I burst into flames

Трое странных людей сидели на двух койках в тюремной камере, между которыми валялось подобие матраса с дырявым одеялом. Слишком тесно для троих, но, видимо, то, что нужно для наказания. За что же их решили наказать столь жестоко? Все трое говорили друг с другом впервые, но чувствовали некое взаимное доверие, то ли из-за сочувствия, то ли потому что угадывали друг в друге единомышленников. Первым рассказывал о своем преступлении молодой человек со странными желтыми глазами, на котором не было живого места от ожогов. - К черту мое имя, никогда его не любил, а теперь его нужно похоронить в прошлом. Наше правительство должно быть свергнуто, вы понимаете, из-за тотальной тирании, массовых нарушений Конституции. Я говорю и всегда говорил, что мирные митинги ни к чему не приведут, и я решил пойти на решительные действия. Так вот, во время митинга три недели назад я взял с собой несколько коктейлей Молотова, пошел на площадь, поджег бутылку и бросил в здание городской администрации. Мужчина лет сорока напротив смотрел на него с поднятыми бровями, но уголки его губ невольно поднимались от восхищения. - Конечно, ко мне побежали копы, но я успел достать еще две бутылки. Одну из них я бросил в них, а вторую выронил и загорелся сам. Я топтался, валялся на земле, пытаясь потушить себя, но вы сами видите, что это ни к чему не привело. На том митинге было полно людей, но хоть бы кто облил меня водой! В итоге я потерял сознание от болевого шока. Меня доставили в больницу, вылечили - всего лишь затем, чтобы определить сюда. Восемь лет за попытку убийства полицейского при исполнении. Уроды. Но самое главное - это то, что меня не поддержал никто из тех, кто был на митинге и организовывал его. Никто из моих близких меня не поддержал. Они либо молчат, либо считают меня психом и уголовником. И я боролся за права этих людей? Это просто подлая трусливая шваль. Я понял, что эти так называемые люди на самом деле заслуживают жизни в этой тирании, раз не борятся с режимом активно, как это попытался сделать я. И больше я и пальцем не пошевелю ради них. Его соседи сочувственно закивали. - Как тебя называть-то, если не по имени? - спросил рыжеволосый мужчина с жуткими шрамами вокруг глаз. - Медсестры прозвали меня Огонек, а пресса - Огнепоклонник, - усмехнулся расказчик. - А ты-то как тут оказался? - обратился рыжий к тонкому мужчине лет сорока. - Выглядишь интеллигентно, такие не влазят в передряги. - Вы понимаете, я тоже протестовал, - начал тот. - Но мирно, как раз. Я пошел с одиночным пикетом против произвола полиции и декламировал стихи собственного сочинения. Некоторые люди останавливались и слушали меня. Казалось бы, ничего не должно было произойти. Но меня повязали и не отвечали ни на какие мои вопросы. А так же арестовали нескольких слушателей. Следователь говорил, что они начинали испытывать невыносимое иррациональное желание свергать власть противозаконными агрессивными методами, и значит, я их загипнотизировал - представляете? Безумие! Я человек бедный и не мог нанять адвоката. Мне вменили призывы к государственному перевороту и сопротивление при задержании - всего-то за то, что я задавал вопросы! И дали шесть лет. Я чувствую себя уничтоженным из-за того, что как несправедливо и абсурдно со мной поступили. Я много сплю и почти не ем, да и невозможно же есть эту дрянь. В тайне я надеюсь, что умру, тем более, что я не слышал о том, чтобы меня поддержал хоть кто-то, чтобы обо мне писали в соцсетях и высказали хоть слово сочувствия. Сокамерники смотрели на него с одобрением, но не сказать, чтобы с жалостью. Каждому из них крупно не повезло, поэтому они не считали его несчастье выходящим из ряда вон. - Как вас зовут-то? - спросил Огонек. - Мое имя осталось в прошлом, как и нормальная жизнь. Зовите меня Поэт - это символ того единственного искреннего поступка, который я сделал в своей жизни. - Тогда и мне нужно рассказать, как я сюда попал, - со сдавленным недовольством сказал мужчина со шрамами вокруг глаз. - Я - Владимир, и я тоже протестовал. И честно говоря, меня волновал не произвол