Трус

— Брат, хочешь есть? — Хочу, — ответил Раскольников — Настасьюшка, тащи суп, да и чаю давай. — Принесу. Странное выражение приняло лицо Раскольникова, и это не осталось незамеченным другом его, который продолжительное время наблюдает за поведением больного. Через две минуты Настасья воротилась с супом и объявила, что сейчас и чай будет. К супу явились две ложки, две тарелки и весь прибор: солонка, перечница, горчица для говядины и прочее. Тем временем Разумихин пересел к Родиону на диван, неуклюже, как медведь, обхватил левою рукой его голову, однако сие действие было выполнено с осторожностию. Он заметил, что человека, находящегося подле него, тревожит что-то очень тяжёлое и что тяготы эти так повлияли на него. Голос внутри Разумихина шептал ему, что нельзя все те изменения списывать на болезнь, и что за другом своим присмотр нужен. Но кроме Раскольнического поведения, подметил он изменения и в себе, только оные начались намного раньше, во время учёбы в Петербургском университете. Перемены те не были совсем незначительными, чтобы попросту проигнорировать их и надолго забыть; они были обширными и довольно многозначительными, чтобы ощутить какую-нибудь безысходность и потерянность, ведь каким образом это могло произойти до сих пор для Разумихина остаётся загадкой. А началось всё с того, что слухи шли про некого Родиона Романовича Раскольникова, человека ясного складу ума, работающего непрерывно и усиленно, не жалея себя, при этом, очень молчаливого и нелюдимого, чужды были ему разного рода забавы и светские беседы, ни в чём он не принимал участия. Взгляд он имел надменно гордый, как будто что-то таил про себя. Иным товарищам его казалось, что он смотрит на них на всех, как на детей, свысока, как будто он всех их опередил и развитием, и знанием, и убеждениями, и что на их убеждения и интересы он смотрит как на что-то низшее. Из всего того вытекая, Разумихину стала любопытна эта личность, хотел он было завести новое знакомство. Да только знакомство то переросло в дружбу. Ведь Разумихин был личностью необыкновенно весёлой и общительной, и неприменно доброй до простоты. Впрочем, под этою простотой таились глубина чувств и достоинство. Таким образом, вместе проводили они время своё, а Разумихин с каждой новой встречей, с каждым проведённым временем вместе начинал чувствовать что-то странное, непреодолимо сильное. И в поведении его будто бы поменялось какое-то восприятие на окружающих, словно искал он в них какую-то деталь и, если он отыщет ее, то сможет подтвердить мысль свою, а что за мысль та, аль деталь ещё предстоялось понять, отыскать в своей голове и разобрать всё по полочкам. И он всё понял. И чтобы убедиться в правильности размышлений своих, каждый раз находясь с друзьями пытался он проследить их схожести с чертами характера приятеля своего, Раскольникова. И с каждым разом чувства эти становились крепче, Разумихин понимал это. Они не могут сравниться с ним. С мыслями о прошедших воспоминаниях Разумихин поднёс ко рту Раскольникова ложку супу, несколько раз предварительно подув на неё, чтоб он не обжёгся. Раскольников с жадностию проглотил одну ложку, потом другую, третью. —А чаю хочешь? —Хочу Он тотчас же распорядился, налил. По-прежнему обхватив левою рукой голову больного, приподняв его и начал поить с чайной ложечки чаем, опять беспрерывно и особенно усердно подувая на ложку, как будто в этом процессе подувания и состоялся самый главный и спасительный пункт выздоровления. Раскольников молчал и не сопротивлялся. "Родя, что же в голове твоей, почему ж ты так изменился, я чувствую это, ты скрываешь то, что знать дано не каждому, — думал Разумихин, он заметил изменения его ещё тогда, когда тот объявился у него дома, нежданно-негаданно, не предупредив о приходе, а после, не объяснив причины визита ушёл. И что Разумихину оставалось делать после такого проишествия? —Как бы я хотел узнать какие тайны ты скрываешь, что творится в душе твоей; так тяжко мне от того, что ты не можешь раскрыться, признаться, облегчить свои страдания и обрести хотя бы душевный покой, от всего этого сердце аж гложет тоской. Неужели не можешь довериться мне? Я буду ждать момента, когда ты будешь готов. " После небольшого акта заботы, Разумихин завёл небольшую беседу с Настасьей, рассказывая и о том, и о сём. В комнате время от времени разливался чистый, как ручей, и искренний смех. Казалось, что из