Гроза столичных парикмахеров

— Шестая палата, к вам посетитель. Десять минут. Сепгей Борисович сразу и не сообразил, что это про него. Уставился на медбрата, силясь понять, что от него опять хотят. Обед уже был, для процедур поздно, для прогулки и полдника рано. — Посетитель, говорю, — медбрат нахмурил брови и сказал кому-то в коридор. — Вот иногда словно овощи, честное слово. — Ко мне? — Сепгей Борисович не удивился, удивляться у него сил не было. Но никаких посетителей у него тут быть не могло, это было что-то новое, другое, вне привычной рутины. — А больше тут никого нет, — медбрат посторонился, пропуская его в коридор. И правда, в шестой палате Сепгей Борисович остался один — одного соседа перевели куда-то, двоих выписали, и он третьи сутки жил совершенно один в компании свернутых рулетиками матрасов на голых койках. Но факты скользили мимо сознания, притуплённого лекарствами, не задерживались в памяти. И хорошо. Не надо ему никаких фактов больше. Так спокойнее. Виктор Дарьевич спокойствие одобрял, а апатию нет. За каким-то лешим он вознамерился вернуть Сепгею Борисовичу полную дее- и работоспособность. Статью, наверное, пишет. Вот и сейчас, загадочный посетитель запросто окажется очередным стимулом для его измученной нервной системы. — Десять минут, — напомнил медбрат, открывая перед ним дверь зала для посещений. Здесь были звонкие берёзки в кадках и какие-то пышные тропические растения с огромными листьями, а между ними — кожаные диванчики на двоих, расставленные в художественном беспорядке. И огромное окно, от потолка до пола, за которым густыми хлопьями валил снег. Сепгей Борисович о посетителе немедленно забыл, отвлёкся на окно. — Сепёжа! — позвал чей-то взволнованный голос, — Сепёжа! Сепгей… Он снова не сразу догадался, что это его зовут, но голос был настойчивый, а ещё почему-то смутно знакомый, и кто-то взял его за локоть, осторожно и ласково, и Сепгей Борисович всё-таки повернулся. — Вы меня не узнаёте? Простите, что я так… без отчества, но понимаете, мне пришлось, иначе бы не пустили… — он частил, проглатывая окончания, и эта манера говорить, и зелёные глаза, и длинная светлая чёлка волной были Сепгею Борисовичу тоже знакомы. — Алесь, — сказал он, выудив из памяти имя, а вместе с именем — пронизанную солнцем стекляшку парикмахерского салона, и запахи воска и краски для волос, и щёлканье ножниц, и ласковые пальцы на висках. Это было хорошее воспоминание, спокойное, похожее на падающий снег. — Алесь, — подтвердил тот и неуверенно улыбнулся. — Ничего, что я пришёл? Он выпустил локоть Сепгея Борисовича и потянулся к его волосам, но не прикоснулся, остановил руку. — Совсем отросли, — сказал Сепгей Борисович. Ему было давно уже всё равно, как он выглядит, но Алесь ждал от него каких-то слов, и он не мог оставить его так, в пустоте с поднятой рукой. — Это ничего, — шёпотом отозвался Алесь. — Это поправимо. Хотите, я в следующий раз приду с инструментом? Если разрешат… Сепгей Борисович пожал плечами, и Алесь опустил руку, и глаза опустил тоже. — Это ничего, если не хотите. Там в салоне Алесь никогда не опускал глаза, всегда смотрел прямо в зеркало, а руки его двигались ловко и уверенно, и можно было закрыть глаза и довериться этим рукам полностью. — Хочу. Принести инструменты, разумеется, не разрешили, но Алесь всё-равно пришёл снова, а в кармане у него была расчёска и россыпь цветных канцелярских резинок: — Ужас, что они делают с волосами, но это пока, временно, заколки нельзя и ленты нельзя, а потом я всё состригу и профилирую, — болтал Алесь и разбирал его волосы, что-то там плёл и закручивал. Сепгей Борисович сидел с закрытыми глазами и слушал его болтовню, десять минут растягивались в маленькую вечность, обволакивали его тёплым ватным коконом, возвращая в точку покоя и стабильности. Голоса других пациентов и их посетителей слитно журчали в отдалении, хлопала дверь, скрипели диванчики. Возвращаться в палату не хотелось. Но часы тикали, и время вышло, пришлось открыть глаза и встать с диванчика. — Можно я приду снова? — спросил Алесь, пряча расчёску в карман. — Вас это не затрудняет? — в ответ уточнил Сепгей Борисович. — Виктор Дарьевич может быть очень убедителен, но это не значит… — Нет, — сказал Алесь слишком серьёзно. — Мне в радость. И он вернулся через несколько дней. Сепгей Борисович отвык считать, считать означало тревожиться, а тревожиться ему было нельзя. Но само собой как-то вышло, что Алесь стал частью его рутины, и мозг вычленил временной ритм — через два дня на третий — и стал готовиться. — Самоорганизация, неплохо, неплохо, — пробурчал себе под нос Виктор Дарьевич, когда узнал, что однажды утром он сам попросил чистый халат. — Интересная динамика у нас с вами получается, а? Он постучал пальцем вдоль кривой на очередном графике, похмыкал неопределённо и что-то быстро чирканул в медкарте Сепгея Борисовича. На следующий день тот недосчитался одной из трёх таблеток после завтрака. А посещения Алеся продлили до тридцати минут. Снежные дни