Пособие для непослушных: закрывайте окна на ночь

Ён говорит, что ему очень жаль. Говорит, что обязательно повернул бы время вспять, если бы мог, и точно остался бы с ним. Ён хлопает Рана по плечу и говорит, что любит его и никогда не бросит. Что всегда будет рядом. Ран оттаивает мгновенно. Обида вдруг куда-то исчезает. Ран вдруг выдыхает с облегчением, улыбается радостно и — шипит от боли. В ушах начинает противно звенеть, а смутный силуэт перед глазами слегка приобретает очертания. Ран бредит. Ёна здесь нет. Ён был здесь совсем недавно, а теперь его нет. Здесь теперь лишь горы трупов — недавняя выходка Ли-младшего — удушающий летний зной и сам Ран. Здесь теперь лишь запах крови и отчаяния. Перед ним какой-то незнакомец стоит, но Ран смотрит сквозь него, хотя и подмечает мельком, что мужчина держит какой-то оранжевый предмет. Кумихо боится лишний раз дышать — рана на животе глубокая, кровотечение никак не останавливается. Он чувствует, как руки холодеют, и ноги, кажется, тоже. Чувствует, что крови теперь в нем не так уж и много, и делает ставки, сколько ему осталось. В голове всплывает бредовая мысль, что если он хорошенько чихнет пару раз, то жизненные силы покинут его куда быстрее. Ран усмехается и сжимает челюсти от боли. Ран наконец замечает, что трупы — не единственная его компания. Замечает он это ровно тогда, когда незнакомец подносит ко рту Рана тот самый оранжевый предмет. Замечает лицо мужчины, не внушающее никакого доверия, наряду с тем фактом, что ему тут же становится легче. Ран начинает дышать глубже и чаще, перестает чувствовать ужасную боль, звон в ушах прекращается. У него будто второе дыхание открывается. Ран оживает. Цена спасенной жизни — свобода. Знай Ли это заранее, прочихался или прокашлялся бы хорошенько будучи при смерти, чтобы остатки крови фонтаном из раны прыснули и даже физалис незнакомца не смог вытащить его с того света. Безвозмездная помощь и люди — понятия взаимоисключающие. Так он познакомился с Согёнским предателем. Ран ни разу не спрашивал его имя: клеймо предателя на лбу говорило куда больше, чем набор ничего не значащих слогов. Ран вообще ничего у него не спрашивал — достаточно было того, что мужчина изначально знал его сущность. Возможно, и до этого порой за ним послеживал, чтобы план свой в реальность воплотить. — Теперь ты мне должен. Девятихвостый прихвостень — неплохой помощник для жалкого человечишки с замашками бога. Помощник надежный, сильный, не умрет от старости в неподходящий момент. То что надо для человека, предавшего семью ради вечной жизни. Ран не понимал, как этот жалкий мог спокойно спать ночами после подлого предательства. Про Ёна он думал так же. Долг кумихо для Рана худшее, что только может произойти. Служба этому человечишке ничто по сравнению со страхом. Страхом, что заветного “ты мне больше не должен” он никогда не услышит. К счастью, Ран с ним хотя бы не жил и не видел его изо дня в день. Сказал предателю, что жить тут не будет, как только завидел небольшой, но богатый дворец на горизонте после нескольких часов пешком. То, что такой маленький человечек выбрал себе домом огромный дворец и наверняка добился его далеко не честным путем, сюрпризом для Рана не было, только вот кумихо от этого зрелища порядком подташнивало. Так и порешили: он приходит во дворец каждые несколько месяцев и делает все, что потребует предатель. — Опять небось печень людскую жрать пошел, — проворчал дед, когда кумихо уже был на пороге. — Я про наш спор помню. Вот погоди, накроешь мне еще самый лучший стол, когда я выиграю. Старик лишь рукой махнул и пробурчал себе под нос очередные жалобы. Дед