just trah

— Да пошел ты на хуй, Пак! Просто иди на хуй! Как же ты заебал!       У них так принято. Без оскорблений не обходится ни один разговор, ни одна встреча не заканчивается пресловутым «катись к черту» или еще куда-то, куда только можно отправить. Это их особый ритуал. Каждый раз. Каждую встречу и каждое прощание.       Но сейчас что-то изменилось. Сейчас что-то не так, совершенно не привычно. И не то дело в выпитом алкоголе, не то в забитой хате, полной таких же пьяных обмудков, как и они сами, не то в льющихся градом слезах омеги.                    Может быть, дело в том, что тот ввалился в кухню, смеющийся и, наверное, абсолютно счастливый, пусть и временно, пусть и под градусом, застав того самого Пака сосущимся с рандомной девицей, которую подцепил на вечеринке. Скорее всего, дело во всем этом вместе. Наверное, так и есть.       Они не любят друг друга, нет. Они вообще ничего не испытывают по отношению к другому. Они просто трахаются периодически — систематически раз в неделю, и это как минимум — и на этом все. Ничего более, только ничего не значащий трах, который не обходится без прелюдий, без стонов, без нежных прикосновений и быстрого темпа. Ничего более, просто трах, который жизненно необходим, иначе никак, просто невозможно. Просто трах, который стоит измен, стоит предательств партнеров и куда дороже репутации. Просто трах, который никогда не перерастет во что-то большее, но и, по правде говоря, никогда «просто трахом» он и не был.       Но это просто трах.       И Бэкхёна — второго участника того самого «просто траха» — рвет на части, да так, что собственное тело кажется ничтожно маленьким, узким, неспособным выдержать всё то, что готово вырваться. Просто почему-то стало так больно, так невыносимо от всего, что происходит. Ему так сильно захотелось разъебать эту кухню, разбить всю посуду, перевернуть всю мебель, выбить окно стулом, которое он бы с особым удовольствием запустил в оное. Но, кроме как рыдать навзрыд, он ничего особо сделать и не мог.       Девица, растрепанная, довольная, однако неудовлетворенная, под шумок и по стеночке ретировалась, а вот растерянный Пак остался стоять около кухонной тумбы, на котором собирался разложить — как там её? Суён? Соха? Сана? Впрочем неважно — сбежавшую. — В чем дело, Бён? — Чанёль выдохнул это несколько испуганно, потому что до этого момента видел слёзы юноши только во время «просто траха», когда тому было хорошо настолько, что сил и голоса просто не было. — Прекращай рыдать, ты чего? — Завались! Завались, просто завались!       Бэкхёну было так паршиво, так ужасно плохо, так отвратительно. Поток слёз не прекращался, казалось, усиливался, точно летний дождь-ливень. Было бы неплохо оказаться под таким прямо сейчас, потому что кожу жгло неимоверно, словно та уже была в бугорках ожогов. Он рухнул прямо на колени, стал наотмашь стучать кулачками прямо по плитке, точно отбивая костяшки на любимых Чанёлем ладонях, которые каждый раз во время «просто траха» были вылизаны, просмакованы и легонько обкусаны. Будь кожа на них более нежной, Пак бы без стыда и всякого стеснения помечал их бутонами мака, оставляя клеймо до следующего «просто траха» уж точно.       Сейчас, честно говоря, никакого желания не было думать о «просто трахе», потому что Бэкхён уже верещал, не просто плакал. Он орал, так истошно, так отчаянно и пронзительно, что закладывало в ушах. Чанёль аккуратно приблизился к омеге, чьи феромоны сейчас горчили в воздухе, покрывали каждый атом запахом гнили, и опустился на корточки, протягивая ладонь. — Не смей! Не трогай меня! Понял?! Не прикасайся! Просто съебись, пожалуйста, просто съебись, я тебя умоляю.       Он хрипло орал во всю глотку, визжал, отбиваясь от чужого касания. Он бил по чужой руке, бил со всей силой, что в нём затаилась. Бил и бил, переходя на плечо, на грудь, а после и вовсе на лицо. Он ударил раз несопротивляющегося Пака по скуле, от чего у того слегка зазвенело в голове, и он повалился на пол — удар был совсем не омежий, — а после заехал окровавленным в костяшках кулаком прямо по виску, продолжая кричать. Вопить. — Я ненавижу тебя! Понял?! Ненавижу, чёрт тебя дери!       Омега взобрался на кряхтящего на полу альфу в попытке продолжить начавшееся избиение, но его запястья обхватили аккурат перед чужим носом две крепкие, чуть шершавые, всегда обжигающе горячие ладони, которые до дрожи и мурашек контрастировали с его собственной алебастровой кожей, всегда мягкой и нежной, пахнущей малиновым муссом для тела. Сейчас Пак не чувствовал тех ноток сладкой ягоды, он чувствовал только чужую агонию, необъятную, жгучую, острую. Взгляд напротив был поплывшим, яростно-мутным и болезненно надрывным, безысходным. Ненавидящим. И стоило попытаться заглянуть чуть глубже, протиснуться сквозь тот шквал эмоциональной грязи, чтобы на миг разглядеть первобытную боль, такую трепетную и нежную, с толикой тоски, как ему заорали точно в лицо, вновь так же рьяно и отчаянно, как было и минутами ранее. Такой истошный, такой скорбный крик, как после потери кого-то важного, горячо любимого. — Что, блять, не так, Бён?! Не сходи с ума! — Завались! Закрой своё поганое ебало, пока я не убил тебя! — Что ты несёшь, истеричка?! Чанёль не хотел так его называть, никогда того не желал, даже во время их перепалок перед «просто трахом» в кладовой, пустой аудитории, заднем сидении машины, спальни в квартире друзей, в их же ванной комнате и везде, где им ещё приходилось просто трахаться. Так всегда было. Они собачились, разыгрывали аппетит, чтобы после страстно целоваться, вылизывать горячие рты и протяжно стонать в чужие губы с каждым толчком. Так всегда было, но точно не сейчас. — Я ненавижу тебя.       На выдохе, внезапно трезвом и вменяемом, и всё же плаксивом. Юноша аккуратно поднялся, стараясь не прикасаться к чуждому телу, теперь ненавистному, и поплелся прочь, только у выхода из кухни остановившись, чтобы напомнить, не повернувшись к Чанёлю лицом. — Я, блять, ненавижу тебя. Легче сдохнуть, чем снова лечь под тебя.       