властей, а коррупция, из-за которой я оказался на грани нищеты. Я занимался акробатикой, ездил на соревнования и работал тренером, пока мне не пришлось уйти на больничный из-за мелкого перелома. И тогда меня уволили и не дали вернуться. Я не мог найти постоянную работу на протяжении года, брал кредиты, чтобы выжить, задолжал по коммуналке, замолел нейродермитом, как видите, даже шрамы на лице остались. Короче, я чуть с ума не сошел, и мне стало все равно, буду я жить или нет. Я пошел на площадь с плакатом и стал резать себя. Крови было так много, что она испачкала брусчатку. Меня задержали, вылечили - чтобы их черти взяли - и посадили. У меня тоже не было денег на адвоката, какие, нахуй, у меня деньги! Удивительно, что не в психушку упрятали. Следак что-то говорил о такой возможности. - Вы знаете, это удивительно, что нас всех троих посадили в одну камеру. Зачем? Чтобы мы тут договаривались о побеге, что ли? - стал рассуждать Огнепоклонник. - Место, в котором я был раньше, больше подходило для перевоспитания протестующего. Я был в камере с уголовниками - потерявшими все человечное зверями, каждый из которых имел на счету как минимум убийство, а некоторые - и особо жестокое. Меня там не любили, конечно. Но... Он улыбнулся безумно и интригующе. - ...Я нашел способ расправиться с этими сволочами. Камера была прокуренная, я это сразу заметил, а потом я увидел зажигалки. Понаблюдав немного, я узнал, что у всех есть нычки с зажигалками, а пара человек хранили и спирт. Одежда у них была засаленная, ведь в тюрьме ее неудобно стирать, не так ли? Одной ночью я взял полосы ткани, которые предварительно оторвал от своей постели, аккуратно связал за одежду мудаков, которые лежали ближе всего друг к другу, облил эти куски ткани и постель одеколоном и поджег все это. Вы бы видели, как оно горело, до потолка! Огненные силуэты, которые беспорядочно подскакивают, мечутся, падают - они же были повязаны! Вот чего стоила вся их брутальность. - А вы сами? - спросил Поэт. - А я, - сказал Огонек с хитрой злой улыбкой, - я был рядом с отхожим местом и раковиной, так что я обливался водой и был неуязвим для огня. А когда пришел охранник, то он тоже загорелся, ах-ха-ха-ха-ххха! Теперь Огонек перестал быть похожим на несчастного погорельца, а смахивал на сумасшедшего маньяка из кино 80-х. Но его соседи не чувствовали ни капли сочувствия его бывшим сокамерникам. - И вы думаете, что вас определили сюда, в эту тесную камеру, в наказание за то, что вы сделали? - уточнил Поэт. - Кстати, вам же продлили срок? - Я сделал такое допущение, - ответил Огнепоклонник, успокоившись. - Так-то я ничего не знаю. Мне не продлили срок, что удивительно. Или пока что не сказали об этом. - Тогда, может, нас обоих вот так наказали? - вслух подумал Владимир. - Меня заселили в камеру с действительно жуткими людьми. Я даже не хочу говорить, что они сделали, от этого волосы дыбом встанут. С первого же дня они меня избили, а потом я прознал, что двое из них прячут заточки и лезвия. То ли планируют побег, то ли чтобы защищаться от других, я так и не понял. Но, короче, я смог украсть у них это все, а затем, одним ранним утром, я перерезал сонные артерии у каждого их них. Я хотел, чтобы эти ублюдки перестали существовать, потому что нет гарании, что они снова не сделают те жуткие вещи с кем-то еще, а я сам попросту боялся жить с ними в одной камере. Но затем я испугался, что мне дадут пожизненное, и попытался вскрыть вены. Но меня остановили. Хотите верьте, хотите нет, но мне показалось, что начальник даже сочувствовал мне. А потом меня определили в одиночную камеру на неделю, а затем - сюда. И я не знаю, чего они добивались, но здесь мне реально лучше, чем в камере с теми чертями и в одиночестве. - А я даже не понимаю, в чем дело со мной, - меланхолично сказал Поэт. - Оказавшись в камере, я не увидел каких-то жутких людей. Там было несколько политзаключенных, как я, и несколько мошенников. Я лежал на своем койко-месте и бормотал стихи, чтобы как-то выплеснуть свои чувства и успокоиться. Очень мрачные стихи, про смерти, самоубийства, заключение. Мне