Пособие для непослушных: закрывайте окна на ночь

— Ну почему мы именно Чосон вдоль и поперек исследуем? — Потому что все остальное — не наша территория. Ран со счету сбился деревни считать: на каждую провинцию уходило слишком много времени, а ему только и оставалось, что вслушиваться в голоса в ханоках, чтобы выведать, кто и где капризничает и наотрез отказывается ложиться спать. У них дел невпроворот было, и даже похищения детей уже никакой радости не приносили. В каждом поселении одинаково: ребятня не слушалась, а потом с воплями убежать от старика пыталась. Надоело. — На вот, возьми, — старик протянул ему мешок. — Побудешь в моей шкуре, авось и поймешь, как нелегко это. Дети хотя и мелкие, а юркие, как слизняки — так и норовят выскользнуть из хватки аккурат перед тем, как оказаться в мешке. Ран их руки с ногами в узелок связать готов, чтобы не брыкались больше. — Да аккуратнее ты, руку ему не сломай! — сказал старик, когда кумихо пытался закинуть одного в мешок. — Какая разница? Все равно она ему больше не понадобится. Со скоростью старика их путешествие по Чосон норовило растянуться на годы. После каждой третьей деревни они домой шли — весной и летом за огородом и гибискусами ухаживать надо, а осенью и зимой нужно проверять, не отсырели ли дрова в ханоке и не обворовал ли кто дом. А еще старик иногда устраивал себе выходные: неделю отдыхал и никуда не ходил. Именно в такие моменты Ран наконец-то мог отдохнуть от детского плача и нормально поразвлечься. В свободное время — которого было не так уж и много — он любил понаблюдать за тем, как жила главная оторва деревни на севере. Он наконец узнал, как ее зовут: слишком часто из ханока доносилось грозное “Тхуан”. В первый раз услышав голос ее матери, Ран не смог сдержать смешок: у родителей явно были высокие ожидания по отношению к дочери, и ожидания эти так и не оправдались. Кроткая и простая таковой вовсе не была. Когда все нужные дела были переделаны, девочка любила поиграть во дворе. Кажется, она представляла себя травницей или колдуньей: накидывала травы с ягодами в миску, заливала все это дело водой из лужи и перемешивала палкой, а иногда и руками, когда палки рядом не оказывалось. Бормотала себе под нос заклинания, морщила нос, когда ее стряпня начинала странно пахнуть, а потом выливала все это дело в кусты и домой убегала. А после выходила на улицу уже переодетая, в более потрепанном ханбоке, и бежала в лес. У Тхуан было много дел. Казалось, дел у нее было даже больше, чем у взрослых. Однажды Ран впервые увидел ее самодельную тарзанку. На такую даже птица побоялась бы сесть, а эта бралась за ручки покрепче, разбегалась хорошенько по толстой коряге и в воду летела. Однажды ветвь, на которой висела веревка, оборвалась. Когда девочка шлепнулась на песок, не долетев буквально пару шагов до воды, Ран подумал: долго она точно не проживет. У Тхуан, казалось, шило в одном месте было, и кумихо удивлялся, видя ее тихой и умиротворенной, сидящей на берегу с удочкой в руках. В такие моменты он ждал подвоха; думал, что она вот-вот крикнет или камень в воду бросит, и получит от отца, что сидел рядом. Но нет: девочка сидела тише воды, ниже травы, и никаких поводов для подзатыльников не давала. А отец то и дело трепал ее по голове за каждую пойманную рыбеху. Ран лишь хмурился, глядя на все это, и отворачивался. Тхуан в семье почему-то любили. Вспоминая прошлое, кумихо осознавал, что завидовал немного этой неугомонной. Он вплоть до пяти был примерным ребенком. Он с другими ребятами дружил, матери по дому помогал, как мог, и все равно она умудрялась укорить его за