Чанёль немного сходил с ума. Совсем капельку. Незначительно. Однако в противоречии его колотило крупной дрожью, бессонница и вовсе вводила в состояние анабиоза, а внутренности всё шагали по кругу, доводя до тошноты, в прямом смысле рвоты, ибо еда надолго не задерживалась в желудке благодаря тому круговороту. Он думал, что отравился, всего лишь недомогание, гадкое такое, паршивое. Признавать, что травила его сплошная тоска, необходимость, он не желал. Нет никакого стресса. Как уже и месяц нет «просто траха».       Маленький срок. Всего четыре недели и три дня, всего одна двенадцатая года. Всего-то просто трах, какая беда от его потери. Будто он себе не найдёт очередную мокрощелку, не отъебет её в грязном сортире клуба, будто у него могут возникнуть проблемы с его-то лицом и харизмой.       Как оказалось, могут. Как оказалось, недомогание было слишком сильное. Это блядское отравление вообще всю малину портило, что сил на подкаты — какие там подкаты, он из дома толком не выбирался — вовсе не было, лишь бы не сблевать в очередной раз.       Дело даже не в члене, который мог бы не стоять, но стоял так, как никогда до этого. На чёртового Бён Бэкхёна, как всегда кроткого, мягкого, отзывчивого и гибкого. Без гибкости никуда, ибо не каждый омега вытерпит долго держать ножки на широких плечах, а Бён ого-го как выдерживал, как никто другой. Ещё и в спинке умудрялся выгибаться, чтобы прижаться теснее, чтобы сильнее раздражить и без того замученные зубами, губами и языком чувствительные соски и протяжно на распев простонать.       Теперь такой Бён вовсе казался нереальным. И, собственно, таким и являлся, поскольку был исключительно во снах, после которых мастурбировать было больно: долгожданная разрядка упрямо обходила стороной.       Как и реальный Бэкхён.       Растрепанный, домашний, до одури уютный. Такой необходимый — Чанёль никогда не признается в этом, — такой его. Альфа бы всё отдал, чтобы просто трах без любви вновь вернулся в его жизнь, но он слишком тупой, чтобы даже спустя месяц понять, почему вообще стал лишён такой привилегии, как стонущий в его руках гибкий Бён Бэкхён. Такой растрепанный, домашний, до одури уютный и — Чанёль никогда не признается в этом — необходимый.       Он скучает по просто траху, который вовсе не простой — в этом Чанёль тоже не признается, — а не по Бэкхёну.       Он, наверное, совершенно наитупейший человек на планете, потому что нужен ему Бён Бэкхён, а не просто трах, но в этом Чанёль также не собирается признаваться.       Бесила ли Чанёля эта полуквадратная улыбка? Пиздец как. Раздражал ли заливистый смех, неуклюжий и громкий? До бешенства. Доводило ли Пака расстояние между ними? Безумно.       Больше всего его выводил из себя этот сосунок, что ошивался рядом с Бэкхёном. Его, между прочим, партнером по «просто траху». Мало того, он еще и зажимает его партнера у любой стенки. Целует его партнера в шею при всех, заставляя премило смущаться и нежно хихикать в объятия. Этот второкурсник нагло крадёт его Бэкхёна, самого лучшего партнера по «просто траху».       «Просто траху», которого не было уже два месяца. И Чанёль упрямо не понимал почему.       Первое время Чанёль наивно полагал, что дело в капризном состоянии омеги под алкоголем. Ну переборщил малютка, с кем не бывает, словил белочку. После выходных всё должно было прийти в норму, всё бы встало на свои места. Но нихуя не встало, как и между ними — почему-то — ничего не стало, закончилось.       Пак пытался вывести омегу из себя, чтобы потом зажать в каком-нибудь укромном уголочке и конкретно выбить дурь из головы, отомстить за сорванный секс с той… как там её?       — Эй, Бён, чудесно выглядишь. Снова одолжил одежду у своего дедули?       Омега поправил на себе винтажный свитер, не одарив Чанёля даже взглядом, продолжая беседу с их общим однокурсником.       — Эй, бекончик, снова бока отъел? Смотри, чтобы в проёмы влезал.       Юноша горделиво прошел мимо, покачивая бёдрами, что так требовались в руках Пака.       — Бэкхён-ни, а попа не слипнется? И без того немаленькая.       Бэкхён-ни как кушал своё мороженое, так и закончил, сладко вылизывая ложечку юрким язычком. А лучше бы толстый член альфы, пока тот в шестьдесят девятой не позволял попе слипнутся. — Бэкхён!.. — Эй, Бэк… — Бён, ты… — Бекон… — Бэк-… — … — Да какого хуя?!       Сорвался альфа, когда уже смотреть на чужие телячьи нежности не было сил. На пару по физ-ре, где собрался их — только их блядский четвертый — курс, ввалилась эта пародия на альфу (на самом деле, он выглядел не хуже Пака: такой же высокий, лицо вытянутое, скулы острые, только уши не такие большие, да и глаза узкие, хитрые, почти лисьи), так учтиво принесшая для его партнера по «просто траху» свежий, холодный — судя по собравшемуся конденсату на стаканчике — морс, кажется, малиновый, сладко-кислый, который, блять, Чанёль покупал для омеги после каждого просто траха. И этот чёртов стаканчик приняли, да ещё и поцеловали в благодарность, да ещё и блядские — обожаемые, до безобразия мягкие, такие теплые и влажные, всегда пахнущие приторным бальзамом — бёновские губы растянулись в улыбке прямо в чужой рот.       А Чанёлю нихуя. Абсолютно точно нихуя. Даже сраного «пошёл на хуй, Пак-мудак» было бы предостаточно и ахуеть как много, но в его сторону даже не дышали, упрямо игнорировали, ничего не объяснив.       Просто Чанёль слишком тупой, чтобы понять.              — Легче сдохнуть, чем продолжать наблюдать за этим.       Чанёль не ревнивый. Да кого и к кому он может ревновать? Пак-ахуеть-какой-ебака-Чанёль не создан для такой низменности, как ревность. Даже не так. Он не создан для любви. Любить его может кто захочет, но вот он не собирается идти на поводу у такого человеческого порока. Любовь вообще не понятно что. Химическая реакция или психологическая зацикленность? Люди, определитесь, блять. Любовь, как считал сам Чанёль, — это страх одиночества. И эти два чувства рядом стоять не могут.       