just keep it outside, (keep it outside)

When everyone you thought you knew Deserts your fight, I'll go with you You're facin' down a dark hall I'll grab my light and go with you

— Куда нанести первый удар, не подскажешь? — кивает Вальц ренегату. Тот пинает Хакона в плечо и заставляет оторвать от пола взгляд. Нож блестит в руках Вальца. Острие касается горла Эйдена. Пытаться вырваться бесполезно, особенно когда на коже чувствуется холод металла. — Милый мальчик не был готов к такому, верно? — Вальц бегает пальцами свободной руки по подбородку Эйдена, а Хакон чувствует, как его передергивает. Даже с большого расстояния можно заметить, как дрожат завязанные руки Эйдена, хотя внешне он старается не показывать волнения. Пристально смотрит Вальцу прямо в глаза, практически не моргая. — И, наверное, Эйден является больной точкой для тебя, верно, Хакон? — Вальц вдавливает лезвие в чужую кожу, но недостаточно сильно для того, чтобы тяжело ранить. Эйден дёргается в очередной раз, тяжело дыша, и шипит «уебок» на выдохе. — Ты давно должен был умереть. — Ядовитая ухмылка. — Разве ты не знал этого, малыш? Сам Эйден в ответ усмехается, чувствуя, как усмешка эта опаляет губы. Знал бы — в жизни не пошёл бы сюда. Не сидел бы сейчас среди ренегатов, не в состоянии сопротивляться собственной слабости. — Отьебись… от него, — выдавливает Хакон, потому что это единственное, на что он сейчас способен. Вальц только бросает на него взгляд — как раз перед тем, как провести ножом по шее Эйдена. Тот снова пытается отстраниться, ухудшая и без того плохое положение. Странная боль. Эйден сталкивался с подобной, но сейчас… все чувства заострились в несколько раз. Тонкая красная линия, протягивающаяся через всю шею, — все, что осталось. Вальц смотрит на неё и усмехается, прежде чем поднести нож снова. — Не стоит играть с огнём, Хакон, — продолжает тираду Вальц, хотя сосредоточен в данный момент только на Эйдене. Тот прикрыл глаза и дышит шумно, чувствуя, как бушующий огонь внутри разгорается сильнее и сильнее. Он никогда не сталкивался с такой силой и слабостью одновременно. Хакон вырывается из веревок, что тугим узлом завязаны у него на руках. Из головы вылетают абсолютно все мысли, кроме единственной: Эйдену причиняют боль. Эйдена собираются убить на блядских глазах Хакона. И тот не может этого допустить. Он готов убить всех в этом помещении даже ценой собственной жизни, лишь бы знать, что с Эйденом все будет в порядке. Ему наплевать на собственную боль, его не волнует, что активные попытки дойти до Эйдена и чем-то помочь попросту бесполезны: с каждым разом ренегаты бьют все сильнее, но этого недостаточно для того, чтобы закончить мучения Хакона раз и навсегда. Они ходят по тонкой грани, где Хакон в шаге от того, чтобы отключиться. Знают её прекрасно. Ренегаты вечно хватают Хакона за лицо и заставляют посмотреть на них. Руки их ощущаются ледяными, грубыми, и шаткий взгляд Хакона едва концентрируется на их размытых лицах. — Сука. Хакон снова валится на спину — ему позволяют это сделать — и глубоко вздыхает. — Отпусти, блять, его, — говорит он, едва находя силы на это. Ему кажется, что перед глазами уже мелькает белый свет. Это не особо хороший знак, проскакивает у него в мыслях. Вальц вдруг поднимается на ноги. Оставляет Эйдена сидеть с кровоточащими руками — те нередкие порезы, которые оставил Вальц в надежде причинить боль, но все же не переступить черту. Эйден не двигается. Хакон не может этого не заметить, поскольку только и занимается тем, что смотрит на него пристально и пытается понять, насколько все плохо. Есть ли малейший шанс, что после смерти Хакона от рук ебанутого человека Эйдена оставят в живых? Пока Хакон думает исключительно об этом, но никак не о том, как близко к нему подходит Вальц. — Ты слишком много… выпендриваешься, — шипит Хакон, не подумав. Ощущает, как от каждого слова грудная клетка становится все тяжелее. Вальц будто читает мысли Хакона и встаёт ботинком на грудь. Хакон не может дышать. — Неприятно, когда давят на твою больную точку, верно, Хакон? — говорит Вальц, и Хакон не совсем понимает, что конкретно он имеет в виду: его грудную клетку или человека, которому Вальц пару минут назад чуть глотку не перерезал. Вальц давит на грудь сильнее. Хакон брыкается, старается скинуть с себя эту чертову ногу, но снова безуспешно. — Делай со мной все что хочешь. Только отпусти… Эйдена, — бормочет Хакон сквозь сжатые зубы. Лицо Вальца сразу меняется, преображается за считанные мгновения. Одна лишь идея о мнимом превосходстве над другими доставляет ему неземное удовольствие. Это можно сказать и по взгляду, и по кроткой улыбке, что растягивается по всему лицу. — Это будет слишком легко. Если и наказывать тебя за предательство, то причинять боль твоему сердцу. И Хакон понимает, что все его сердце сейчас принадлежит Эйдену. Быть может, оно им и являлось.

