Философия

— Товарищ капитан, разрешите обратиться? — спросил Колиньяр, и шум от довольно громкого шёпота унаров тут же прекратился. Как будто все они только и ждали, кто окажется самым смелым. — Разрешаю. — Арамона не без недовольства в голосе оторвался от планшетки, на которой расчерчивал план занятий на будущий месяц. — Что? — А правда, что любви без секса не существует? Кто-то, не сдержавшись, хохотнул — Герман предположил, что один из братьев Катершванц. Затем уже совсем неожиданно почему-то подавился и закашлялся Придд, а вслед ему икнул и застонал Окделл. Унары, не особо скрываясь, стебались над комендантом, которого не любили, кажется, абсолютно все за узколобость, самодурство и порой откровенное солдафонство. И, конечно, они прекрасно знали о том, какие у капитана Арамоны были проблемы в семейной жизни. Колиньяр продолжал держать невозмутимое лицо, явно выигрывая у своих более несдержанных товарищей, и Герман видел, как Арамона буквально закипал от этого. Если бы Эстебан сейчас выдал себя, то Арамона с лёгкостью отправил бы всех унаров в карцер, но до этого не было основательного повода. Вероятно, это ему, Герману Супре, должно было быть сейчас стыдно за такие выпады в сторону капитана Арамоны, ведь не далее как несколькими часами ранее именно Герман задал унарам эссе на тему понятия любви в различных конфессиях, и именно из-за него унары дружно отправились штудировать чуть ли не всю библиотеку. А там, где собирается больше двух унаров, всегда будет комендант. А там, где будет комендант и больше двух унаров, всегда найдётся повод для взыскания. Потому что провоцировать Арамону было вторым любимым занятием унаров (первым были драки стенка на стенку из-за идеологических разногласий). В присутствии Германа все старались сдерживаться. Нельзя было сказать, что унары его любили — сложно любить человека, который приставлен блюсти мораль, нравственность и нести культурное просвещение восемнадцатилетним лбам, родители которых сумели заменить им армию на полтора года закрытого колледжа-интерната. Но всё же к нему относились куда уважительнее, чем к Арамоне. Капитана унары доводили до белого каления почти не напрягаясь, и с каждой новой попыткой Герман почти восхищался («почти», потому что у него-то всё-таки осталась профессиональная солидарность). Но так тонко и одновременно очевидно намекнуть на личную жизнь ещё надо было уметь. Неудивительно, что это наверняка придумал именно Колиньяр. — За любовью — к Супре, — всё-таки рявкнул Арамона, который уже успел дойти до стадии «ещё слово, и я тебе уебу планшеткой по ебалу», но всё ещё держался. Наверно, потому что план занятий пожалел, зря, что ли, последние полтора часа что-то там переделывал. Эстебан повернулся к нему, и Герману пришлось отложить книгу.