Паку вообще одиночество не грозит.       Но при виде этого малолетнего ушлепка кулаки сами непроизвольно сжимались. Гнев так резво одолевал, так бесстыдно вторгался, кололся мотком шерсти, и душил, сдавливал глотку. Чанёль не ревнует, нет. Просто это наглое лицо так заебало ошиваться рядом с его Бэкхёном, что не беситься нельзя было. Особенно теперь, когда сам Бэкхён очень наслаждался таким вниманием и теперь безбожно ластился в своих узких эластичных шортиках, аппетитно обтягивающих сочные бедра, которые, блять, от и до должны быть в следах Пака.       Тяжёлый баскетбольный мяч почти случайно метнулся в сторону сладкой парочки, отгоняя незваного гостя от его омеги на добрых два метра, что было мало. Идеальное расстояние между ними — световые тысячелетия. Выродок-альфа злобно глянул в сторону Пака, а вот Бэкхён, предполагая, чья выходка это может быть, не повёл и носом. Как стервозный кот-британец, который на «кис-кис» от хозяина не реагирует от слова совсем. — Ты самая настоящая стерва, Бён Бэкхён. — Приятель, ты что творишь? — Съебался.       Чанёль по своей натуре не грубый, очень даже мягкий и отзывчивый… Ну если дело секса не касается, конечно же. Теперь же хотелось вгрызться в сонную артерию сосунка, оторвать добрый участок плоти, да бросить в канаву к праотцам. Раздражает его напыщенная морда, вот и всего, никакой ревности.       Феромоны сами собой стали распространяться по спортивному залу, стоило чужим рукам прикоснуться к тонкой талии омеги. Между прочим, его, Чанёля, партнёра по «просто траху». Бэкхён приластился к груди младшего, позволив укрыть себя в объятиях от грозного взгляда Пака, на что тот, в свою очередь, выпустил ещё более плотный клубок горечи в помещение. Успокойся, Пак, дышать нечем. Откройте окно!.. Как это оно открыто?! Боже, я сейчас в обморок свалюсь.       Чанёлю не было видно, как Бэкхён жадно вдохнул родной, отдающий тоской и болью аромат. — С чего должен? — нашелся ответом спустя долгих полминуты второкурсник, когда Чанёль оказался в непозволительной близости.       Чанёль не ревновал, вот только вырвать Бёна из чужих цепких рук хотелось до одури. — Не видишь, тут старшие курсы занимаются. Съебался.       Альфа держал голос ровным и строгим, но рычащие нотки прорывались, и Бэкхён пытливо поднял взор на злого, такого грозного и властного Чанёля. Будь они всё ещё партнёрами по «просто траху», он бы сам уволок его в кладовую для спортивного инвентаря, чтобы бесстыдно раздвинуть ноги на старых пыльных матах под ним. — И?       Пак уже хотел взорваться гневной тирадой, как чужая реплика, закрепленная сладким поцелуем, выбила почву под ногами: — Малыш, иди, встретимся после пар.       Чанёль не ревновал, просто захотелось выть от… чего? — Да пошел ты на хуй, Бён! Просто иди на хуй! Как же ты заебал!       Чанёль ловит лёгкое ощущение дежавю, когда в сердцах выкрикивает эту фразу и припечатывает ладони к шкафу в пустой комнате. Где-то за дверью слышится громкая музыка, чей-то визгливый смех, как у свиньи, умей та смеяться, и топот ног. Снова беспонтовая вечеринка, снова реки алкоголя, снова этот пьяный Бён Бэкхён.       Снова не его.       Снова рядом с омегой ошивается эта малолетка. Снова Бэкхён его целует. Снова ему улыбается. Снова. Снова. Снова. СНОВА.       Чанёль усмехается сам себе: такое дурацкое слово «снова». Такое болезненное в отношении Бэкхёна, противное, режущее. Неприятное. И почему он вообще это испытывает? Не должен был ведь. Они же просто трахались, без любви, без чувств, без обязательств. Просто трахались вот уже два года. Просто трахались, когда у Бэкхёна был альфа, который души не чаял в маленьком, хрупком мальчишке. Громком, веселом. Трепетном. Чанёля. Мальчишке, который всегда был с Чанёлем, в его руках, покрытый его поцелуями с кончиков пальчиков на ногах до выкрашенной в тёмно-каштановый макушки. Просто трахались, когда Чанёль встречался с полной противоположностью Бэкхёна, одно их связывало — пол. И первичный, и вторичный.       Но тот, имя которого Чанёль уже смутно припоминает, был выше, стройнее. Он был вылизанным, как только с фотосессии для гламурного журнала вернулся. Весь из себя утонченный, аккуратный, идеальный. В отличии от шебутного, всегда растрепанного Бэкхёна. Настоящего. Живого. Немного стервозного, но такого необыкновенного.       Правда, с Бэкхёном у них был «просто трах», а вот с тем, чьё имя Чанёль не помнит, — высокие отношения.       И, наверное, спустя два с половиной месяца, почти двенадцать недель, альфа потихоньку возвращался к уму. Дело было в нём самом, так? В том, что он не замечал, что делает с маленьким омегой. Что делает с собой. Какими были их касания, взгляды. Как долго уже после «просто траха» они продолжали просто обнимать друг друга с неимоверным теплом, как будто с любовью, которую Пак совершенно не понимал, но, оказывается, проявлял. Что означала та скорбь в глазах два с половиной месяца назад, почти двенадцать недель, и почему крики были настолько отчаянными, болезненными.       Почему легче сдохнуть.       Как он мог упустить от себя то, чьим владельцем считался? Как мог потерять бразды правления над своими чувствами? Как вообще он не смог различить в себе любовь? Ебаный порок человечества. Не то химическая реакция, не то психологическая привязанность. Страх одиночества.       Чанёль не боялся одиночества. Он не ревновал.       Он просто любил?       И, блять, даже не обратил внимания. А как обратить, когда этот чёртов Бён Бэкхён всегда вызывал уйму эмоций.       Пак думал, что то была злость. Чем больше злости, тем ярче секс. Оказалось иначе.       Чем больше чувств, тем ярче страсть.       Страсть же не только сексуальная, верно? В плане, не только секс вызывает страсть. Например, можно страсть как хотеть мороженое. Или быть страстным до плавания.       