***

— Папа? Девочка тянется руками вперёд, наблюдая: фигура отца исчезает так же быстро, как и появляется. Мужчина ходит из комнаты в комнату, хмурится и что-то бормочет себе под нос. Ему требуется несколько минут, чтобы наконец подойти к ней. Девочка снова тянется к отцу, потому что он единственный человек, на которого можно положиться. Потому что вокруг — только пустота и темнота, которая так и намеревается взять её в свои руки. Девочка полностью сосредоточена на отце, который сейчас сидит на корточках возле ребёнка и аккуратно осматривает чужую шею. Держит на ней пальцы, усиливая хватку все больше и больше, пока девочка не вскрикивает. Пытается отстраниться, но отец не отступает. — Не беспокойся. Это ради твоего же блага, — говорит мужчина, а девочка только начинает хныкать. Очередной всхлип с её стороны — мужчина снова ударяет по щеке. И в этот момент Эйден чувствует себя беспомощным. Он смотрит на свои руки — почему-то детские, небольшие — и стоит в стороне. Ноги будто приклеены к полу, и он толком не понимает, ужас ли руководит им, или же это глупый, глупый страх. Эйден ненавидит в себе это. Он презирает тот факт, что он не может совладать с самим собой, что он позволяет подобному случаться с Мией. И пока она страдает на его глазах, ему приходится только за этим наблюдать. Его даже не замечают. Собственный отец, который некогда не вызывал в Эйдене отвращения и был для него кем-то, сейчас проходит мимо и даже ничего не говорит. Вальц несёт уже спокойную девочку на руках — быть может, она уже смирилась со своей участью — в другую комнату. Эйден смотрит им в спину и не может сдержать непроизвольный крик. Но вместо того, чтобы этот звук распространился по всему больничному помещению, он остаётся внутри Эйдена, разрывает его своей мощью. Мгновение-другое, и он оказывается в другой комнате. Она другая: стены ее рябят в глазах из-за белизны и яркого света, повсюду множество тумб, шкафов, наполненных разноцветными флаконами и баночками. Эйден оглядывает их, задумываясь, что всё это может значить. Нутро подсказывает, нутро кричит, что именно подразумевается под подобными действиями, но Эйден не хочет его слушать: правда чертовски ранит. Он натыкается взглядом на кушетку, к которой Вальц несет Мию. Укладывает ее, придерживая за затылок, затем поворачивается к компьютеру, что располагается совсем рядом. И пока он ищет в нем нужную информацию, Эйден смотрит только на Мию. Она глядит в одну точку на потолке и улыбается. Изгиб её улыбки кажется чертовски странным, а каждое её движение — неловким и резким, не свойственным детям в таком возрасте. Ее детские глаза обычно были наполнены любопытством и тягой к жизни, но в этот момент… в них не осталось ничего. Вальц смотрит в экран, не отрывая взгляд, потом снова переводит его на Мию. Пара движений, и на её голове — датчик, показатели которого отражаются на компьютере. В руках у Вальца — наполненный неким лекарством шприц, при виде которого Мия снова оживляется. — Даже не думай дёргаться, слышишь? — Он ударяет её по плечу, чтобы не двигалась лишний раз, но вызывает обратную реакцию. Повторяет то же действие, только куда сильнее — Мия утихает. Эйден в очередной раз пытается спасти сестру. Он не может смотреть на то, как она страдает, как Вальц пользуется своей силой и делает с ней то, что ему только заблагорасудится. Он не может позволить этому случиться. Заставляет себя переступить этот гребаный барьер, заставляет себя начать двигаться — и в этот же момент его начинают замечать. В этот же момент Вальц откладывает шприц в сторону, будто это самая важная для него вещь. Эйден двигается в его сторону, снося все на своём пути и даже не замечая этого. Очередной