сменились ясными, за окном ломаные линии веток впивались в ярко-голубое небо, желтевшее снизу в предчувствии заката. Кажется, приближалась весна. — Скоро можно будет гулять, — весело говорил Алесь и тут же смущался, опускал ресницы. Сепгею Борисовичу становилось неловко, он точно знал, что не стоил его мучений, и неловкость тащила за собой раздражение, желание немедленно уйти и накрыться одеялом, и никогда, никогда больше не выходить к Алесю на оранжевый диванчик. Но в палате низкое солнце бьёт прямо в окна, и сосед справа беззвучно шевелит губами, перечисляя что-то утраченное, а новенький у дальней стены смотрит пустым взглядом. И это тоже раздражает — а раньше ведь было всё равно. — Я люблю гулять, — говорил Алесь, и Сепгей Борисович ухватился за его голос. — Вот бы скорее май, чтобы тепло, чтобы к реке и сидеть на траве… Раздражение ушло, а одеялом накрыться захотелось только сильнее, и чтобы не трогали, не звали, и никакой травы, на дворе трава, на траве дрова, дрова для костра, чтобы… Сепгей Борисович стиснул в руке плотную полу халата и вдохнул медленно, раз, два, три. — Не надо, Алесь, — попросил он. — Не приходите больше. Меня скоро выпишут. Рот пересох и язык ворочался еле-еле, трава всё ещё вертелась в голове — не степная, высокая, волнующаяся под ветром, а почему-то мелкая мягкая трава идеального газона. — Я сказал что-то не то, — Алесь изменился в лице, расстроился. — Если вы… если вам не нравится гулять, то ничего, это неважно! Он откинул волнистую длинную чёлку с лица неровным, неловким жестом, и совершенно некстати Сепгей Борисович вдруг вспомнил то, что не вспоминал очень давно — письменный стол, тетради, исписанные билетами по истории революции, учебник с цветными фотографиями членов Ревкома — это было в какой-то другой жизни, словно бы не с ним, там было тихо и даже радостно, и майские деревья качались за окном, и чай остывал на столе. — Вы на Скопцова похожи, — сказал он Алесю вдруг. — Вы знаете? Если бы можно было вернуться туда, к этому столу, к открытому учебнику, было бы всё иначе? — Я знаю, — Алесь неуверенно улыбнулся, — Играл его на утренниках даже. А вы? — А я всегда солдата из Охраны или рядового гражданина. Горечь и мучительная неловкость, и раздражение, и желание, чтобы Алесь ушёл и остался — всё смешалось, сплелось внутри него, и Сепгей Борисович никак не мог вычленить что-то одно и определиться. — А хотелось? Чуткие ласковые пальцы Алеся осторожно легли на его руку. — Хотелось, наверное, — признался Сепгей Борисович. — Но на всех главных ролей не хватает, да? Он и не желал определяться. Если закрыть глаза, и замереть, оно как-то решится само, и минутная стрелка отсчитает остаток от получаса, и придёт медбрат, чтобы отвести его в палату. — Я всё равно приду, — сказал Алесь тихо. — Даже если вы меня прогоните потом снова, я… простите. Сепгей Борисович кивнул, принимая его слова, но в следующий раз опять не выдержал: — Чем он вас купил? Вы же не медик, не студент? Это какая-то особенная программа для населения? Небо снова было болезненно-ярким, и Алесь в зелёной своей рубашке тоже был ярким, совершенно посторонним, и Сепгею Борисовичу хотелось разбить стекло, чтобы громко хрустнуло, чтобы рушилось, ломалось, рассыпалось острыми осколками, чтобы порезать костяшки, чтобы — больно. — Как вас убедить, что это моя собственная идея? — Алесь смотрел прямо, только на скулах выступили неровные красные пятна. — Никто меня не подсылал, не уговаривал, наоборот! Сепгей Борисович отвернулся от окна, а от красных пятен на бледной коже отвернуться было некуда. — Вам-то это зачем? — спросил он резко, почти грубо, и от грубости стало хорошо и плохо одновременно. — Вам заняться больше нечем? — А вы не понимаете? — Алесь потянулся к нему, но передумал, положил руку на своё колено. — Неважно, нестрашно, если не понимаете. Просто для меня это важно. Пожалуйста, Сепгей… А просьбу так и не озвучил, потянул из кармана расчёску, и Сепгей Борисович послушно развернулся, хотя стекло всё ещё рушилось в груди, царапая по живому. — Нам бальзамы привезли из Фыйжевска новые, — рассказывал Алесь. — Такие густые, но держать надо долго, зато объем после них великолепный… Сепгей Борисович попытался представить, как он садится в кресло возле раковины, откидывает голову на застеленный полотенцем бортик, и тёплая струя льётся на волосы, а ласковая умелая рука втирает в корни шампунь. «Просто для меня это важно». Стекло наконец осыпалось и лежало теперь мёртвой окровавленной грудой. — Алесь, — позвал он, и расчёска в его волосах замерла. — Меня скоро выпишут. Алесь молчал, но Сепгей Борисович чувствовал спиной его напряжённое внимание. — Не приходи пока, ладно? — попросил он тихо, впервые непроизвольно соскальзывая на «ты». — Пока. До выписки. Молчание за спиной тянулось мучительно долго, так долго, что даже захотелось обернуться. — А потом? — уточнил Алесь сдержанно. — А потом ты сможешь за мной приехать? — Смогу, — Алесь громко выдохнул, и Сепгей Борисович выдохнул тоже.