Чанёль только спустя время понял, что вся его страсть крутилась вокруг одного увёртливого омеги, который был партнером по «просто траху», что значительно усложняло задачу. Задачу осознать себя, свои чувства и само понятие страсти.       Он копался в себе наперевес со стаканом разведённого виски в ладони, пока внизу его страсть зажимал непонятный малолетка. Откуда тот вообще взялся?       Пак пьяно мычал и бился лбом о всё тот же шкаф, пока все в этом доме, по факту, веселились, да и собрались ради этого. Он ненавидел себя, потому что думал, что трахать кого угодно весело и вообще правильно, хотя после каждого случайного партнера смывал с себя чужие феромоны и покорно шёл к Бэкхёну, своему партнёру по «просто траху», после которого не хотел мыться днями (нет, он соблюдал гигиену, просто послевкусие чужих прикосновений, их призрачный флёр, был куда приятнее мятного геля для душа), чтобы потом и вовсе потерять единственного омегу, которого терять совершенно не хотел.       Он бы и дальше душил в себе всю какофонию мыслей, чувств, эмоций, если бы дверь на секунду не открылась, зашевелив тем самым беглый сквозняк в комнате, и тут же не закрылась. Чанёль поднял взгляд, убитый, уставший, и застыл с приоткрытым ртом. — Я думал, тут никого нет.       Ровно пять слов. Пять блядских слов за два с половиной месяца абсолютной тишины, упрямого игнорирования и постоянных побегов от чужого внимания. Пять слов, а сердцебиение Чанёля остановилось на десять секунд. Он бы и дальше стоял, оцепенев от неожиданности, омерзительного страха одиночества, если бы не чужая ладонь, потянувшаяся к ручке двери. — Стой.       Альфа оказался рядом резко, неожиданно, застыв аккурат за тонким станом Бэкхёна. Чужой трепет отдался вибрацией в груди, забился меж рёбер, накрыв легкие безразмерной негой, мягкой, тёплой. Жизненно необходимой. — Что? Омега так и не повернулся, но заметно напрягся. Весь он тянулся к Чанёлю, к запредельному жару, к его естеству, но упрямо сдерживался, боясь даже вдохнуть чуть больше чужих феромонов, чем позволено, чтобы не упасть. — Не уходи. Пожалуйста, не уходи. Слишком жалобно для независимого Пак Чанёля, уверенного альфа-самца. Слишком естественно для запутавшегося юноши, желающего лишь одного. — Почему? Почему я не должен? Почему ты просишь меня об этом? Почему только сейчас? Почему, блять? — Ты мне нужен. Откровенно и истинно, запредельно честно, но так вразрез с Пак Чанёлем, чтобы поверить. Верить хочется, но совершенно не можется. И Бэкхён хмыкнул несдержанно, совсем капельку истерично, как будто слёзы вот-вот осядут на глазах. Они и осели, примостились в уголках, готовые в любой момент скатиться, точно на водных горках. — Нужен? Я нужен тебе, Пак?       Омега звучал надрывно. С придыханием, он выпускал эти слова из самого чёрного дна самого себя. Он звучал осипло, он звучал до ужаса болезненно и безразлично вместе с тем. Опасливо, неуверенно, нехотя, он повернулся лицом. Лицом, полным презрения, омерзения, едва заметной надежды. — Да.       Одно слово. Одно единственное, говорящее обо всём сразу. И взгляд, кричащий то, что скрывает тихое «да». Взгляд, который доселе Бэкхён никогда не видел. Взгляд, который глубже ядра земли. Взгляд. Выразительный, уверенный, безобразно преданный, тоскливый. В нём запряталось что-то такое, название чему ещё не придумали.

Агапэ.

      Бён вздрогнул, попытавшись прочитать всё, о чем ему шептали чужие глаза, темные и одновременно с тем ясные, чистые, как безоблачное небо, почти прозрачные. Он не мог, ему точно потребовались бы годы, чтобы прочитать все запрятанные смыслы. Только вот обида захлестнула с новой, небывалой силой. — Только сейчас стал, да? До этого не нужен был? Только сейчас, когда у меня всё стало налаживаться без тебя, да?! Чёртов ты эгоистичный мудак!       Омега оттолкнул от себя альфу, разгораясь гневом, колким, белым, как дикое пламя, как его язычки в темноте. — А раньше?! Ты, блять!.. Боже, как же я тебя ненавижу! Я бы никогда, слышишь, никогда не позволил себе потрахаться с тобой тогда, окажись я в прошлом!       Впервые их «просто трах» случился на подобной вечеринке. На удивление, почти трезвые и яро друг друга ненавидящие, просто потому что так сложилось с первого дня их учёбы, они оказались на балконе наедине: они даже не заметили как зрители, изрядно заскучавшие от очередной перепалки двух однокурсников, покинули их, потушив не докуренные сигареты о стену совсем рядом с дверью. Юноши ругались буквально из-за всего, однако теперь их спор завязался касательно разгульной жизни Пака. Каким образом — непонятно, но их дебаты были слышны во внутреннем дворике, несмотря на то, что музыка долбила в уши даже там. — Соболезную твоей будущей паре! — С чего бы?! — С того бы, что её альфа трахает всё, что движется! А что не движется — двигает и трахает! — То-то я тебя не двигаю, чтобы ненароком не трахнуть! — Ещё бы ты меня двигал! — А если и двину, что будет?! Будешь благодарить всех богов, что тебя хоть какой-то альфа тронул, кроме твоего папаши?! — Моего «папашу» не трогай, шлюха! — Ебаная стерва! Ой, извини, даже не ебаная! Девственная стерва! — Откуда тебе знать, мудак?! — Да оттуда, что к тебе прикоснуться всем страшно: вдруг полное отсутствие секса в жизни подцепишь! — Буду надеяться, что на тебе сработает!       И омега тронул. Точнее пихнул в грудь, а альфа перехватил чужие ладошки и искренне удивился их мягкости и ухоженности. Обратил внимание на длинные, ровные пальцы с аккуратными ногтевыми пластинами, залипнув на некоторое время. Несдержанно он провел большим пальцем по подушечкам, на что Бён заметно зарделся и притих от смятения.       Заглянув в чужое покрасневшее личико, Чанёль вновь огладил бархатную ладонь, нарочито медленно двигаясь по линиям, прытко наблюдая за изменениями в мимике. Истомный полувздох повлек за собой последствия: Пак подался вперед, чтобы прильнуть к влажным раскрытым губам своими, аккуратно их сминая, боязливо ожидая реакции. Она могла быть абсолютно неожиданной: удар в лицо или по яйцам.       