глубокой темноты, в далеке зажёгся свет, как свечка, которая становится всё ближе и ярче; но чувство это обманчиво, не стоит тешить себя иллюзиями. Свеча потухнет, как будто и не было её совсем. А если подумать, где в глубокой темноте можно отыскать свечу? Раскольников лежал в оцепенении и слушал, пялясь куда-то в никуда. Само его существование в этот момент поддавалось сомнению. Он вроде бы и есть, в то же время разум был пуст настолько, что казалось, на том потрепанном диванчике лежит просто оболочка. —.... Как ты думаешь, ведь Праскофья Павловна не так глупа, как с первого взгляда можно предположить, а? —Да... —процедил Раскольников. Знал он, что к нему обращались и до этого, но решил ответить именно сейчас, так как понимал, что выгоднее поддержать разговор. —Не правда ли? —вскричал Разумихин, обрадовавшись, что ему ответили. Так и начали они свой разговор и вселяло надежду то, что Раскольников вроде бы расшевелился, потихоньку начинает приходить в себя; да только всё то кажется маской для скрытия истинных мотивов. И маска та, подобна пропасти, разделяющей два неспокойных сердца, причина же беспокойства у каждого сердца своя. Ещё немного поговорив, Разумихин внезапно вспомнив об чём-то, выложил на стол заемное письмо; Раскольников взглянул на него и, не сказав ни слова, отворотился к стене. Даже Разумихина покоробило. —Вижу, брат, —проговорил он через минуту, —что опять из себя дурака свалял. Думал было тебя развлечь и болтовнёй потешить, а, кажется, только желчь нагнал. —Это тебя я не узнавал в бреду? —спросил Раскольников, тоже помолчав с минуту и не оборачивая головы. —Меня, и даже в исступление входил по сему случаю, особенно когда я раз Заметова приводил. —Заметова?.. Письмоводителя?.. Зачем? — Раскольников быстро оборотился и упёрся глазами в Разумихина. —Да чего ты так?.. Что встревожился? Познакомиться с тобой пожелал; сам пожелал, потому что много мы с ним о тебе переговорили... Иначе, от кого ж бы я про тебя-то столько узнал? —Бредил я что-нибудь? —Ещё бы! Себе не принадлежали-с. —О чём я бредил? —Эвося! О чём бредил? Известно, о чём бредят... Ну, брат, теперь, чтобы времени не терять, за дело. —О чём бредил? —Эк ведь наладит! Уж не за секрет ли какой боишься? — сказав это, Разумихин как-то странно глянул на Раскольникова, чуть улыбаясь, глаза его пытались заглянуть в глубины души, а взгляд пронзал сердце— Не беспокойся: о чём-то важном ничего не было сказано. А вот о бульдоге каком-то, да о сережках, да о цепочках каких-то, да о Крестовском острове, да о дворнике каком-то много было говорено. Да кроме того, собственным вашим носком очень даже интересоваться изволили. А то ещё бахромы на панталоны просил, да ведь как слёзно! Мы уж допытывались: какая там ещё бахрома? Да ничего разобрать нельзя было... Ну-с, так за дело! Вот тут тридцать пять рублей, из них десять беру, а часика через два в них отчёт представлю. А вы, Настенька, почаще без меня наведывайтесь, насчёт там питья али чего-нибудь прочего, что пожелают... До свидания! После ухода Разумихина, Настасья сама побежала вниз. Едва только затворилась за ней дверь, больной сбросил с себя одеяло и как полоумный вскочил с постели. Со жгучим, судорожным нетерпением ждал он, чтоб они поскорее ушли, чтобы тотчас же без них и приняться за дело. Но за что же, за какое дело? — он как будто бы теперь, как нарочно, и забыл. «Господи! скажи ты мне только одно: знают они обо всем или еще не знают? А ну как уж знают и только прикидываются, дразнят, покуда лежу, а там вдруг войдут и скажут, что все давно уж известно и что они только так… Что же теперь делать? Вот и забыл, как нарочно; вдруг забыл, сейчас помнил!..» Он стоял среди комнаты и в мучительном недоумении осматривался кругом; подошел к двери, отворил, прислушался; но это было не то. Вдруг, как бы вспомнив, бросился он к углу, где в обоях была дыра, начал все осматривать, запустил в дыру руку, пошарил, но и это не то. Он подошел к печке, отворил ее и начал шарить в золе: кусочки бахромы от панталон и лоскутья разорванного кармана так и валялись, как он их тогда бросил, стало быть никто не смотрел! Тут вспомнил он про носок, про который Разумихин сейчас рассказывал. Правда, вот он на диване лежит, под одеялом, но уж до того затерся и загрязнился с тех пор, что уж, конечно, Заметов ничего не мог рассмотреть. «Ба, Заметов!.. контора!.. А зачем меня в контору зовут? Где