забывал, что лисий слух куда лучше человеческого был. — Давай на рынок позже поедем? Я вернусь через несколько дней, и вместе закупимся на зиму. — И без тебя справлюсь, остолоп. — Твоя кобыла в таком возрасте максимум дорогу туда осилит, а… — А на обратном пути предлагаешь на твоей лисьей спине прокатиться? Кумихо лишь закатил глаза. — Сиди дома да рис свой сортируй, как ты любишь. Я сам все подкуплю на обратном пути. Под ворчание старика Ран уходит, хотя на деле готов отдать все, чтобы остаться. Ран хочет со стариком в падук поиграть вечером, помочь ему с ужином, хочет в какой-нибудь деревне поразвлечься, даже к Тхуан сходить — проверить, лучше ли ей после их разговора и жива ли она вообще с его кинжалом, мало ли, изрезалась вся. Но вместо этого Ран отправляется на юго-запад, в мир помпезности и лицемерия. Ран на своих двух идет туда, куда идти очень долго, особенно пешком. Идет в позолоченную клетку, из которой уж двести с лишним лет как выбраться не может. Двести с лишним лет как сам себе не принадлежит. Ран его ненавидит. До скрипа зубов ненавидит. Ран любит людскую печень, розыгрыши и хорошо поспать. Ран даже убивать ради забавы любит, но убивать любит для себя, а не для него. Один на троих — сложновато, особенно с учетом того, что этот самый один в образе лиса. “Так лица твоего никто не увидит,” — говорит ему предатель каждый раз. Как успеть убить всех до того, как соседи обратят внимание на крики, его не волнует. Ран прокусывает шейную артерию. Слышит, как кожа под натиском крепких зубов рвется, чувствует металлический привкус крови на языке, глушит рвотные позывы: кусок шерсти, пропитанной кровью, в горле встает и никак с места не сдвинется. Красивая статная женщина в изысканном ханбоке в конвульсиях бьется, заливая кровью все вокруг себя, а Ран в один прыжок оказывается рядом с ее мужем, который уже дверь готов открыть и вовсю на помощь зовет. Ран когтями вцепляется ему в плечи, а зубами — в шею, думая о том, что его стоило убить первым: возможно, жена была не такой голосистой. Ран не попадает в артерию. Мужчина бегает по комнате, пытается сбросить с себя лиса, ненароком ударяется головой о стену, и за это время Ран кусает вновь. Со всей силы сжимает челюсти, вцепляется в мясо так, что зубы сводит. Ран едва успевает вовремя спрыгнуть. Мужчина с глухим стуком падает навзничь и больше не шевелится. Кумихо едва на ногах удерживается: лапы поскальзываются в луже крови, разъезжаются. Кое-как ему удается едва ли не выплыть из этого красного океана. Под мерзкое бульканье, доносящееся из горла женщины, что все еще шевелится, кумихо шагает в другую комнату. Ему остается еще один человек. Один человек — и можно будет уйти наконец отсюда и не появляться здесь еще несколько месяцев. Ран чудовище, он знает это и давно уже себя не оправдывает. Ран уже убивал детей для забавы — внешность одной девчонки даже скопировал разок, чтобы до чертиков напугать Тхуан — но сегодняшний рейд спланирован далеко не им. — А его зачем? — спросил он предателя, прежде чем прийти сюда. — Шумиху поднимет. Вдруг увидит тебя, ляпнет потом лишнего. Нам этого не надо. Мальчуган ни за что не увидел бы его, если бы Ран не вошел в его комнату. Ран тешил себя тем, что тот все-таки видел лисий силуэт за дверьми, но, завидев малого, понял, что этого быть не могло. Мальчишка забился в угол позади статуи кошки и глаза ладонями закрыл. Казалось, он сидел так довольно долго; свернулся калачиком так, что в темноте было сложно разобрать, где шея. Бешеный стук детского сердечка действовал на нервы куда сильнее, чем бульканье изо рта его матери. Если прокусит ему артерию, тот будет