любую мелочь. И все равно он оказался брошенным в лесу. Тхуан никто не говорил, что ее рождения никто не хотел. Не говорили ей, как старательно лупили себя по животу, палкой себя пытались выскоблить изнутри. Тхуан почему-то не называли монстром, которого никак не получалось убить. То, что у нее не было хвоста и ушей лисих, вовсе не означало, что она ангелом во плоти родилась. Девчонка жизнь матери усложняла своими выходками, а ее все равно на ночь обнимали. Однажды отец из города ей воздушного змея принес. Они весь день в поле провели, вплоть до заката. Тхуан все на руку было, даже погода: ветер поднимал змея ввысь, и девчонка смеялась без остановки, то и дело поворачиваясь к отцу, проверяя, смотрел ли он. В тот момент помимо зависти ее смех вызвал у Рана тоску. Ран тоже когда-то змеев пускал. У Рана тоже детство состояло не только из черных полос. Позади осталось три провинции. Старик кряхтел то и дело по дороге домой, жаловался на боль в суставах, а на следующий день разбудил кумихо стуком с улицы и каким-то шорохом. Дед колотил что-то вовсю, методично шкурил дерево и насвистывал себе под нос какую-то мелодию. — Ой, ты уже проснулся! — сказал он и отряхнул руки. — Смотри, какая красота выходит. Красотой это Ран назвать не мог. То, что с самого утра дед мастерил телегу, можно было понять лишь по старым, местами прогнившим колесам. — Можно было просто стащить у людей, чтобы не мучиться. — Воровать нехорошо. А вот коня мне приведи, иначе сам эту телегу тащить будешь. — Посмотрите на него, воровать нехорошо. Ты все грязные делишки моими руками проворачиваешь. Ближе к ночи коня он старику все-таки привел. — Она же старая, — Мантэ окинул кобылу недовольным взглядом. — Под стать тебе. Покорми ее хорошенько, и все нормально будет. Года два точно еще поработает. Теперь Ран стал просыпаться утрами от лошадиного ржания. А у старика долгожданный отпуск был — в следующую провинцию они должны были отправиться лишь через месяц — а, следовательно, и времени свободного много было. С лошадью Мантэ подружился. Он назвал ее Хо, увидев в ней какой-то божественный дар, и теперь просыпался каждое утро, чтобы вывести ее из амбара в ближайшее поле. Убирать амбар за питомцем старика Ран отказался, но от поиска запасов на зиму для Хо увильнуть не удалось. Теперь кумихо еще и траву косил для старушки-лошади. А изредка, когда старик не приставал и не искал новую работу для кумихо, он захаживал в деревню на севере. Ран впервые увидел ее друзей. Команда карапузов с большими глазами сидела в кустах и перешептывалась, а Тхуан то и дело шикала на них и показывала пальцем на их убежище поодаль. Ребята там что-то высматривали заинтересованно, и в какой-то момент, когда щекастый мальчуган выдал ошарашенное “ого”, у Рана и самого глаза на лоб полезли. Из убежища вышла рыжая лисица и, увидев малышню, поспешила скрыться в гуще леса. Лисица совершенно обычная была — точно не кумихо — но как ее угораздило связаться с детьми, Ран не понимал. Нынче, кажется, и лисы обленились: вместо охоты и набегов на курятники ждали, пока им стол накроют. Услышав гордое “а это я ее приручила”, брошенное Тхуан, кумихо лишь глаза закатил. Кто бы сомневался. Становясь свидетелем новых авантюр девчонки, Ран удивлялся все больше и больше и вздыхал с облегчением, понимая, что живет от нее достаточно далеко. Как оказалось, для Тхуан и это не было преградой. Старик поругался с кем-то из деревни, кажется, даже с двумя мужиками сразу. Пришел он домой злющий, взгляд молнии метал. Из слов деда Ран успел понять, что тот с ними даже чуть не подрался. — Никакого уважения к