***

А есть ли вообще любовь, в самом деле? Не слишком ли сложный вопрос он задал молодым парням, у которых всё понимание любви — это всплеск гормонов, перепих втайне от родителей и вычитанные из книг чужие мысли? И не то чтобы он за свою жизнь как-то много повидать успел, но уж на этот счёт совершенно точно имел своё мнение. Потому что, когда в тридцать три хочется выйти в окно из-за того, что та цель, к который ты осознанно шёл по крайней мере лет пятнадцать, оказалась никому не нужной и всеми забытой, кажется, что прожил полжизни зря. Он ведь предполагал, что так будет, но надеялся, что уж ему-то повезёт. — Кризис среднего возраста, — прокомментировал Арнольд, когда Герман только-только попытался объяснить, почему впервые за несколько лет совместного преподавания согласился выпить вместе. — Рановато тебя переебало как-то. И если вторая фраза была вполне в духе Арамоны, то первая совсем с ним не вязалась. Бывший военный, уволенный в запас из-за каких-то ну совсем некрасивых историй, и уже несколько лет как комендант колледжа, Арамона действительно часто напоминал того самого карикатурного прапора из анекдотов. Особенно когда пил (а пил он регулярно каждые выходные, потому что те были свободны от занятий). Понимания от него Герман не ждал и даже не надеялся, но вдруг случилось. Так неожиданно и странно, что сломало их обоих. В тридцать три у Германа Супре бессонница, туманные карьерные перспективы так и остаться преподавателем философии без научной степени и абсолютное, тотальное одиночество среди книг. Вообще-то в Лаик нельзя курить, но библиотека — угловое и плохо утеплённое помещение, это — его вотчина, и он подолгу курит по ночам, гипнотизируя взглядом разноцветные стёкла витражей. Впадая в транс, он не слышал собственного дыхания и потому испугался, когда однажды на плечи опустилась тёплая шерстяная шинель. — Дисциплину нарушаете, — хрипло козырнул Арамона, стоило Герману обернуться. — Унаров бы за такое на две недели на хлеб и воду, но вы же преподава-а-атель, — Арнольд в гаденькой ухмылке растянул слова, и Германа от этого замутило ещё больше. — Чё припёрло-то в два часа ночи тут торчать в холодине? От капитана даже не несло алкоголем, что было дико странно для ночи с субботы на воскресенье. — Неважно. — Разговаривать не было никакого желания. Зато было острое желание сдохнуть, желательно прямо сейчас, но Герман этого не озвучил. — Если я лишусь преподавателя по его собственной тупости, меня по головке не погладят. — То, что Арамона всегда первым делом думал о себе, для Германа новостью не было. — Когда остоебенит мёрзнуть, ко мне приходите, я налью. Легче не станет, но теплее точно. Спустя минут десять после ухода капитана Герман осознал, что шинель так и осталась у него на плечах. Вот же… И, ступая максимально тихо мимо комнат унаров в четвёртом часу, Герман всё-таки пришёл. Не чтобы выпить, но чтобы вернуть пальто. Арамона его даже дождался. Уже, правда, успел накатить, но не так много, как обычно. — А правда, что целоваться с курящим — это как пепельницу лизнуть? — внезапно спросил Арнольд, по-собачьи принюхиваясь к вороту собственного пальто, и Герман как-то запоздало осознал всю странность вопроса. — Понятия не имею, мне такого не говорили. — Ну так сейчас проверим. — И, застигнутый врасплох, Герман впечатался спиной в крепкую дубовую дверь, выдыхая из лёгких остатки прокуренного воздуха прямо в рот неожиданно стремительному для пьяного человека Арамоне.

***

Это случилось незадолго до конца предыдущего выпуска, и с тех пор Герман всё ещё не спал по ночам и курил в библиотеке, но благодаря шинели с чужого плеча хотя бы не мёрз. С Арнольдом Арамоной Герман Супре вполне себе мог существовать рядом, особенно если тот был трезв и молчал. Когда спал, так вообще был даже в какой-то мере приятным… если не храпел, что бульдог. — Это не идёт в зачёт ваших эссе, — сразу же предупредил Герман, возвращаясь из мыслей в реальность, и кто-то с задних рядов громко и недовольно цыкнул, — но есть. Есть любовь платоническая, то есть духовная, которая не предполагает физического влечения. Впрочем, та самая, о которой вы все подумали, тоже есть, и её принято называть страстью. Колиньяр не выдержал, расплылся в довольной ухмылке, прикрыл рот рукой, сдерживая смех, и опустил взгляд. Выходя из-за стола, — Герман не любил читать лекции за кафедрой, чтобы не выстраивать между унарами и собой никаких преград, в том числе и из мебели, — Герман не мог не заметить яростный, почти что прожигающий взгляд Арамоны на себе. Покрасневшие щёки, нахмуренный лоб, едва заметный тик уголка рта. И Герман отлично понимал, что после этой внезапной незапланированной лекции ему придётся читать вторую, глубокой ночью за надёжно закрытой дверью в комнате коменданта, закрывая тому рот ладонью. И говорить ему предстоит совершенно другие слова, и вряд ли там вообще будет что-то хотя бы однокоренное с корнем -люб-, но… Пока Арнольд Арамона будет смотреть на Германа Супре снизу вверх, как на Создателя, стоя на коленях и ожидая разрешения прикоснуться — к себе или к нему; пока капитан будет шутливо угрожать с идиотской формулировкой, которую мог придумать только он — Герман, да ёб твою мать, ты бросишь курить или нет, я же не лижу пепельницу, я, блядь, табак из сигареты высасываю и глотаю; пока с утра после особо бессонной ночи — Германа почему-то, как волка, тянет не спать в полнолуние — Германа будет ждать кружка зелёного чая без сахара, заваренного специально для него по приказу коменданта — потому что комендант Арамона чай вообще не пьёт, а для унаров готовят чёрный с сахаром; пока у него будет это всё, то не всё ли равно, кто и какими словами называет то, что между ними происходит?

***

И вообще, Арнольд, если бы кто-нибудь задал ему этот философский вопрос, вероятнее всего, сказал бы что-то в стиле «да хоть ебитесь в жопу вы со своей любовью, меня всё устраивает». Герман даже немного жалел, что конкретно эту фразу нельзя закавычить и вставить в научную работу. Впрочем, без этой цитаты философия вряд ли бы что-то потеряла.