в конвульсиях биться, мучиться. Если промахнется ненароком, обречет малого на еще большие страдания. Мальчишка не виноват, что его родителям так не повезло. Ран тоже не виноват был в детстве. Он на доли секунды все-таки обращается в человека. В кромешной тьме мальчишка не увидит его лица, даже если хорошенько всмотрится, но тот и не пытается. Ребенок от страха даже отпор дать не может: Ран на руки его поднимает, а тот невесомый, как кукла тряпичная, руки, точно без костей, в воздухе болтаются. Он ставит его на ноги, которые тут же подкашиваются, но мальцу все же удается устоять на месте. На доли секунды слышится жалобный стон, и кумихо гуманно сворачивает мальчику шею. И снова образ лиса. Снова клок шерсти в горле, который ему наконец-то удается выплюнуть, снова влажная земля под мягкими лапами, снова густые кусты, в которых куда проще спрятаться. У Рана шерсть тяжелеет в два раза — насквозь пропитанная кровью, она вниз тянет. Ран, кажется, весь металлом пропах; запах этот повсюду, тяжелый, тошнотворный. Ран уверенно бежит к заднему входу дворца. Деревянные стены и пол, теплый воздух, банные принадлежности и несколько чанов с холодной и горячей водой — из всех помещений дворца Рану нравится лишь это. Здесь пахнет чистотой. Здесь можно хорошенько помыться и погреться после ночного осеннего “променада”. Для кумихо это место — рай на земле. Даже мужской смех, принадлежащий предателю, и вежливое женское хихиканье за стенкой не могут омрачить ему эти счастливые минуты. Кристально чистая теплая вода начинает свой путь на плечах, стремительно стекает вниз по груди, по торсу, и ближе к коленям становится ярко-красной. Ран весь в крови, с головы до пят — в прямом смысле. Ран выливает немного на голову, и вода тут же окрашивается в красный, стекает по телу: кажется, что не очищает, а лишь сильнее пачкает. С третьего раза ему удается добиться прозрачных капель, стекающих по волосам. А теплая вода расслабляет, смывает все безрадостные мысли, все мерзкие воспоминания. Идиллию нарушил брезгливый голос позади. — Ужас какой, — предатель, видимо, взглянул на пол, а после задал самый глупый вопрос из всех возможных. — Много крови было? — А сам как думаешь? — Все гладко прошло? — спросил он, пропустив иронию лиса мимо ушей. — Да. — Ну и чудесно. Этот чертов Чхве хорошо мне жизнь подпортил. Почти всех моих союзников против меня настроил… Ран повернулся к нему. Причиной, по которой предатель замолчал, был физалис. Он ел его трижды в день, если не больше, а смотрел на него еще чаще. Мужчина нервным становился, раздражительным, если не видел свой спасительный куст как минимум пару часов. По несколько раз на дню он торопливо шагал в гостевую комнату, где находился его гарант долгой жизни. Людям не положено жить так долго, потому и физалис действует не так, как хотел бы предатель. Потому он и лопает несколько цветков в день. Потому и поставил в комнату несколько стражей. Все его кудахтанья вокруг куста до омерзения жалкие, под стать хозяину дворца. Предатель облегченно вздохнул, сжав почерневший плод цветка в кулаке, и осмотрел кумихо с головы до ног. Взгляд его задержался на уродливом шраме на животе. — Что-то ты похудел, Ли Ран. Питаешься хорошо? — Не жалуюсь. Просто двигаюсь часто. Дел много делаю, своих и чужих. — Понимаю, — сказал он и расхохотался, словно Ран рассказал ему самую смешную шутку в его жизни. Кумихо лишь усмехнулся. Лисы хитрые были, а люди лицемерные — казалось бы, все поровну. Однако старик всегда Рана в обратном убедить пытался, говорил, какие люди отзывчивые были. Старик не был знаком с Согёнским предателем. Предатель — одна из причин, по