Такой и оказалась, поскольку Бэкхён нетерпеливо прижался к крупному телу, чуть двинув онемевшими губами. Он совершенно не знал, что ему делать, как себя вести и стоит ли вообще продолжать: вдруг это окажется очередным поводом поглумиться? Но Пак разрушил все опасения, отпустив тонкие запястья, чтобы в следующую секунду тесно примкнуть к юноше, стискивая пухлые бёдра, и мягко, но уверенно овладеть своим языком жарким ротиком.       Они переспали в той же комнате, кое-как вынырнув с балкона, не прекращая целоваться, боясь утерять ту нить возбуждения, что переплелась между ними. Дверь в любую секунду могла быть открыта чьим-то пьяным телом, что будоражило, вызывало мурашки, обнимало соитие кислинкой опасности быть обнаруженными. Это не мешало вдалбливать мальчишку в скрипучую кровать, вызывая у оного громкие несдержанные стоны: Бэкхён не раз пытался зажать рот ладошками, чтобы заглушить самого себя, свою реакцию на наполненность, но его ревностно одергивали в желании услышать.       Теперь любая перепалка была желанной, высосанной из пальца, лишь бы снова оказаться замкнутым в порочном круге «просто траха» без обязательств и любви. — Ты же, блять, никого и ничего, кроме собственного члена, не ценишь! Лишь бы присунуть! Похуй кому и когда, похуй! Ты трахался с кем трахалось, а потом шёл ко мне, даже не скрывая того факта, что только что пихал свою триногу в чью-то дырку! Для чего?! Чтобы трахнуть ещё и меня, как будто это ритуал какой-то, как будто я, блять, и не стою ничего, так, просто вторсырье, которое дождалось своей очереди! Я же, блять…! Я променял, наверное, лучшего альфу, который только мог быть в моей жизни, на тебя! И я, черт возьми, ненавижу себя за то, что позволял тебе снова и снова пользоваться мной, постоянно… Ты же даже не понял, почему я тогда так истерил? Сука! Одно дело знать, что ты ебешь всех, но другое — видеть собственными, мать твою, глазами! Ты даже не понял, почему мне, нахуй, так было паршиво! Продолжал доебывать каждый день, думая, что перепадет, что «Бэкхен-ни» прибежит на задних лапках с оттопыренной задницей! И вот же, блять, неудача! Не перепадало! Не прибегал «Бэкхен-ни», не подставлял задницу, а сейчас я тебе нужен?! Только сейчас?! Ты, сука, издеваешься, да? Лишь бы добить, лишь бы унизить, лишь бы, блять, перепало! Какого хуя я тебе сдался?! На кой черт я тебе нужен, блять?! — Я люблю тебя.       Чанёль смотрел на рыдающего омегу раскаянно, виновато, и абсолютно уверенно, пытаясь убедить взглядом, который так романтизировал Бён. Как будто маленькая девочка, которая убеждена, что глаза — зеркало души.       Альфе только и оставалось обнажать свою душу черно-коричневой радужкой, потому что слова казались бессмысленными. — Не смей! Не смей говорить…! — Да! Да, Бэкхен, я мудак! Да, я знаю, что делал тебе больно! Я понял это, ясно?! Осознал! Только без тебя я понял, что я испытываю! Только без тебя я понял, что испытывал ты всё это время! Я, сука, люблю тебя! Понятно?! Нравится тебе это или нет, но я люблю тебя! Твой дурацкий смех, твои сраные бабушкины свитера и даже твою стервозность, ясно?! Я чертовски люблю твои глаза, твою улыбку, твою кожу! Я люблю! Люблю твой характер, твою нежность и отзывчивость, эту пылкость и дерзость! Ты моя чёртова страсть, и я люблю тебя! — Ты врешь, я не верю тебе… Ты снова издеваешься надо мной!       Чанёль прижал к себе парня, вжал так тесно, что у самого закололи рёбра. Он прильнул к изгибу плеча и шеи, жадно сжимая пятерней мягкие волосы, боясь отпустить, расслабить хватку. Его самого колотило надвигающейся истерикой, пока мальчишка в его руках и вовсе изнывал, скулил раненым зверем, позволяя тонким рукам обвинить крепкое тело альфы. Оставляя разводы соленой влаги на плотной футболке, Бэкхен едва ли не взрывался от бури эмоций, от бури злости и боли, гадкой, липкой обиды. И прощения. Он готов простить непутевого, в край тупого альфу, лишь бы длинные пылкие ручища никогда впредь не отпускали его. — Прости меня, умоляю, прости. Я схожу с ума, легче сдохнуть, чем и дальше так мучиться без тебя. Мне хуево, я клянусь, мне так хуево, когда ты не рядом, — Пак осмелился поднять влажное лицо от собственных слёз, заглядывая в злое, до ужаса сердитое и такое обожаемое лицо омеги. Оно пылало, буквально горело болью и горечью, и Чанёль самозабвенно принялся сцеловывать чужие страдания, спустив ладони к кромке волос.       Юноша пыхтел, ёрзал в его руках, как будто избегая, но альфа лишь увереннее примыкал к мокрой коже губами, пока не добрался чужих, все ещё мягких и пахнущих приторно-сладко. — Я ненавижу тебя, — плакал Бэкхен, сдавшись, в чужие губы, яростно стискивая волосы на загривке альфы, у которого круги перед глазами плыли от боли. — Я знаю. — Я так сильно ненавижу тебя… — Ты повторяешься. — Скажи это снова… Скажи это, иначе я расколюсь на части прямо здесь. — Я люблю тебя. — Ещё раз… — Я люблю тебя, Бён Бэкхён.       Юноша сдался. Все два года он жил жаждой услышать эти ебаные три слова. Страдал, мучился, но жил несбыточной мечтой, потому что Пак Чанёль не способен на любовь, и он это знал. Бэкхён утонул в этой гиперфиксации, не различая никого вокруг. Он потому и расстался со своим бывшим, потому что элементарно мог забыть о нём, об их договоренностях, встречах, привычках, а каждое прикосновение Пака запомнить, как мантру. Как священное писание. Все родинки на мускулистом теле были выгравированы в сетчатке, все шрамы находились сами собой: пять сантиметров от кадыка вниз, семь вправо — след от ожога на глубокой ключице.       Поцелуй — хлебок соленой воды. Под конец очередной их встречи, очередного сплетения тел, он уже разлагался на дне с полными легкими моря.       