старшим! Наглецы! Попросил у них всего ничего, крупы немного, а они меня из деревни поперли! — Ты каждый раз к ним за чем-то бегаешь. Сам же говорил, как тяжело людям дается вырастить достойный урожай на зиму. — Я пожилой человек, а они даже не помогли. Выгнали, ироды! Можешь сожрать их печень, я разрешаю. — Твое разрешение — последнее, что мне будет нужно, если я захочу поесть. Старик махнул рукой, злобно зыркнул на кумихо и скрылся в ханоке. Мантэ нечасто таким злым был, но в порыве гнева он многое мог сделать. Ран достаточно прожил с ним, чтобы понять, что в такие моменты на рожон лучше не лезть. Дед хоть и ушел, а до сих пор, кажется, ворчал и говорил сам с собой. В какой-то момент в доме послышался удар о стол. Кумихо лишь закатил глаза. Он решил переждать, пока старик перебесится. Ран отвернулся от ханока, обошел его с другой стороны и — рот открыл от удивления. На опушке неугомонная эта стояла. Красная вся, на лбу капельки пота блестели, дышала часто. Увидев ханок, девчонка заулыбалась и сделала шаг вперед. Нет. Нет-нет-нет. Старик до сих пор под нос себе что-то недовольно бубнил и, кажется, еще не остыл. Увидев незваную гостью, он с высокой вероятностью заставит Рана разрезать ее на кусочки и лошади своей скормить. Может, кумихо даже ее печень перепадет. Соблазнительно, но не совсем: жить скучнее станет. Из всех детей лишь она самые странные глупости вытворяла. И впервые за долгое время Ран обратился в лиса. Тхуан до ужаса глупая. Бежит, визжит на весь лес, на помощь зовет — ну давай, погромче покричи, может, старику уши пробьет и он первый же тебя на костре зажарит. На дорогу совсем не смотрит, бежит там, где травы поменьше, мчится прямиком в очередную чащу, еще больше отдаляясь от проселочной дороги. Помешалась на том, что он сожрет ее сейчас, и голову окончательно отключила. Он ее за левую ногу кусает, а она наоборот вправо поворачивает. Он кусает еще раз, чтобы поняла наконец, и она вроде понимает, а потом умудряется запнуться о выпирающий корень дерева и шлепнуться на землю с глухим стуком. Ран тащит ее за воротник ханбока и борется с желанием за ухо укусить, чтобы не смела больше приходить на его территорию. Ему нравится здесь, вдали от людей, а она и тут весь лес всполошить умудрилась. И как ее угораздило заблудиться? Как она вообще оказалась так далеко от дома? — В нору свою тащишь, да?… Это ты в свою нору лисиц и живность всякую тащишь. Только попробуй еще сюда заявиться — до смерти закусаю. — Спасибо! С меня заяц, нет, кабан, нет… Уймись уже! С тебя обещание, что ты суету будешь наводить лишь в своей деревне. Оставь пожилых жителей сего ханока в покое. Тхуан бежит со всех ног по проселочной дороге, не оборачиваясь и не останавливаясь. Тхуан наконец-то уходит в закат, а старик за это время успевает ему приготовить новый сюрприз. Рану остается лишь догадываться, как давно это деду в голову пришло. — Ты хорошо потрудился за это время. Теперь у меня есть лошадь, да и урожай благодаря тебе будет очень даже неплох. — К чему ты клонишь? Еще чем-то нагрузить хочешь? — Да нет же, дурень! Я подготовил тебе небольшой сюрприз. Старик потирает ладони, а Ран недоверчиво смотрит на его стряпню. — Приготовил тебе человеческую печень. — Ты правда думаешь, что я поверю тебе? — Говорю же тебе, бабка в соседней деревне умерла. Чего добру пропадать. Темнит старик, темнит. В любом случае, вряд ли дед туда отравы насыпал, поэтому попробовать можно. Ран сидит, жует под пристальным взглядом старика, и улыбается вдруг. Старик тут же улыбается в ответ, и так же быстро улыбка сползает с его губ. — Дед, ты меня за дурака