прилив необычной лёгкости, необычного чувства, что не может больше сдерживаться, томиться глубоко внутри. Эйден сваливает Вальца на пол, попутно тянет за собой все вещи — и тумбу с лекарствами, и стулья. Стоит грохот, но Эйден не замечает этого в упор, сосредотачиваясь только на Вальце. А тот даже не испуган. Он смотрит Эйдену прямо в глаза, прямо с вызовом, сомневаясь, что ему хватит смелости продолжить начатое. Эйдена это раздражает ещё сильнее, заставляет себя чувствовать всё тем же бесполезным, беззащитным мальчиком, которым он был в детстве. Тем самым ребёнком, который своими глазами наблюдал весь ужас, а потом вовсе забыл его, списывая на больную фантазию. Эйден хочет причинить ему боль. Эйден хочет заставить его почувствовать хотя бы часть того, что ощущал он, живя в вечном страхе за себя и за сестру. Но вместо того, чтобы разорвать чертового Вальца на мелкие кусочки, услышать, как рвётся его внутреннее огромное эго, Эйден вдруг замирает. Дышит быстро-быстро, не в состоянии контролировать собственное тело. — Давай же, чего ты… ждёшь? — слышит его расплывчатый разум голос Вальца, но не может отреагировать на него должным образом: в следующую секунду в голове будто раздается щелчок. Перед глазами все плывет, и Эйден оказывается не в больничной палате, а в уже знакомом подвале. Но почему-то даже исчезнувший вмиг мираж кажется более реальным, чем всё происходящее. Он отскакивает от Вальца, и делает это без раздумий. Понимает, что все происходящее — сплошная глупость, в которой реальность едва граничит с вымышленным миром. И почему-то уверенность в собственных силах, в собственной победе испаряется мгновенно, а слабость снова завладевает его телом. Эйден оглядывается по сторонам. Натыкается на ренегатов, которые лежат, обездвиженные, на полу; на Хакона, который пялится на него в ответ. Эйден даже представить не может, что у него в голове. Он отвратителен, верно? Эйден может ощутить это, даже не глядя на свое отражение. Он не хочет чувствовать подобное. Он не хочет ощущать эту сжирающую силу, которая появляется в редкие моменты, и разрушает… все. Даже если она разрушает то, что должно быть разрушено. Эйден не может найти ни единой причины, почему Вальц должен оставаться в живых. Он не понимает, почему Вальц до сих пор сейчас пытается отдышаться, а не лежит мёртвым грузом рядом с ренегатами. Этому нет ни единого объяснения, равно как и тому, что Эйден сейчас не может его убить. Он способен на это. Он хочет это сделать. Но Эйден не в состоянии даже поднять руку, что уж говорить о чем-то ещё. — Ты наврал мне, — выдаливает Эйден. Ползет в сторону Хакона, потому что хочется почувствовать, что он рядом, что он жив. Пока Вальц ещё не пришёл в себя окончательно. — Мия все это время… была жива. Вальц откашливается. Эйден только в этот момент замечает, насколько дерьмово он выглядит — половина его одежды разорвана в клочья, а сам он весь в крови. В своей или чужой, Эйден не может понять. Кажется, что только минуту назад к шеи Эйдена прижимали нож, а потом… Эйден не помнит, что происходило потом. Вместо воспоминаний — чёрное пятно. — Если бы я не наврал, — говорит Вальц, — ты бы не оставил это просто так. Эйден не отвечает. Еле доползает до Хакона, который все ещё внимательно наблюдает за каждым его движением и на вопрос «ты как?» отвечает, что в полном порядке. Эйден не особо этому верит. — И моё предложение все ещё в силе, Эйден, — голос Вальца становится более твёрдым. Он даже находит в себе силы, чтобы подняться. Эйден и Хакон только молча за этим наблюдают: Эйден всё ещё не понимает, что происходит, а у Хакона попросту нет сил. Этот день станет худшим в жизни Хакона, если он, конечно, сумеет выжить. — Ты