые в жизни он проигрывал так легко, так открыто, с таким глубоким позором. Впервые в жизни он понимал, что, кажется, обречен. Но навис все же, так, что факел отдаленный тенью лег на острое лицо. Так, будто она, Рейнира, все же сделалась жертвой. Так, будто был у него самого выход. — Единственное моё желание, — голос едва охрип, стал пугающим, и это лишь подстегнуло, — это свернуть тебе башку и выпотрошить твое блядское тело прямо на глазах у твоих детей. Но перед этим смотреть, как тебя предадут все, кого ты знала, кого любила, — он почти рассмеялся. — Деймон бы давно поступил так, — он видел, как в глазах королевы блестела чернота, как она замерла с натянутым на лицо презрением, и знал прекрасно, что последует за этим, но не мог отказать себе в удовольствии отомстить хотя бы словесно. — Жаль только, народ не примет взбалмошного педофи… Он не договорил — едва не взвыл. Рейнира не сделала ничего — лишь толкнула его почти нежно, и он спиной впечатался в шершавую стену, ободрав засыхающую кровь вновь. Но Эймонд, впрочем, не замолчал: — Что такое, ваше величество? — плевался ядом, желчью, подпитывал все таким же презрением, что получал чуть ли не в лицо сам, — не любите получать сухую правду? Или не по нраву подобное будущее? Смех не шел — поэтому он замолчал. Сказал достаточно, и ждал теперь, что получит в отместку в их таком абсурдном поединке без права, впрочем, на победу. И Рейнира не сказала — лишь заключила. — Моё будущее тебя уж волновать не должно. — она качнула головой, будто совсем не заинтересованная, — Лучше послушай о своем: тебя казнят на рассвете. Сдохнешь в презрении, униженный, а кости твои обглодают собаки. Достойный конец для Таргариена. — усмехнулась, поразила без единого движения и отступила в тень. Факел теперь не освещал её. В глазах ничто не отражалось. Эймонду больше не хотелось смеяться. Но он все же сравнил перспективу смерти и данное свое положение — вывод был очевиден, и оттого он не отреагировал никак, сдержав любые порывы, даже самые малейшие движения, способные его выдать, что так пытливо выискивала в тот момент Рейнира; в себе, в самом нутре. Она простояла так ещё с полчаса. И вышла, оставив его одного. Лишь тень мелькнула у двери, в отражении Неведомого, и Эймонд харкнул кровью вновь, стерев собственные раздражающие мысли ею же.