Бэкхён действительно ненавидел его. Почему? Да чёрт знает, просто бесила эта самоуверенная морда. Ещё и блядоватость, который Чанель будто гордился, хвастаясь новым одноразовым партнером на весь университет, а это совершенно разнилось с моральными принципами омеги. Он ведь в любовь верил, верность и искренность.       Пока не потрахался с ушастой шпалой. Верить-то он продолжал, но придерживался полярного поведения.       Попробовав однажды, отказаться уже не смог. Прыгал без страховки с трамплина снова и снова аккурат в чужие руки. Чтобы прервать порочный круг, он вступил в отношения с Джиином, но потерпел поражение в борьбе с самим собой, со своими принципами.       Омега всаживал Пака в себя, прятал глубоко в себе, в своем естестве, в своей истинной ипостаси. Это превратилось в зависимость, в больную безответную любовь.       И чертов Пак Чанёль залечивал раны, стоило ему оказаться рядом.       Так и сейчас волшебным образом он вытягивал гнойники из пораженного отчаянием мозга, затягивал колото-ножевые на сердце, вновь заполняя легкие водой. Становилось трудно дышать под настойчивыми, извиняющимися поцелуями. Становилось жарко в этих руках, что парадоксально брал озноб, и Бэкхен нетерпеливо жался ближе в попытке не то согреться, не то остыть.       Губы к губам. Пленить верхнюю, мягко, ласково обцеловывая, — спуститься к нижней, чтобы аккуратно прикусить и оттянуть, касаясь натянутой кожицы языком. Ладони на бёдра, чуть сминая упругую, сочную плоть, — беглым скольжением пальцев проникнуть под безразмерный, мешковатый свитер, погладить гладкую, алебастровую кожу на талии и сжать ровный стан, вжимаясь в хрупкое тело грудью. Чанёль смаковал, тянул каждое касание, наслаждаясь размеренными ласками омеге, с неким упоением издеваясь своей медлительностью. Быстро не хотелось. Не хотелось грубости и спешки.       Всё, чего желал Пак, — не выпускать Бэкхёна из своих рук. Чувствовать его, ощущать, примыкать. Быть рядом. Долгое ожидание отыгрывалось сладкой негой, накрывшей десятиметровыми волнами, которую хотелось продлевать.       Они больше не разговаривали. Точно не словами. Их диалог проходил исключительно невербально — поцелуями, ласками, кожей, трепетом, горячим томным дыханием, тяжелым и возбужденным. Торопливым. Чанель говорил о раскаянии, Бэкхен — о прощении. Оба — о любви.       Альфа подхватил омегу под бедра, переместив руки на пухлые ягодицы, а Бэкхен послушно скрестил лодыжки за чужой спиной, широкой и мускулистой. Оказавшись выше, он забрал главенство в поцелуе, принявшись искусывать чужой рот, язык и губы, выплескивая остатки обиды.       Чанель терпел, стараясь поспеть за омегой, за его пылкостью и ритмом, и с осторожностью ступал со своей ношей к кровати. Нужно ли было закреплять их воссоединение трахом? Нет. Просто им двоим захотелось утонуть в друг друге. Это не просто трах. Это страсть, неопределенная и такая эмпирическая любовь.       Пак опустился вместе с юношей на матрас, нависая над ним грозовой тучей, величественной и массивной, загораживая призрачный силуэт от бликов лиловой подсветки и ленивого сияния луны. Мягкие бедра Бёна крепко сжали пояс альфы, а музыкальные пальчики затерялись в платине волос, слегка жестковатых после окрашивания, и принялись незатейливо поглаживать затылок. Чанёль приластился к нежной ладони, улыбнулся так искренне, что защемило в грудине, безбожно закололо, и Бэкхен поддался вперед, примыкая к чужим, невероятно пухлым и мягким, чуть покрасневшим от укусов, губам. Теперь поцелуи казались сладкими и правильными, до жути нужными, осмысленными.       Пак пошел на поводу у своих желаний, импульсов, и, едва оторвавшись от чужих губ, спустился к худой шейке, тут же всасывая фарфоровую кожу. Рассыпав хаотично бархатистые лепестки красного пиона, прислушиваясь к сбивающемуся дыханию мальчишки, Чанёль с самодовольной ухмылкой проследил влажную дорожку к ключицам, не обделив яремную впадинку вниманием юркого, теплого языка. Торчащие косточки соблазнительно проглядывались из глубокого ворота винтажного свитера, вызывая у альфы неконтролируемое слюноотделение; шерстяная ткань ловко освободила желанное тело от тисков, открывая обзор на золотистые соски, чуть натертые шерстью, мягкий животик и робкие родинки, выученные наизусть.       Желанное, приходящее в мокрых снах тело изгибалось соблазнительно в умелых руках, реагировало на каждое касание дрожью и ворохом мурашек. Оно отзывалось истомной вибрацией на беспорядочные поцелуи, градом осыпавшиеся на втянутый мягкий живот, а нетерпеливый скулеж застревал в чужой глотке, на что Чанёль лишь более страстно и рьяно оставлял на шелковистой коже всё те же лепестки пионов: розовых, алых, малиновых.       Омега в свою очередь массировал пальцами затылок альфы, в некоторых случаях стискивая волосы слишком сильно дрожащей пятерней. Он выгибался, вскидывал бедра норовисто, с призывом к дальнейшему: возбуждение теплилось где-то внутри, вырываясь наружу суетливым ерзанием. Чанёль же, прочувствовав чужую торопливую истому, не прекращая выцеловывать узоры вокруг аккуратного пупка, медленно, точно играючи, потянул собачку на узких — он выкинет все скинни омеги, честное слово — джинсах вниз.       Чёрные хипсы заметно намокли, выделяя более темное пятнышко на нижнем белье; сладкий шлейф феромонов окутал альфу, чью-то чужую кровать, всю комнату, накрывая плотным тюлем яркого желания, безудержного, и Чанёль с утробным рычанием вкусил сочное бёдрышко, его внутреннюю часть, точно оставив наливающийся синяк. Омега крупно вздрогнул, прогнувшись в спине, и сладко простонал: влюбленный в сдержанную грубость Пака, он с нескрываемым удовольствием послушно принимал бесстыдные, вульгарно грязные ласки.       С нарочитой медлительностью, похабным издевательством, Чанёль подцепил резинку белья и потянул ниже по обласканным ногам, которые Бён спешно поднял, подтягивая коленки к своей груди. Пак мгновенно нырнул под них, придерживая голени на своих плечах, стоило откинуть хипсы в сторону; он проследил внимательным взглядом от сжимающейся розовой дырочки, идеально выбритой — стало до безумия ревностно от мысли, для кого омега так постарался, — к личику с покрасневшими щеками и возбужденной пеленой в глазах. Альфа ещё никогда не был таким желаемым, долгожданным, заслуженным после всех распрей между ними.       