держишь? Ешь свою говяжью сам. Мантэ недовольно цокнул. — Врешь ты все, не отличаются они вовсе. — Ну да, тебе лучше знать. — Спорим, ты не сможешь продержаться пятнадцать лет без печени? — Конечно не смогу. И не собираюсь. — А если продержишься, я лично нажарю тебе человеческую печень. Уверен, ты прежде только сырую ел. — Ты? Человеческую? Подсунешь мне небось опять другую… — Нет! Обещаю. — Зачем ты это делаешь, а? Надеешься, что спустя пятнадцать лет у меня отобьет желание? — Вот и посмотрим. Ну так что, спорим? Или боишься? Хотя с твоей-то силой воли… — Не надо тут про мою силу воли! Смогу я. И ты нажаришь мне не одну, а сразу с десяток. И не выбирай алкоголиков, пожалуйста. — По рукам. Так Ран и попал в ловушку старика. Поспорил с дедом и пожалел об этом уже через три года, когда стряпня старческая окончательно ему осточертела. — Да и зачем мне жареная… я неприхотливый. Сырая тоже вполне себе… У Рана столько шансов уже было наесться хорошенько и прийти к старику как ни в чем не бывало — тот и не заметил бы даже — но каждый раз ему вспоминались колкости деда про его силу воли. Ран триста с лишним лет на планете живет! Еще столько же проживет. Потерпеть каких-то оставшихся двенадцать лет — и можно будет с гордостью заявлять про свою силу воли и есть до отвала. И Ран держался. А они со стариком продолжали свои походы по провинциям. Холодные зимы, промозглая осень, жаркое лето — все деревни обошли, от всех непослушных очистили Чосон. Со спиногрызами было покончено. Одной такой осенью Ран наконец смог вздохнуть спокойно. Ну, почти: старик посчитал, что лошадке его мало сена было на зиму, а косить уже было нечего. Трава в полях пожухла и покрылась слоем опавшей листвы. Пришлось Рану искать сено в деревнях. И кумихо решил совместить приятное с полезным: навестить наконец свою давнюю знакомую и стащить сено у кого-нибудь там же. Мешок с сеном тяжелый был, книзу тянул, и норовил вот-вот промокнуть под проливным дождем. В потемках наскоро он добежал до дома Тхуан и тут же неладное почувствовал: свет был выключен, а окно — открыто. Тхуан выросла — по его подсчетам, ей уже лет четырнадцать было. Стала чуть выше: по очертаниям в постели можно было заметить, где находились ноги. Пухлые детские щеки немного ушли, пальчики потоньше стали. У нее в глазах больше не было былого азарта. Тхуан шепелявить перестала. Тхуан выросла, но не особо изменилась: так и осталась бойкой и по-детски капризной. У Тхуан умер отец. Это было настолько очевидно, что то же самое сказал бы любой прохожий, увидев опухшее от слез лицо и воздушного змея, что лежал рядом с постелью. И, конечно же, теперь Тхуан не хотела жить. Такую даже убивать не хотелось: и из принципа, и потому, что так неинтересно — она же даже препятствовать не будет! Да и спор со стариком нужно было выиграть. Так и ушел Ран ни с чем. Ушел как можно раньше, чтобы не застать детское нытье, от которого волосы дыбом вставали. Больше он решил к ней не приходить: с Тхуан теперь скучно было. У нее взгляд потух и желание придумывать новые авантюры пропало. Тхуан страдала, а за страданиями наблюдать у Рана пока что не было ни малейшего желания. Так и прожил он суровую осень и снежную зиму, изредка ухаживая за лошадью старика и глядя на то, как старик готовил очередной суп. И о печени думая каждый раз, когда по ханоку разносился аромат мясного бульона. Со скуки он один раз даже сходил в город, посмотреть на праздничные гуляния. Купил себе новый ханбок и старику обувь получше. Когда Ран собирался уже уходить, он увидел в одной из лавок удочку и нахмурился. Вспомнил о великой рыбачке