все ещё можешь сохранить жизнь себе и, — Вальц кивает на Хакона, отчего тот непроизвольно вздрагивает, — ему, если поможешь мне с экспериментом. — Пошёл к хуям. Ты совсем обезумел, Вальц, — только и отвечает Эйден. Сердце бьется бешено — он слышит его стук в ушах, — а рука на автомате тянется к Хакону в надежде суметь защитить хотя бы от чего-то. Есть ли в этом малейший смысл, когда Вальц уже направляется в его сторону — другой вопрос. В тот момент он кажется ещё более безумным, хотя больше, на первый взгляд, уже невозможно. Вальц не хромает, не подает ни единого намёка на то, что Эйден сумел ему навредить хотя бы немного, — и все ради того, чтобы Эйден мог отложить у себя в памяти каждое его движение, до самых мелочей. Эйден встает, как бы тяжело это ни было. Уже готовый принять удар на себя, уже готовый обороняться от ебаного Вальца, он тут же слышит женский крик. Вальц оказывается сбитым с ног. Эйден снова отшатывается назад, желая прикрыть собой Хакона — быть может, это поможет хотя бы немного. Но вместо очередного удара, приступа боли и мысленного проклинания всего живого Эйден не получает ничего. Стоит на месте, дожидаясь скорой расправы. Следом его отталкивает скопление ренегатов. Они собираются вокруг него за считанные секунды. Они летят из стороны в сторону, как только осмеливаются подойти ближе к центру комнаты, где находится Вальц. Хакон тянет его за руку, тем самым возвращая к жизни и разумным мыслям. — Помоги мне подняться. — После этих слов Эйден поворачивается в его сторону. Неужели Хакон настолько глуп? Неужели считает, что в этот момент, когда они со всех сторон окружены ренегатами, а сам Вальц находится в считанных метрах, следует думать о побеге? Но вслух Эйден этих мыслей не произносит — не успевает: Хакон встает на ноги без чужой помощи и, даже не подавая виду, быстрым шагом двигается к выходу. — Они нас убьют. Куда ты, черт возьми, идешь? — говорит Эйден Хакону, который тянет его вперед и даже не останавливается. Будто знает, что сейчас будет. Будто других проблем возникнуть больше не может. — Нам надо свалить, блять. Другого шанса уже не будет, — проговаривает Хакон так быстро, как только может. Между словами то и дело проскакивают болезненные вздохи — Хакону по-прежнему больно шевелится, но адреналин в крови не дает сидеть сложа руки. — Почему ты так думаешь? — спрашивает Эйден, уже придерживая Хакона за талию: нельзя было не заметить чужой слабости. В ответ он получает лишь тихий стон — кажется, к Хакону снова начинает возвращаться сильная боль. — Даже не думай подыхать сейчас, — шипит Эйден ему на ухо. — Постараюсь. Хакон нелёгкий, замечает Эйден, но этот факт не беспокоит от слова совсем — не в момент, когда еще некоторое время назад они были на волоске от смерти. И даже сейчас, встревоженный тем фактом, что их могут легко убить по пути к выходу, Эйден не находит ничего, что могло бы подтвердить его опасения: путь полностью чист. Нет ни охранников-ренегатов, которые одним своим внешним видом и хорошими физическими показателями нагоняют ужас, ни других препятствий в виде замков или закрытых дверей. Эйден сосредоточен исключительно на происходящем внутри него самого, на той смеси взрывных чувств, что не дают покоя. Он не замечает ни громких криков, ни слов мольбы, что доносятся из других комнат. Он не видит ярких следов крови, что протягиваются через все здание, и трупов других людей. Его это не волнует. Он чувствует себя самым сильным и самым слабым человеком в одно и то же время. Он не может показать собственную неуверенность и испуг в момент, когда от него зависит не только своя жизнь. И будь Эйден один, он бы точно сдался на полпути, но сейчас это непозволительно.