Омега заметно смутился, пытаясь отвернуться от пристального взгляда, но басовитый, глубокий, протиснутый в полувменяемую душу, подчинил, сдержав все порывы укрыться. — Смотри на меня.       И юноша покорно держал мутный взгляд, цепляясь за чужой, принадлежавший альфе, что, приподняв его упругую попу, примкнул языком к ложбинке. Он покружил самым кончиком вокруг колечка мышц, играясь с гладкой, чуть выпуклой кожицей, слишком чуткой для таких ласк, и влажной от сочившейся смазки. Заплывшей ночью радужкой Чанёль наблюдал за Бэкхёном, его реакцией и обнаженностью, полной наготой эмоций и чувств, мягко проталкивая язык в узкий анус, никем не тронутой — как минимум, за последние дни, — и утробно порыкивая.       Бэкхен был вкусным, сочным. Он был тем самым десертом, тающим на языке. Его хотелось вкушать до полного насыщения. Юноша млел, цепляясь за чужие волосы и, если удавалось достать подпиленными ноготками, шею, широкие плечи, пробравшись под мешающую футболку, в попытке не забыться, не погубить себя в омуте ощущений. Те кусались, подобно оголенным проводам, трещали под кожей еле уловимым током, будоража и сбивая на учащенное дыхание — полувздохи, полустоны, заглушенные прикушенной губой.       Толкаясь языком в пульсирующую дырочку, Чанёль прикрыл глаза, позволив юноше чуточку отдохнуть от пожирающего взора и остыть от смущения. Они и раньше доводили друг друга до исступления отсосом или риммингом, но теперь всё иначе. Более интимно и трепетно, от чего румянец не сходил с щек и шеи Бэкхёна. Он погибал под умелыми, выученными руками, касавшимся не только тела, но и духовного нутра.       Горячие ладони скользнули с бедер на живот, тут же напрягшийся, поглаживая мягкость кожи, а губы проложили влажную дорожку до вздымающейся груди. Ножки, заброшенные на чужие крепкие плечи, скатились по рукам, остановившись коленками на локтях; Бён, полностью обнаженный, не считая длинных белоснежных носочков, был открыт, растянут во все стороны, заставляя альфу вновь и вновь бродить узловатыми пальцами по всем изгибам любимого тела. Он гладил, сжимал талию до розовых пятен, ласкал бусинки сосков горячим, скользким языком с отдушкой собственного запаха вперемешку с феромонами Бэкхёна, покусывал острые ключицы, пока не добрался до опухших, раздраженных губ, вовлекая омегу в очередной терпко-сладкий поцелуй.       Его одежда, сковывающая жилистое, накаченное тело, изрядно бесила, цеплялась юркими музыкальными пальцами, замедляя. Омега смял ткань на разведенных крыльями лопатках, фырча между стонами в пухлые губы. Хотелось ощутить этот жар вновь, расплавить подушечки пальцев в нежных касаниях, и Чанёль послушно снял футболку, отбрасывая смятым комом к одежде Бёна, незамедлительно возвращаясь к тёплым, разморенным ласками губам. Целовать юношу до одури приятно, живительно, так необходимо, что коротило напряженные мышцы до судорог.       Джинсы с огромным трудом поддавались манипуляциям Бэкхёна, чуть ли не хнычущего в поцелуй от досады, когда пуговица упорно не пролазила в петельку, и альфа перехватил чужие ладошки, собственноручно стягивая с длинных кривоватых ног часть одежды. Ему пришлось слезть с кровати для этого, от чего влажного омегу юрко накрывал озноб, пока родной жар не вернулся на положенное место.       Влажная головка коснулась ложбинки, спровоцировала судорожные всхлипы у омеги и рычащий выдох у альфы. Двоих их уже трясло от нетерпения, а, возбуждение, собирающееся теплящейся истомой внизу живота, подыгрывало моменту, распаляло пламя, тот самый огонек из-под котла в аду. — Хочу так. Без подготовки.       Омега заплетающимся языком промямлил это, насторожив альфу, кружащего пальцами у расслабленного входа. Пак проникнул на пробу буквально фалангой, чувствуя узость. Он же сам с ума сойдет от настолько тугого колечка мышц на своём члене. — Нет, Бэкхён-ни, я порву тебя. — Я хочу чувствовать каждый выпирающий капилляр, так что будь добр, запихни уже свой хуй в меня. Чанёль хохотнул. Его Бэкхён-ни, сумасбродный, дерзкий и уютно-игривый, вновь выпустил коготки вредности, добиваясь желаемого. — Потом не плачь. Больше я не поведусь. — Ещё как поведешься. Ты ведь любишь меня? — Маленькая бестия.       Мягкий смешок утонул в ласковом поцелуе, спрятавшем в себе секундой позже судорожный всхлип омеги: крупная головка медленно погружалась в нутро, раздвигая чуткие стенки, полностью покрытые естественной смазкой. Идея почувствовать каждый капилляр показалась омеге до ужаса тупой, как и боль в его заднем проходе, но он стоически терпел, буквально повиснув на шее Чанёля. Острые зубки — Пак обожает, когда те выглядывают при улыбке юноши — зажевали добрый участок кожи на плече, вгрызлись до ярких следов и рубцов, пока ноготки исполосовывали лопатки, объятые напряженными мышцами.       Со стороны они наверняка выглядели ахуенно: маленький омега, закинувший ровные гладкие ножки на поясницу альфы, трепетно хватается за свою пару, скуля в изгиб плеча и шеи что-то неразборчивое, и альфа, тяжело и, мать вашу, сексуально мычит своим басовитым голосом, дюйм за дюймом толкаясь во влажную дырочку своим полным, длинным членом. Загляденье и только. Однако довольно часто картина отличается от действительности. — Ещё раз я тебя, нахуй, послушаю… У меня от боли член скоро упадёт. — Больше никогда меня слушай, но только попробуй вытащить свой болт из меня!       С грозным рычанием, Чанёль вогнал член по самое основание, звучно шлёпнув мошонкой о зарумяненные ягодицы. Бэкхён пискнул, затрепетал весь, едва сдерживая позывы расплакаться. Он не чувствовал венки и капилляры, к большому сожалению: он чувствовал только ноющую боль и совершенно не чувствовал свою попу. Пак застыл в одном положении, позволяя колечку мышц привыкнуть к размеру, и зацеловывал хмурого омегу, уделяя особое внимание шее, такой слабой и чуткой на ласки. Та самая зона, которая от одного дуновения на себя загоняла кровь в пах.       