повестка? Ба!.. я смешал: это тогда требовали! Я тогда тоже носок осматривал, а теперь… теперь я был болен. А зачем Заметов заходил? Зачем приводил его Разумихин?.. — бормотал он в бессилии, садясь опять на диван. — Что ж это? Бред ли это все со мной продолжается или взаправду? Кажется, взаправду… А, вспомнил: бежать! скорее бежать, непременно, непременно бежать! Да… а куда? А где мое платье? Сапогов нет! Убрали! Спрятали! Понимаю! А, вот пальто — проглядели! Вот и деньги на столе, слава богу! Вот и вексель… Я возьму деньги и уйду, и другую квартиру найму, они не сыщут!.. Да, а адресный стол? Найдут! Разумихин найдет. Лучше совсем бежать… далеко… в Америку, и наплевать на них! И вексель взять… он там пригодится. Чего еще-то взять? Они думают, что я болен! Они и не знают, что я ходить могу, хе-хе-хе!.. Я по глазам угадал, что они все знают! Только бы с лестницы сойти! А ну как у них там сторожа стоят, полицейские! Что это, чай? А, вот и пиво осталось, полбутылки, холодное!» Он схватил бутылку, в которой еще оставалось пива на целый стакан, и с наслаждением выпил залпом, как будто потушая огонь в груди. Но не прошло и минуты, как пиво стукнуло ему в голову, а по спине пошел легкий и даже приятный озноб. Он лег и натянул на себя одеяло. Мысли его, и без того больные и бессвязные, стали мешаться все больше и больше, и вскоре сон, легкий и приятный, охватил его. С наслаждением отыскал он головой место на подушке, плотнее закутался мягким ватным одеялом, которое было теперь на нем вместо разорванной прежней шинели, тихо вздохнул и заснул глубоким, крепким, целебным сном. Через два часа, как и было обещано, Разумихин вернулся с отчётом о купленных вещах. Ещё даже не заходя в комнату, он не услыхал в ней никаких звуков, поэтому тихонько приоткрыл дверь, и узрел мирно спящего друга. Эта картина так поразила его, что на мгновение он даже опешил. Осторожно, без лишних движений, Разумихин вошёл в комнату, предварительно закрыв за собой дверь. «Так сладко спишь... Глядя на такого тебя и не подумаешь что ты болен, — решил Разумихин, не отводя свой пронзительный взгляд от лица Раскольникова— когда ещё настанет такое время, когда я вот так просто смогу охранять твой сон?» Думая об этом, он продолжительное время неподвижно наблюдал за приятелем, за его размеренным дыханием и безмятежным выражением, наблюдал позабыв обо всем; взглядом, сжигающем сердца. Через неопределённое время Разумихин дёрнулся и застыл в нерешительности, осознав, на какой шаг чуть было не решился. «Да куда это годится!? Да разве так можно? Как пошло пользоваться такой ситуацией. Решаясь на такой поступок, я вынужден принять клеймо мерзавца.» Всего шаг был достаточен для преодоления расстояния, настолько маленькой была комнатка, и он его совершил. Разумихин остановился и повис над диваном, жадно глотая хоть малейшие изменения в дрожайшем Роде. «Не могу я признаться, взять и рассказать всё что у меня на душе. Я боюсь, боюсь того, что наступит после, боюсь отказа, презрения в его глазах, но самое важное, я боюсь потерять его навсегда, боюсь, что он больше никогда не захочет меня видеть... Настоящий трус... » Несмотря на трусость признаться в чувствах, всё нутро Разумихина наполнилось решимостью. Решимостью совершить преступление. Опустив руку на спинку дивана, он сжал её в нетерпении, наклонив верхнюю часть своего тела. Трепеща, он вновь остановился, но желание оказалось сильней. Опустив голову ещё немного, Разумихин ощутил на себе дыхание Раскольникова, которое разлилось теплом по его телу. Ещё немного и губы их соприкоснулись. Прикосновение то было нежным и невесомым, словно пёрышко опустившееся на морскую гладь. Он желал большего, хотел утонуть, погрузиться в морскую пучину, но не смел... Не мог. Этот момент он без сомнений запомнит на всю жизнь. Чуть отстранившись, Дмитрий решил в последний раз ощутить дыхание любимого человека. Как вдруг ресницы Раскольникова затрепетали и сморщилось лицо, сердце Разумихина пробила стрела, уперев свой взгляд он остановился в ожидании, лелея в глубине души мысль о том, что парень напротив него откроет свои глаза. Почему? Может он таким образом хотел раскрыться, показать истинного себя и получить своё наказание. Этого не произошло. Раскольников продолжил свой безмятежный сон, а Разумихин, проглотив свою печаль и разочарование сел на стул и охранял его, пока тот находился в царстве Морфея.