***

Эйден все-таки сдается. Он с Хаконом отходит от церкви достаточно, чтобы не попадаться никому на глаза, но недостаточно для того, чтобы избавиться от страха окончательно. Хакон тогда ругается вполголоса, пытается сделать хоть что-то, чтобы облегчить себе состояние. Все тело покрыто синяками и глубокими ранами. Ребра, по ощущениям, расколоты на мелкие кусочки. — Я и не через такое дерьмо проходил, — улыбается Хакон, когда Эйден осматривает его в очередной раз. Пробегает пальцами по оголенным участкам тела, которые видны за разорванной одеждой. Хакон дергается. Они находятся возле пары деревьев, и это все, что знает Эйден. Хакон пытается что-то объяснить, даже предпринимает попытку самостоятельно указать Эйдену, в какую сторону двигаться, чтобы выйти к знакомой местности, — но вместо нормальных слов у него выходит что-то несвязанное. Эйдену приходится полагаться только на себя, и полное понимание этого приходит в момент, когда Хакон отключается. Эйден надеется, что он просто уснул. Чертовски ебанутый день, верно? Эйден еще удивлен, как Хакон сумел остаться в живых — просто везунчик? Но сам Эйден определенно не везунчик. Он не отходит на Хакона ни на шаг, мысленно высчитывая, сколько времени остается до заката. Сомневается, что кто-нибудь из них двоих сейчас в состоянии драться с зараженными. Эйден садится на траву и прикрывает глаза, чувствуя, что ему просто хочется расплакаться. Все события сегодняшнего дня наваливаются одно на другое, отчего превращаются в огромный неразборчивый шар. Ему только остается наблюдать, как этот шар увеличивается с каждой секундой, и не быть в состоянии что-либо с этим поделать. Как он оказался с Вальцем, ведь все изначально шло… хорошо? Эйден сам удивился тому, как быстро ему удалось пробраться через ренегатов в здание вслед за Хуаном, который даже его не замечал. Только потом что-то пошло не так. Потом наступила темнота, за которой последовало не лучшее пробуждение. Эйден сомневается, что сможет когда-либо это забыть. Он оказался в худшее время в худшем месте, и поспособствовал тому, что Вальц оказывал на них с Хаконом чертовски сильное влияние. Для Эйдена Хакон был ниточкой, за которую можно дернуть в надежде получить желаемое. Эйден никогда не сторонился собственных чувств к чему-то или кому-то, но не мог смириться с фактом, что этим мог кто-нибудь воспользоваться. Быть может, не появись он в той церкви, ничего этого не было. Эйден сомневается, что Хакона могли бы так легко оставить в живых, но… нет, своим присутствием он определенно все усложнил. Он ведь тоже был той же ниточкой для Хакона. Так почему Вальц попросту не мог прикончить их сразу, без лишних мучений? Эйден определенно не плачет. Эйден точно не винит себя за произошедшее. Но тогда почему слезы сами текут по щекам, а сердце неприятно сжимается от осознания всей ситуации? Еще и слабость, знакомая после инцидента с Вероникой, мешает мыслить здраво. — Что с тобой? Эйден чуть ли не давится воздухом, когда рядом с ним неожиданно появляется Хуан. Это то, что он так в нем ненавидит, — его способность появляться черт пойми откуда с неясными мотивами. Но в тот момент присутствие рядом Хуана не напрягает так сильно, потому что сил возражать в случае чего не остается. — Ничего. Эйден не горит ни малейшим желанием что-то объяснять. Да и есть ли смысл это делать, когда и без того все понятно? Хуан жмет плечами и занимает место на траве рядом с Эйденом. — Даже не спросишь, как я вас нашел? — Мне наплевать, — отвечает Эйден. Не то врет, не то говорит правду. До него до сих пор не доходит осознание, что сейчас он не сидит один. — Серьезно? — спрашивает Хуан. Не верит ни единому слову Эйдену, но не находится в том состоянии, когда может