Пламень

      С первого взгляда Дазай — раскрытая книга. Патетичный, несобранный и несдержанный, он кажется плохоньким, никчёмным актёром. Однако, если всматриваться дольше, глубже, этот образ сходит на нет, сквозь него же проступает истинное, глубинное, настоящее. Настоящего Дазая Куникида предпочёл бы не видеть никогда. Он вызывает слишком непривычные и опасные чувства, которые Куникиде трудно распознать. Порой со словами Дазая о эмоциональном диапазоне холодильника весьма трудно не согласиться. Дазай очень часто — почти всегда! — оказывается прав, но острый ум он скрывает за скоморошьим поведением, и это приносит свои плоды. Мало кто воспринимает Дазая всерьёз, и напрасно, ведь прежде в Портовой мафии он числился вовсе не за красивые глаза. Вернее, не только за них, так как глаза у Дазая действительно красивые. Куникиде они цветом напоминают горький миндаль, Куникида каждый раз тонет в них, как в первый. Куникида боится не сколько Дазая, столько чувств, которые тот вызывает.       Чувства эти непривычны, почти преступны: Куникиде бы любить ласковую, нежную женщину с мягким голосом и руками, женщину, что станет его женой и матерью будущих детей. В Дазае нет ни нежности, ни мягкости, он весь целиком выточен из льда, вывернут к миру острой режущей кромкой. Дазай надломлен, переломан, и неправильно срослись не кости — неправильно сросся сам Дазай. Куникида видит его почти что насквозь, и то, что он видит, вызывает невольное восхищение пополам с острым, непроходящим раздражением. Куникида — не любитель острых ощущений, вовсе нет, но к Дазаю его влечёт с той же неодолимой тягой, как беззаботных мотыльков тянет к гибельному пламени. Со временем Куникида позволяет себе пойти на поводу у алогичных, нелепых желаний. В ход идут якобы случайные прикосновения, надуманные просьбы о помощи: это так нетипично для Куникиды, что ему становится стыдно за самого себя. Дазай более чем охотно ему подыгрывает — разрешает прикосновения, сам касается чаще, дольше, напрашивается в друзья и в гости. Куникида не знает, хочет ли он быть Дазаю другом       В гости вот точно больше не пустит, потому что выходит себе дороже. Дазай ходит к Куникиде как к себе домой, опустошает холодильник в мгновение ока, одалживает чужую одежду насовсем и изводит на себя все запасы недешёвых шампуня и геля. Куникида пользуется одной и той же маркой, и на себе запах средств почти не ощущает, однако на Дазае запах раскрывается совсем по-другому и буквально заставляет Куникиду задыхаться. У Куникиды вообще часто сбивается дыхание при Дазае: вот Дазай склоняет голову, и солнечный свет облекает в золото его лицо; вот Дазай жадно пьёт мелкими глотками, а капли, будто в замедленной съемке, стекают по бледной, необласканной солнцем шее… Куникиде бы проследить путь этих капель губами, но пока он только протягивает Дазаю полотенце, мол, утрись. Возможно, ему кажется, но Дазай принимает полотенце с несколько разочарованным видом и никак, никак не может оторвать взгляда от чужих губ. Куникиду вдруг осеняет, что гибельная тяга взаимна.       Это толкает его на вполне невинную провокацию: он нарочито медленно облизывает враз пересохшие губы. Что-то в выражении лица Дазая неуловимо меняется, что-то, что Куникида не успевает разобрать, потому что Дазай внезапно оказывается непозволительно, преступно близко. Он протягивает руку к лицу Куникиды и невесомо очерчивает контур его губ шершавыми подушечками пальцев. Он совсем не делает ничего непристойного, вовсе нет, однако Куникида чувствует, как краска смущения заливает его до корней волос. Жар разрастается всё больше, обостряет ощущения и мешает связно мыслить. Вот он, Дазай, вот