которой он теперь еще больше ненавидит людей. Предатель — живое доказательство их подлости и грязи. — А живешь где? “Уж явно не в дворце,” — подумал Ран, а сам ответил: — Там, куда твоя нога точно не ступит. — Ну что же ты как? — он с сожалением взглянул на кумихо и цокнул. — Неужели бесцельно скитаешься по империи или, того хуже, в лесу лисом живешь? Пойми, мне нужно, чтобы мой помощник жил в достатке и ни в чем не нуждался. Ран едва заметно скривился и сменил тему. — Пока что больше ничего не нужно? — Нет, ты и так достаточно постарался. Спасибо. Мужчина уже собирался уходить, когда заметил грязную одежду Рана на полу. — Вся в крови, так не годится. Сейчас попрошу Лин занести тебе чистую одежду. Ран кивнул. Предатель постоял еще немного, но, видимо, поняв, что “спасибо” не услышит, все же ушел. Через пару минут пришла Лин. Увидев Рана, она тут же смущенно отвернулась и засуетилась. Девушка положила на полку чистую одежду, подняла грязную, чуть ее не уронив обратно на пол, и поспешно ушла. Вскоре ушел и Ран. Ушел еще на пару месяцев. А на обратном пути, когда на улице уже за полдень перевалило, Ран купил деду овощей и немного сладостей.

***

Мать Тхуан — само спокойствие. Не кричит, не ругается, с палкой за ней не бегает. Просто при виде дочери у нее в глазах живой огонек тухнет, и Тхуан становится очень стыдно. Стыдно, не страшно. Ужин давно остыл, припасы на зиму уже аккуратно расфасованы. Обидно признавать, что пока Тхуан в городе была, мать места себе не находила: весь день что-то делала не покладая рук и думала с беспокойством, куда запропастилась ее дочь. А дочь пришла ближе к ночи в грязном ханбоке да с ободранными ладонями, так еще и наотрез отказалась рассказывать, где была. Тхуан преподнесла матери не самый приятный сюрприз поздним вечером. — Вокруг тебя не все добрые и безобидные, — сказала мать дрожащим голосом. — А если бы тебя… если бы с тобой что-то случилось? Тхуан на следующий день встала ни свет ни заря. Пожухлую, но все еще зеленую траву окутывала густая дымка тумана, вдалеке небо светлело. Стуча зубами от утреннего холода, она сидела на корточках и стирала ханбок. В каждое пятнышко вглядывалась, остервенело терла белые рукава и пыльную юбку. Терла так тщательно, что содрала появившиеся за ночь корочки на ладонях, и теперь нежная кожица видна была. Руки щипало до одури, но Тхуан не успокоилась, пока ханбок не стал идеально чистым. Лишь после этого она облегченно вздохнула и пошла обратно в дом, досыпать остатки ночного сна. Тхуан вспоминала о старике, вспоминала о стражах, вспоминала свою поездку в телеге и милую лошадь, что съела все ее яблоки. Спросонья их образы воедино слились, и перед глазами Тхуан появился дед, стоящий перед воротами в обмундировании стража и приговаривающий ворчливо: “не положено”. Поодаль лошадь стояла, тянулась мордой к ветвям яблони, жевала сочные плоды. Тхуан мать приснилась, что стояла с тяжелым мешком в руках и говорила старику про дочь: — Шатается где-то вечно, развлекается, а матери помочь у нее времени нет. Стоило девочке к мешку потянуться, чтобы помочь, как вдруг все вокруг исчезли: и дед, и мать, и ворота. Тхуан оказалась в лесу, рядом с убежищем. Тхуан лису увидела, что вопросительно посмотрела сначала на нее, а потом на подземелье, в котором еды не было. Тхуан рада бы отнести туда что-то, да нечего. Осенью охотиться тяжело становится. Пойманная дичь сразу же идет на ужин, давая небольшой отдых от риса с овощами, а рыба к середине осени и вовсе становится деликатесом. Тхуан часами сидит у пруда, затаив дыхание, но даже отцовская удочка тут бессильна. На тонюсенького червя