Заметно расслабившись, едва ли не замурлыкав, Бэкхён даже не заметил выскальзывающий из себя член альфы. Только при глубоком толчке, заполняющим секундную пустоту, он понял это с визгливым стоном на устах, завалившись на подушки. Чанёлю не требовались долгие минуты, чтобы ткнуться лоснящейся головкой аккурат в комок нервов: он уже давно выучил тот самый угол проникновения, при котором омегу выворачивало наизнанку.       С каждой последующей фрикцией комната заливалась неконтролируемыми стонами и зажеванными просьбами непонятно о чём: не то Бён просил остановиться, не то ускориться. Он полностью заплутал в самоощущениях, словил жесткую диссоциацию, не в силах управлять собственными эмоциями. Его то накрывало предоргазменной волной, от чего мысли закручивались в тугой моток, то отпускало от выходящей из тела душой, потому что Пак ебал так, как никогда до этого. Было бы удивительно не попрощаться с эфемерным сгустком внутреннего «я», когда этот альфа внутри во всех смыслах — в сердце и…       Чанёль тягуче покачивал бёдрами по часовой стрелке, не выходя, а после срывался на темп, за которым не поспевало сердце и учащенный пульс. Он вторгался в дырочку бесцеремонно, грубо и парадоксально с крайней аккуратностью, лишь бы его мальчику не было больно. Пак настоящий профи в искусстве секса, потому был способен на доставление исключительного удовольствия. А теперь, как оказалось, ещё и на любовь.       Он ловил каждую росинку пота на взмокшей шее мальчишки, отводя гибкую ножку в сторону, с упоением и нежностью поглаживая острую коленку. Его язык плутал по выпирающим тросам жил и мышц, от чего Бэкхён трясся, весь вибрировал от сгущающегося возбуждения в нижней части живота, под самой маткой. Омега изнывал от желания кончить, излиться на упругий, украшенный соблазнительными кубиками и натянутой золотистой кожей живот альфы. Тот в свою очередь даже не думал о конце. Давно приноровившись крутить Бёна в своих руках как вздумается, Пак ловко развернул омегу к себе спиной, подтягивая пухлую задницу выше. С разъехавшимися от бессилия ножками, влажный, зарумяненный и умилительно взъерошенный, юноша походил на человеческую форму сексуальности. Пошло? Грязно? До безобразия. Чанёль звонко хлопнул по выпяченным ягодицам, едва не хитро мурлыча на возмущенное — немного нецензурное — пыхтение снизу. Проникнув в ещё не затянувшийся анус, так и зазывающий, двумя пальцами, чтобы тут же найти простату, альфа сладко, насколько позволял его бас, прошептал: — Повтори. — Сука лопоухая, ещё раз ты…       Раздался более звучный шлепок, след от широкой ладони разошёлся по нежной плоти, а писклявый стон омеги утонул в закушенной подушке. — Тварь ебливая. — Слишком грубо, Бэкхён-ни.       Пальцы сменил налитый кровью член. Глубоко, полно, горячо. Бён взвыл от удовольствия, полностью зарывшись в постель головой, подложив скрещенные руки под лоб. Его натягивали безвольной куклой, драли до чёрных пятен перед глазами, а он только кричал, даже не стонал. Орал в убитую его же клыками подушку, сильнее прогибаясь в пояснице. Талию уже жгло от чужой хватки, едва ребра не трещали, а внутренности болели все и сразу, но оно было так приятно, так сильно и мощно. Чанёль рычал, вцепившись в загривок Бэкхёна, не прекращая долбиться. Растраханная дырочка принимала в себя с характерным хлюпаньем, сокращалась на толстом стволе, вызывая больше утробных рычаний.       Мальчишка излился без посторонней помощи. Он вновь издал невнятный писк на грани крика, прежде чем кончить, и норовил свалиться — если бы не держали руки альфы, он точно бы упал. Его сознание точно покинуло тело.       Бэкхён лениво разлепил глаза, когда дурман сошёл. Мышцы ныли, спина, судя по ощущениям, покрытая спермой, вовсе не ощущалась, особенно в районе поясницы. Он, конечно, не проверял, но был уверен, что на ноги встать не сможет. И ему было до одури пиздато. Улыбка озарила опухшее личико, и её тут же нагло украли, накрыв изогнутые губы своими. — Быстро ты. — Сколько я был в отключке? — протянул охрипшим голосом, с трудом подняв руку, чтобы зарыться пятернёй в взлохмаченные волосы. Чанёль приластился к нежным поглаживаниям, благодарно целуя в щёку. — Где-то полчаса, может, чуть больше.       Омега надул губы, отчего-то накуксившись, и спустил ладошки на плечи Пака. — Хочу домой. Поехали, а? — А как же твой парень? Ищет тебя, наверное, — Чанёль не мог без глупостей. Он подтрунивал омегу с самодовольной ухмылкой, поглаживая пальцами укрытую одеялом талию. — Тогда я к нем-… — Я сейчас такси вызову, поедем ко мне, хорошо, Бэкхён-ни? — Лопоухое уёбище! — громкий визгливый крик пронёсся по коридору третьего этажа, отданного в распоряжение филфака. — Только попробуй домой заявиться! — в спину убегающего альфы, хохочущего во весь басовитый голос. — Бэкхён-ни, тебе ведь понравилось! — даже не запыхавшись прогремел Пак в ответ, остановившись за углом. Как только раскрасневшееся и безумно яростное «чудо» показалось на глазах, альфа схватил брыкающееся тельце и затащил в пустую аудиторию, что так к месту была рядом. — Но не на паре же! Ты хоть иногда думаешь своей головой?! — Иногда думаю, — с особой нежностью прошептал Чанёль и притянул Бёна в свои объятия. Большие ручища привычно устроились на пояснице, а злой омега заметно расслабился. — Только попробуй ещё раз трахнуть меня прямо в аудитории на глазах у всех! — Да никто даже не смотрел…! Ауч! Не бей меня, Бэкхён-ни! Ты же любишь меня! — Я тебя ненавижу!       Он нагло врал, потому что любил ушастого идиота до одури, как и этот идиот его. Их взаимные признания утонули в поцелуе, а напускное недовольство сошло на нет.       Они просто любят друг друга. Так уж завелось с их первого просто траха.