возмущаться на этот счет. — Из-за Хакона сейчас плачешь? — Я не плачу, — без раздумий буркает Эйден, а сам вытирает нос. Хуан осторожно глядит в его сторону, хочет по привычке похлопать его ободрительно по плечу, но понимает: вряд ли он не навредит Эйдену этим. Он не знает, чем он отделался. — Оно и заметно. — Просто нервы. Хуан кивает. Понимает, что порою хочется снять напряжение, и не может никак это стыдить. Все они люди. — Хакон послал меня нахуй, когда я попался ему сейчас на глаза, — неожиданно говорит Хуан. — Думаю, он точно будет в порядке, так что не морочь себе голову. Эйдену снова требуется пара мгновений, чтобы до него дошли чужие слова. — Хакон очнулся? — Нет, он послал меня нахуй во сне, — фыркает Хуан. — Посмотри сам. Эйден смотрит. Хуан успевает посчитать ровно до трех, когда он уже оказывается возле Хакона. Хуан уже останавливается на двухсот двадцати двух, когда Эйден снова занимает место рядом с ним. — Хакон снова заснул. Сказал, что ему стало немного лучше. Хуан не может не усмехнуться. Рад это слышать. — Ты ему давал какое-нибудь лекарство? — Ну, если ромашки и мед можно таковым считать. — Значит, нет, — глубоко вздыхает Хуан. — Я принес с собой таблетки. Конечно, без понятия, смогут ли они помочь, но это лучше, чем ничего. Все равно как только мы доберемся до дома, врач осмотрит и его, и нас в придачу. — До дома? — спрашивает Эйден и смотрит на Хуана, хмурясь. Тот смотрит в ответ. — Я просто так всех своих людей на уши поставил, чтобы вас найти? Нет, конечно, я сейчас оставлю вас на растерзаниям зараженным, — говорит он. — Конечно, блять, мы скоро поедем домой. Через двадцать минут мои ребята пригонят сюда машину. Эйден хочет задать вопросы, что крутятся у него и на языке, и в голове, но Хуан снова его опережает. — Не думай, что я не заметил, как ты идешь за мной. Ты одна из причин, почему я вернулся в эту церковь практически сразу после того, как оттуда вышел, — поясняет он. — Или ты думаешь, кишки ренегатов около выхода сами по себе размазались по стенам? Эйден открывает рот, чтобы что-то сказать, но снова ничего не получается. Он вправду разучился выражать свои мысли? — Мы с ребятами разобрались со всей этой хуетой, а потом оказалось, что вас с Хаконом нигде нет. Я уж подумал, Вальц ушел куда-то, забрав заодно вас, а потом… Хуан останавливается. Эйден сгорает от нетерпения. — Потом что? — Потом выяснилось, что Вальц мертв. Та девчушка, что при мне снесла головы ренегатам, в буквальном смысле уничтожила его, — говорит Хуан, а потом, немного призадумавшись, добавляет: — Ебануться можно. У него в голове не укладывается то, что он видел собственными глазами. Невозможно вообразить, как та девушка борется с Вальцем в неравной схватке, но в конце концов собственными руками уничтожает того, кто некогда был ее отцом. Хуан сомневается, что когда-нибудь сталкивался с подобным и когда-то убегал так быстро, как в тот раз. И как только наткнулся на Эйдена и Хакона, от сердца сразу отлегло. — Нихуя не понимаю, — выдыхает Эйден. — Как он может быть… мертв? — Без понятия. Что видел собственными глазами, то я и говорю. Ни капли фантазии, — защищается Хуан. — Но эта Мия… просто пиздец. Повезло, что мы все успели оттуда съебаться. У Эйдена перехватывает и без того неровное дыхание. — Она жива? Хуан не может быть не напряжен странным оживлением Эйдена. — Чему ты так удивлен? — Мия — моя сестра, ты же знаешь. Она… вправду жива? Этот огонек надежды внутри Эйдена тухнет, как только он осознает всю ситуацию. И слова Хуана про то, что тогда она определенно была жива — «я верю своим глазам» — не приносят должного облегчения. Все слишком запутано. Эйден надеется, что когда-нибудь сумеет понять хотя бы часть всей тайны.