рыба не клюет, а хорошей приманки в виде кузнечиков не будет до лета. Тхуан остается лишь сидеть в полудреме у воды да чувствовать, как природа засыпает понемногу. Все становится сонным, медленным. Кажется, даже время тянется катастрофически долго. Каждый день на предыдущий похож, гробовая тишина в лесу угнетает, тоску нагоняет. Тхуан хочет в спячку впасть и не просыпаться, пока ее жизнь не станет хоть чуточку разнообразнее. Ну или хотя бы пока не пойдет дождь. Дождь Тхуан любила с самого детства и до сих пор. Дождь, казалось, был тонкой ниточкой между ей нынешней и ей пятилетней, когда она по двору бегала босиком, поскальзывалась на лужах и подолгу стояла, запрокинув голову вверх. В такие моменты Тхуан забывала, что позади их маленький ханок, а где-то на востоке густой лес. Если девочка слишком долго смотрела вверх во время проливного дождя, ей нередко казалось, что это не капли дождевые с небес падали, а она вверх летела. С возрастом поверить в собственную способность летать становилось сложнее. Но Тхуан до сих пор дождь любила, будь он летний или осенний — было в нем что-то волшебное, неземное. И опасное. Мать оказалась права. Накаркала ли она или Тхуан просто не повезло, было неизвестно. Известно было то, что Тхуан заболела спустя неделю после своего бесполезного похода в город. За эту неделю два хороших ливня прошло. Осень стала еще более скучной. Тхуан четыре дня как сидела дома, окутанная в кучу одежды, замурованная тканью со всех сторон — чтобы не дай бог рука из постели не выбилась и не оказалась на прохладном полу. После смерти отца что-то произошло с отоплением. Мать несколько раз огонь зажигала, проверяла. Огонь горел, а не грел толком: пол еле теплый был. Тхуан на улице почти не появлялась теперь. Пила горькие отвары, ждала, пока мать сделает компресс, когда температура была слишком высокой. А когда ей становилось чуть легче и от скуки хотелось на стены лезть, Тхуан в руках кинжал Ли Рана крутила. Выходило не так искусно, как хотелось — лишь пальцы лишний раз резала. Один раз к ней зашли друзья, игру принесли. Дун Хён постоянно подтрунивал над Со Ён, отвлекая от игры, Мэн Хо из-за этого постоянно злился, а Тхуан лишь смеялась, глядя на его злобную усатую физиономию. На пару часов ей стало веселее, а потом они ушли. Так и сидела она в четырех стенах, тайком от матери ночами садясь у открытого окна и любуясь дождем. Запах влажной свежести сразу заполнял всю комнату, а косые капли иногда на лицо падали. А потом спать ложилась. Спала она в последнее время довольно часто. У Тхуан главным хобби — после кашля и постоянных попыток хорошенько высморкаться — стал сон: дольше поспишь, быстрее выздоровеешь. Пока что не помогало, но Тхуан не сдавалась. На пятый день болезни ближе к полуночи, когда стало намного легче, а дневной сон сбил весь график, Тхуан ворочалась в постели. Спать не хотелось, но лежать с закрытыми глазами было куда интереснее, чем смотреть в кромешную тьму и с самой собой сидеть. Близилась середина октября. Стоило встать на ноги как можно скорее. Тхуан вздрогнула, услышав два одиноких стука в оконную раму, но в оцепенении пробыла совсем недолго. Она тут же оживилась: забыла о том, что болеет, и о плохом отоплении; побежала босиком по прохладному полу и с возбужденным “сейчас-сейчас” открыла. Тхуан проморгалась хорошенько, вглядываясь в темноту, и вдруг улыбнулась невольно. Худой высокий силуэт, прямой как струна, гордый — точно настоящий, не плод простуженного воображения. Привычкой заходить в дом не через главный вход обладал лишь один ее знакомый. Впервые Тхуан была рада увидеть ярко-желтый глаз в ночной тьме.