оно, пламя, гибельное и манящее своей смертоносностью. Касания становятся ощутимее: большой палец дразняще оглаживает нежную изнанку губ, а затем сменяется губами чужими — сухими, чуть обветренными, ненасытными. Целый сонм недостатков Дазая напрочь перекрываются одним-единственным достоинством — умением по-настоящему хорошо целоваться. Мешающие поцелую очки не выдерживают напора и с глухим звуком падают вниз, но Куникиду сейчас меньше всего волнует их судьба. Куда больше Куникиду занимает Дазай и его жаркий, жадный рот, его стройное, сухопарое тело, ещё не утратившее юношескую угловатость. Куникида с лёгким самодовольством замечает, что сам выглядит куда крепче, плотнее и мускулистее. Дазай на его фоне кажется обманчиво хрупким, однако под бледной, усыпанной родинками кожей легко угадываются развитые мышцы. Дазай — шкатулка с двойным, а то и с тройным дном, и Куникиде отчаянно хочется вызвать все его секреты. И начать стоит с малого — узнать, что скрывают слои бинтов на тонких запястьях. Отчего-то Куникида отчётливо понимает: то, что под ними прячется, совсем ему не понравится. И верно, бинты скрывают неровные белёсые рубцы — следы неудавшихся самоубийств Дазая. На мгновение Куникиде становится тошно, гадко; не ему, вовсе не ему осуждать Дазая, но злость и волнение за него никуда не исчезают. Чужую боль Куникида пытается излечить лаской, и прослеживать линии рубцов дразнящими поцелуями становится неожиданно увлекательно. Шрамы под губами — бугристые, неровные, плохо зажившие. «И куда только смотрит Акико?» — с неожиданной досадой думает про себя Куникида, продолжая исследовать рубцы. Однако с каждым поцелуем Дазай всё сильнее меняется в лице, и привычное ему напускное веселье постепенно куда-то улетучивается. Куникиду прошибает осознанием: Дазай ему не доверяет.       Вернее, доверяет, но не настолько, чтобы давать прикасаться к столь сокровенным и интимным вещам, как шрамы. Злость захлёстывает Куникиду с головой, опрокидывает навзничь девятым валом; он отстраняется от Дазая столь резко, что последний даже вздрагивает от неожиданности. — Что-то не так? — осторожно интересуется Дазай, кожей ощущая чужое негодование. — Это я у тебя должен спрашивать, что не так. Я отчётливо чувствую твой страх, Дазай. — Ах, это? — Дазай хихикает, и Куникиду прошибает ещё большим раздражением. — Да что смешного-то? — рявкает Куникида, даже не пытаясь удержать себя в руках. — Видишь ли, до тебя у меня как-то не складывалось с сексом с мужчинами, — признаётся Дазай, — более того, до тебя я вообще ими не интересовался. Дазай не говорит: «Я волнуюсь», однако Куникида понимает его и без ненужных слов.       Весь гнев разом улетучивается, схлопывается, словно воздушный шарик. На смену ему приходит неловкая, давно позабытая, казалось бы, нежность. — Тебе не о чем волноваться. — Улыбка Куникиды непривычно мягка, но твёрдости и уверенности в его голосе больше, чем когда бы то ни было. Он зачем-то повторяет сказанное, будто пробуя слова на вкус: — Тебе не о чем волноваться, Дазай. Дазай с облегчением кивает, улыбается ему в ответ и вовлекает в тягучий, неспешный поцелуй. Куникида не видит ничего, кроме лукавых глаз, не слышит ничего, кроме бархатного, вальяжного голоса; он окружён Дазаем со всех сторон, и выхода из чувственного плена нет и не будет. Дазай тоже захвачен вихрем чувств, на его лице наслаждение вперемешку с опаской, он не знает, каково это — полностью, безраздельно доверять кому-либо. Куникида понимает это как никогда отчётливо; с кристальной ясностью понимает он и иное — Дазай будет ему доверять. Пусть не сразу, но будет. И Куникида никогда не посмеет предать его доверие.