for the life of all flesh is the blood thereof

В охотнике была точность, граничащая с благоговением, и боги видели, что это прекрасно. Альфред видел, как он резал, даже своим тяжелым, жестоким клинком, и видел его следы повсюду на темных улицах — он прочерчивал линии и он знал, кого убили звери, другие, кто убил себя сам и тех, кого коснулся он. И однажды он взял тела, оставленные лежать на холодном камне, и разложил их вокруг костра, хотя, когда он закончил, он не мог сказать, зачем сделал это, и чувствовал вину, которую не мог назвать. С ним речь Альфреда была плавной и пылкой, когда он говорил с ним ему казалось, что он должен назвать все святое, что он когда-либо знал. Но то, о чем он спрашивал каждым своим словом, было — я знаю ты тоже это видишь. Мне нужно, чтобы ты сказал мне, что это было, это черное и процветающее существо, непрозрачные края которого я ощущал сквозь изучения, размышления и молитвы. То, что приходит к тебе из сущности. Это твоя сущность. Ты тьма, и ты священен, и ты свободен. Я видел это в твоей охоте. В какой-то момент этой бесконечной ночи он повернул назад, он смотрел на круг и видел, что это прекрасно. По крайней мере, Альфред надеялся на это. Он искал в его глазах какое-то простое, инстинктивное одобрение, но все что делал охотник, это пытался заправить свои мокрые волосы назад под шляпу и говорил: «Ты это сделал?» Альфред не мог ответить. «Зачем?» Альфред не мог ответить. Он оперся на оружие и осмотрел свое деяние, он выглядел просто слишком уставшим, чтобы что-то комментировать. «Молчаливое принятие — в какой-то мере милость», подумал Альфред, и после сказал себе       что ж, ты ведешь себя как сумасшедший       чего ты от него хочешь, вообще       чего ты действительно хочешь Что бы это ни было, он страдал. И страдал он с каким-то наслаждением, наслаждением сладким, грустным и почти безмолвным. Они охотились вместе. Когда они закончили, охотник присел у надгробия и, прижав руку ко лбу, внезапно обратил лицо к луне, и зрачки его расширились. Его губы лишь слегка приоткрыты. «Это как», он начал, и Альфред сказал да. Да. Охотник замолчал. Скажи мне, подсказал Альфред, осознав, что заговорил слишком рано, разрушив роковое откровение что должно было свершится. Охотник прикрыл глаза, обрамлённые длинными ресницами. «Слишком большое», он сказал. «Слишком большое, чтобы описать словами». «Тогда покажи мне». Охотник поднялся. Он достал длинный, тонкий нож из плаща. Его глаза ярки, неподвижны и широко раскрыты в ночи. Они держали луну. Они держали огонь. Альфред вздохнул. И охотник вонзил свой клинок Альфреду в живот, и наклонился к нему ближе, и пускай кровь человека скользила по его пальцам, он приблизился к лицу Альфреда и прошептал: «Ты видишь?» И Альфред чувствовал себя ближе к нему, чем к кому-либо, он не боролся с болью, и, откинув голову назад, он пытался сохранить лицо безмятежным и спокойным, как у святых. Как у тех святых, что принимают свою смерть с нежным смирением. И он был почти безмолвен. Охотник выдернул нож. Он разжал кулак и выронил клинок. Он раскрыл другой и там была Кровь, и через мгновения, Альфред чувствовал, как его внутренности вновь срастаются воедино. Боль утихла. Он понял, что в холодном поту, и принял свой пот, и слезы, и кровь не как трусость, а как его естественное состояние. Он в своем теле. И он видел, что это прекрасно. «Теперь, сделай это со мной», сказал охотник. «Я не могу». «Прошу». Альфред почувствовал укол ниже пореза, что сделал мужчина, и он позволил этому себя направлять. Охотник позволил себе упасть, подполз к нему на коленях. Он стянул ткань и маску с лица и шеи, отдал их Альфреду. Он протянул ему рукоять клинка. Она была грязной. Альфред поднес острие к его бледному горлу и почувствовал, как тот сглотнул, легкое движение — лезвие задрожало. Так легко разрезать. Охотник поднес руку к горлу, его тонкие пальцы аккуратно коснулись раны, как будто он боялся разрушить то нечто, что выросло и пышно расцвело между ними, и Альфред уже был сверху него, зажимая руками его шею. Он видел страх в глазах охотника и чувствовал удовлетворение, глубокое и проникновенное удовлетворение, и затем оно исчезло, и он говорил охотнику, тсс, тсс, мы должны остановить кровь, господи, о чем они думали, и мужчина неуверенно смелся, и его зубы были красные. Флакон или два спустя и все закончилось, пусть порез еще не зажил полностью, и на горле оставался шрам. Они сидели, прислонившись к надгробью, соприкасались плечами, смеялись — почему смеялись? Тогда Альфред знал, что любит его. И он видел, что это было прекрасно. Охотник поцеловал его первый, исступленно, как по маленькой прихоти, которая говорит, что бог тоже здесь, и Альфред испробовал его тьму и чужеродную кровь. Он прижал лбом к нему, и охотник прошептал: «Дыши моим ртом» и Альфред сделал это. Он чувствовал пот на лбу охотника, и он откинул его шляпу и убрал волосы с его лица и затем впился в него, и когда они закончили заниматься любовью. Альфред спросил его: «Что ты такое?» Он лежал рядом с ним, оба на спине, но переплетая пальцы, и он повернул голову к нему и с глазами, полными чувств, которые Альфред не мог понять, сказал: «Я не знаю».