казалось, меня и не слышали, только говорили замолчать перед сном. И так было несколько дней. А потом, в один день, они все покончили с собой! Кто повесился на шарфе, кто вскрыл вены, а один и вонзил заточку себе в горло. Я пытался их отговорить, успокоить, но они не слушали меня, говорили, что то, чего они больше всего хотят - это смерть, избавление от страданий, что заточение невыносимо. Это были простые люди, но они заговорили так литературно. Когда пришел охранник, он испугался и велел мне молчать, а после этого меня закрыли в одиночной камере на пару дней, после чего меня перевели сюда. Я не вижу ни капли своей вины, я ведь наоборот пытался остановить этих людей! Поэт становился все печальнее по мере рассказа, и в конце у него на глазах выступили слезы. - Да, ты не виноват, но не читай эти свои стихи про смерть в нашем присутствии, ладно? - нервозно попросил Владимир, переходя на "ты" то ли от доверительной обстановки, то ли от беспокойства. - Я присоединюсь к просьбе, - сказал Огонек более спокойно. - Да, конечно, я не хочу мешать вам. Находясь в одиночестве, я много думал. О своем пикете, стихах, прохожих, тех людях. О полиции и охранниках. И я понял, что практически всех устраивает происходящее. Протестующих, таких, как я, крайне мало, а тех, кто пошел на решительную борьбу, как Огнепоклонник, и вовсе нет. И полицейские, охранники - это не какие-то чудовища, а обычные граждане. Раньше я считал их кем-то вроде сказочных драконов, которые захватили власть и терроризируют население. Но это обычные парни, выходцы из народа. И таких людей полно. В школе они избивают слабых, а когда вырастают, бьют и насилуют жен и детей. А есть ведь и немало женщин с подобной жестокостью. Чем семейная жестокость отличается от политической? - Я как-то тоже не вижу разницы, - ответил Владимир. - У меня был отчим, который разбил мне нос за то, что я с ним спорил, а матери ломал ребра, вырывал волосы. Тот же коп, но без бейджа. - А затем я понял вот что, - продолжил Поэт. - Я не хочу стоять за права таких людей. И если бы я был умнее, понял это все раньше, то я бы не вышел тогда на пикет. И не оказался бы в тюрьме. - Я понял, что нет смысла протестовать, а есть смысл убивать уродов, - сказал Огонек. - Я считаю, что тогда, в камере, сделал все правильно. Меня очень вдохновил этот парень, ну, рыжий такой, создатель соцсети, никак не могу имя вспомнить... - Сергей Разумовский, - улыбнулся Поэт, который впервые выглядел хоть немного счастливым. - Да, Разумовский! Стрелял в преступников из огнеметов, жаль, до полиции не добрался. Он отчасти был моим примером для подражания. - Этот парень - один из самых смелых и благородных людей современности, - его печальные глаза озарились мечтательным светом. - Он активно действовал, чтобы уничтожить зло, но в этом не было никакого смысла, и в итоге зло само уничтожило его. Это было моей самой большой потерей за последние годы. Я надеялся, что Сергей будет сильнее и хитрее, но система поглотила его. Мне действительно больно думать об этом, потому что я все еще люблю Разумовского. Как искреннего борца за справедливость. Последнюю фразу Поэт добавил на всякий случай. Он не знал, насколько гомофобны его сокамерники, и не повторит ли он судьбу их мертвых соседей. Да и на цивилизованные конфликты не хотелось напарываться. Огнепоклонник чуть улыбнулся, понимая его беспокойство и пытаясь дать понять, что он настроен дружелюбно. - И ты ведь понимаешь, как практически все наши сограждане отнеслись бы к твоей любви к Разумовскому и что с тобой сделали бы в этом случае? Поэт болезненно нахмурился. Он отлично это понимал. - Господи, каким же клиническим идиотом я был, когда пошел на тот пикет! Рисковать жизнью и свободой, и для кого? Для толпы, которая готова меня растерзать за мои чувства? Владимир печально вздохнул. Ему открылись новые горизонты мерзости большинства населения, и это глубоко задевало его, потому что на парней он засматривался, хотя прямо-таки любви не чувствовал. В том числе ему понравился сам Поэт, а то, что его сердце было занято, вызывало дополнительную грусть.