и невольно подумал, как она там. Плохо. Похудела еще сильнее, взгляд такой же потухший, но глаза уже не заплаканные. Тхуан уже не улыбается: метко кидает снежок в лицо друга и даже не кричит от радости. Для нее игра в снежки в какую-то бойню превращается, а не в веселое развлечение, как для ее друзей. У ребят глаза горят, а она вдруг смотрит куда-то в перелесок пару секунд и с тихим "ладно, я домой" уходит обратно. Время идёт, а Тхуан лучше не становится. Она замыкается в себе, прямо как Ран первое время после того, как брат его бросил. Ран с содроганием вспоминает, как часами смотрел в одну точку, не шевелясь, на самой вершине горы Пэктудэган. Ран видит в девчонке себя, и его посещает такое липкое, неприятное чувство тоски, что так и хочется отмыться поскорее. Ему хватило пяти минут неподалеку от ее дома, чтобы увидеть все. А после он ушел, стараясь выбросить из головы чужие страдания: своих как будто мало было. Однако ворошить прошлое Ран не хотел. И Тхуан не давала ему покоя. Однажды он спросил внезапно старика: — Дед, а ты помогал когда-нибудь людям? — Конечно, как не помочь. До тебя еще как-то к ханоку какой-то заблудший пришел. Голодный, холодный — зима была — не пил несколько дней. Оставил я его переночевать, покормил и дорогу показал. А он мне следующей осенью принес огромный мешок риса. На всю зиму хватило. Люди хороши, Ли Ран, что бы ты о них не думал. Слова старика возымели свое действие. Впервые Ран подумал, что правда была в руках деда, а не у него, обиженного и разочарованного в людях. Быть может, действительно остались еще люди хорошие и сострадательные. Однако Рану на людей не везло. Уже весной слова старика позабылись. — Чертов недоносок! Лучше бы ты подох вместе с ними! — Мантэ орал, слюнями брызгал, руками размахивал, так и норовил еще разок хорошенько ударить кумихо. Ран перехватил хрупкое запястье деда и сжал его со злости. Старик вскрикнул от боли. — Они пол-леса сожгли, всю живность переубивали, — зашипел кумихо. — Листва ещё толком не распустилась, животные только из спячки повылезали. Кем они себя возомнили? Властелинами мира?! Они получили по заслугам. — Вся деревня сгорела… всех в ханоках запер. Заживо людей сжег… Ран челюсти плотно сжал и зажмурился. Старик впервые при Ране заплакал. — Демон ты. Зло во плоти. Повсюду хаос сеешь. Старик зол, Ран зол не меньше. Старик выгораживает их, не видит их черное нутро и желание природу под себя подмять и сделать своим все, что им не принадлежит. Не видит он эгоизма в людях, хотя и сам столько раз пинки под зад от них получал. Старик разочарован в Ране, а Ран — в старике. Но никакие ворчания и оплеухи не сравнятся со словами, брошенными в сердцах. Дед слезы с глаз стирает и вырывает теплую морщинистую руку из хватки Рана. Дед без ножа режет. — Лучше бы ты не рождался никогда. Рану, кажется, на время закладывает уши, и сердце пропускает пару ударов. Рана как будто по дых ударяют. Рану говорят это второй раз в жизни и, кажется, даже меч Ёна в прошлом не такую сильную боль причинил. Ран хмыкает, с наглостью глядя в мокрые от слез глаза старика. — В таком случае можешь считать, что я мертв. У Рана за спиной небольшая сумка с пожитками, ханок, в котором он прожил немало, и дед, которому он недавно в какой-то степени начал доверять. У Рана за спиной, кажется, целая жизнь, а впереди — ничего. У Рана в ушах одна и та же фраза эхом отдается, перед глазами пелена, в горле ком. Под ногами сначала молодая трава, затем проселочная дорога с мелкими камушками, а вскоре мощеная плитка. У Рана перед глазами город. Где-то вдали видны огни дворца императора.