Dolores Dei

Он носил вещи потяжелее этого молодого человека. Его совсем нетрудно поднять со свежевыметенного пола так же, как совсем нетрудно унести вглубь лаборатории. Несмотря на аугментации, он намного легче, чем кажется. В этом виновата его болезнь. Истощение каждого органа. Разрушение каждой системы организма. Общее внутреннее опустошение. В чертах изможденного, пепельного лица, в пятнах кровавой мокроты и холодного пота он видит знакомого врага, осаждающего очередного человека. У каталки с крепкими ремнями он угадывает начало знакомого танца. Знакомую боль. – Давай посмотрим, насколько серьезны повреждения, – говорит он в пустоту системы пещер. Ответа не следует. Он уже давно не вел рабочие беседы подобного рода, но привычки есть привычки, а озвучивание процесса помогает сохранить беспристрастность. Он срезает разодранную одежду, чтобы обнажить фронт работ. Зрелище не из приятных. На самом деле, оно просто отвратительное. Первым его желанием было выругаться и потом продолжать материться на протяжении всей работы, которую ему придется сделать. Он с трудом сдерживается. Врачебная этика, Корин. Врачебная этика. Уложенный на стол молодой человек стонет. Ему больно. Он, возможно, в агонии и это нельзя оставлять без внимания. Необходимо лечение. Пора приниматься за работу. Первый шаг - оценка ущерба. Затем уход. Его пациент продержится ещё пару минут. В спорте на выносливость, которые все называют жизнью, этот юноша был стойкой темной лошадкой. Кроткий и тихий, сдержанный и худощавый, он был незаметным всю свою жизнь. Но тихоня из Нижнего города всё ещё хищник. Все дети Зауна рождены с клыками. Они бойцы. Они продолжают доказывать это снова и снова. – Я бы дал тебе что нибудь от боли, – медленно говорит он, как будто его пациент в состоянии слушать. Если это правда так, то было бы вежливо объясниться, – но я боюсь, что все известные анестетики несовместимы с назначенным мной лечением. Единственный ответ, это протяжный вялый стон. Слишком хриплый и слабый, заставляет вернуть лицу сосредоточенное выражение. Опыт – его вечный проводник. Он позволяет его рукам сохранять твердость, даже когда от степени повреждений у него перехватывает дыхание. Этот юноша – чудо из плоти и крови. Воплощение воли и силы, каким и должно быть каждое дитя Зауна. Он не тратит время на ненужные вопросы. Как он пережил эту катастрофу? Как он пережил эту болезнь? Как ему удалось выбраться из под обломков, перейти мост и добраться до тихого пристанища Корина? В конце концов, как он выжил в Нижнем городе, где негде развернуться, где никогда не хватало места для роста? Хах – какие бессмысленные вопросы. Ответ ясен, как пилтоверское небо и прост, как заунитская сталь. Он выжил по той же причине, что и все остальные. Он выжил, потому что еще не готов умереть. Ущерб колоссален. Раны тяжелы. Корину придется использовать пилы и скальпели. Ему придется работать глубоко в чужих внутренностях. Поднос заполниться осколками стекла и металла к концу этого затянувшегося кровавого приключения. Части корсета вплавились в плоть. Болты ввинченные в позвоночник, скорее всего невозможно восстановить. Все это придется исправить. Придется использовать воротник. Шея, судя по всему, сломана. Это не смертельно, но все равно больно. Каждый вдох сопровождается дребезжащим хрипом, что свидетельствует о проколе легкого. Под кожей проступают сломанные ребра. В операционной лучше не питать особых надежд. Даже когда дело касается такого своенравного пациента, как этот. Если внутреннее кровотечение такое же скверное, как и ожоги на тонких, проволочных руках, то ему нужно действовать быстро. Даже если кровотечение слабое, урон может быстро стать критичным. Это может быть фатально, если не остановить его вовремя и одной лишь Жанне известно, как долго юноше пришлось добираться до этой пещеры. Он и до этого умирал – нашептывает ему безотказная память, полезная и безжалостная одновременно. Легочная гниль. Гниль из Сточных ям. Ужасный подарок, который слишком многие получили от Серого неба Зауна. Его дочь когда то столкнулась с этой болезнью. Это была война, которую они оба проиграли. Болезнь быстро пустила корни, недостаточно изученная и незамеченная его старыми коллегами из пилтоверского медицинского общества, даже когда она выпустила свои жесткие стебли прямо у них под ногами. Все что они могли делать, это качать головами, цокать языками и вручать ему наборы для паллиативной помощи из ладума и камфорных настоек. Закрывать глаза на то, как болезнь, словно сорняк, разрасталась в ее легких, пока не выпила жизнь из каждого внутреннего органа. Он не проиграет. Не снова. Не сейчас. Время имеет существенное значение. Каждый вздох скрюченного на столе тела напоминает похоронный звон. И все же он уверен - юноша переживет это испытание. Его пациент стойкий, а сам он теперь старше. Мудрее. Прошлый опыт, все триумфы и невзгоды, победы и поражения к этому моменту превратились в верное оружие. Он опытный врач, у него уже давно не дрожат руки. Да, на этот раз победа будет за ним. – Боюсь, нам с тобой придется это перетерпеть, – бормочет он, доставая пилу. – Будет неприятно. Его пациент без сознания и едва дышит. Он не соизволил ответить. Это к лучшему. Это сильно облегчит следующий шаг. Когда дело доходит до удаления вредоносно сросшегося с кожей