***

Через пару дней Хуан собирается уходить. Он выполняет обещание: приводит ребят к дому, где они уже немного ранее обжились, контролирует, чтобы они оба выполняли наставления докторки. Ее Хуан привел сюда как человека, которому можно доверить жизни своих… друзей? Он боится назвать это слово вслух. Он просто беспокоится за этих людей. Он не хочет навешивать на себя и на окружающих лишние ярлыки, за которыми последуют лишние обязанности. Ему просто комфортно делать то, что он делал всегда, — соблюдать дистанцию, но иногда позволять себе минутные слабости. Одной из этих слабостей было разрешение признаться самому себе, что ему грустно. Совсем немного. Быть может, потому что он не сумел оправдать собственных ожиданий и защитить всех, кого так хотел; быть может, горечь скорой разлуки и очередной встречи с одиночеством ранит еще сильнее. Хуан не боится одиночества. В нем всегда было комфортно, и от него всегда удавалось избавиться в случае необходимости. Но сейчас оно снова причиняло боль. Хуан уверен, что может с ним справиться. — Береги себя, старик, — говорит Хакон, когда Хуан заходит в его комнату. Тело Хакона по-прежнему позволяет ему только лежать, практически не двигаясь, но с каждым днем сил у него становится только больше. Чудом отделавшийся сильными ушибами, он проводит время на матрасе, ожидая момента, когда наконец сможет вернуться к прежней жизни. «Не раньше, чем через пару месяцев. И это при лучшем раскладе вещей», — поясняла ему докторка каждый раз. — Кто из нас тут еще старик, а? — хмыкает в ответ Хуан. — Впрочем, могу остаться, если ты так не хочешь, чтобы я уходил, — с усмешкой добавляет. И хотя понимает, что не задержится с ними ни на единую лишнюю секунду, подтрунивать над Хаконом для него — по-прежнему дело чести. — Как хочешь, — на удивление спокойно отвечает Хакон. — Но учитывай, что я помню про наш уговор. — Все еще хочешь въебать мне даже после стольких моих объяснений? — Просто из принципа, — говорит Хакон. — Всё ещё терпеть тебя не могу. Хуан только кивает. Заслуженно, думает он, а сказать, что чувство ненависти взаимно, язык не поворачивается. Возможно, потому что для ненависти места не осталось. — Еще раз прости, — выдавливает из себя Хуан. Заставляет себя сказать еще раз, как бы тяжело ни было. — И я рад, что ты жив. — Скрывается за дверью. Эйдену он коротко желает удачи и дает наставление, куда двигаться дальше, чтобы дойти до океана. Сразу предупреждает, что будет сложно, особенно с их состоянием, но они не могут отступить. Не после всех трудностей, с которыми они успели столкнуться. И сам Хуан отнекивается от любой помощи в свою сторону. Даже когда докторка осматривает его и спрашивает о самочувствие, Хуан врет нагло. Он не хочет задерживаться и мешать своим присутствием. Не хочет терять и без того драгоценное время, которое можно направить в другое русло. И он не знает от слова совсем, что в скором будущем Эйден будет ему благодарен за ту информацию, которую он только сумел добыть своими силами. Сумеет унять вечные беспокойства Эйдена по поводу того, что его превращения могут возобновиться, объяснит, что та ситуация с Вальцем в церкви — что-то наподобие аффекта. Это останется с ним навсегда, но всегда можно попросту не допускать таких стрессовых ситуаций. Всё, что делает Хуан, — только борется за свое существование в этом мире, за место под солнцем и за веру в счастье собственное и счастье своих друзей, которые будут коротать дни на берегу океана.