металла, спокойствие пациента играет важную роль. Поставленная задача и без того сложна. Любая мелочь, маленький проблеск удачи может помочь. Поэтому, когда он снимает расплавившейся пластмассово-металлический корсет, единственная реакция - негромкий вздох. Когда ему приходится уложить юношу на живот и вынимать сломанные болты из позвоночника, тот только приглушенно стонет. Когда он вычищает самые крупные ссадины и с должным усилием их перевязывает, его пациент только хрипло вздыхает. Он не вырывается. Это нельзя назвать борьбой. Здесь даже не нужны предосторожности в виде ремней. Это успокаивает. Время идёт, а осложнений не появляется. Его пациент продолжает бороться. Корин продолжает работать. В конце концов, придется разобраться с множеством повреждений, прежде чем они смогут перейти к последнему шагу. От снятия творений юноши, до удаления осколков. От воротника для фиксации шеи в правильном положении, до окончательной оценки его внутреннего состояния. Это тонкая, хорошо понятная работа. Он ловит ритм. Непрерывный транс, в котором его разум раскалывается надвое. Половина поглощена безошибочным выполнением работы, а другая проваливается в прошлое и напарывается на воспоминания. С Орианной было по-другому. Разумеется, а как иначе? Тогда он был другим человеком. Моложе. Неопытнее и неумелее. В то время он работал с протезами, сложными, как карманные часы и надёжными, как часовой механизм. Такие обширные операции были вне его компетенции. Он занял свою нишу среди коллег, был уважаем и почитаем в ее пределах. Но уважение не спасает от гниения, а почет не помогает при множественном отказе внутренних органов. Необоснованная самоуверенность ослепила его. Он слишком долго был опьянен самодовольством. Какие отвратительные ошибки. Какое отвратительное поведение. Цена за это была высока. Достаточно, чтобы свести с ума человека слабее. Но он все равно попытался ее заплатить. Или увильнуть от оплаты. Тогда у него дрожали руки. Потребовалось много прототипов и бессонных ночей, но он выстроил ее заново. Искоренил эту проклятую болезнь орган за органом, систему за системой, шаг за шагом. Пока в ней не осталось ничего, что могло бы пострадать. И все же… он потерпел неудачу. Он упустил что то из виду, возможно, какой то неизученный симптом гниения. Или он слишком рано вернулся к коварному пилтоверскому самодовольству. Роковая ошибка. Неизбежный результат такого маленького просчёта. За первой потерей последовали другие. Его самоотверженность и кропотливый труд не дали ничего. Его изгнали как предателя, демона, как угрозу тонким идеалам Пилтовера. Те самые люди, которые разводили руками и говорили, что ничего больше сделать нельзя, покрылись холодным потом при виде того, что он сделал. Они стали протестовать. У него варварские методы. Его процедуры немыслимы. Его успех отвратителен. Он, избегаемый и осуждаемый, с тихим позором покинул Пилтовер и с тех пор не оглядывался назад. Он не сожалеет об этом. С чего бы? Он сделал все возможное на тот момент. Провел новаторские исследования, на которые не осмеливался никто из его коллег. Как он мог сожалеть о прогрессе? – Ты хорошо справляешься, – важно хвалить хорошо выполненную работу, даже если она состоит в том, чтобы не шевелиться и оставаться в живых. – На самом деле, это впечатляет. Юноша лежит на столе безвольный, бледный и хрупкий, словно фарфоровая кукла. Его дыхание поверхностное и рваное, но оно до сих пор не прекратилось, а это все, что имеет значение. В этой процедуре применяются бо́льшие меры предосторожности, чем в предыдущих. Этого требует природа объекта, уже тронутого трансмутацией аркейна и поцелованного мерцанием. Поэтому, он уделяет дополнительное время и особое внимание тому, чтобы связать каждую конечность парой крепких кожаных ремней. Запястье. Лодыжка. Грудина. Таз. Икра. Бедро. Бицепс. Он в последний раз проверяет воротник, чтобы убедиться, что он выдержит приступы безумия, бушующего в крови адреналина и панического страха. Уверившись в этом, он убирает влажные от пота волосы со лба юноши и затягивает последний ремень. Он наблюдает за разворачивающейся сценой, словно зритель из за собственного плеча. Словно его руки ему не принадлежат и это мышечная память, используя его паучьи пальцы, подготавливает шприцы и дезинфицирует место инъекции. Время превратилось в патоку. Только он и едва дышащее тело на операционном столе. Здесь только они, но кажется, что комната все равно полна призраков. Воспоминания. Параллели. Этот момент похож на тот, что был всего три дня назад, когда Силко выбил дверь с безумием в глазах и дочерью на руках, требуя спасти девушку с тем же отчаянием в голосе, которое когда то испытывал Корин. Этот момент похож на тот, что был двадцать лет назад, когда он в последний раз дрожащими руками уложил Орианну на стол, произнося обещания, которые так и не сдержал. Когда ее ресницы трепетали, пока анестетики погружали ее в сон. Он несколько раз встряхивает шприц. Никаких пузырей. Никаких ошибок. Доза точно рассчитана, цвет препарата приемлемый. Следующий шаг будет самым длинным, но процедура почти завершена. Мысль об этом приносит облегчение, ведь работа была сложной, а ночь длинной. Скоро можно будет отдохнуть. Скоро в его лаборатории снова станет спокойно. Но, опять же, это длинная ночь. Подготовка к этому шагу была утомительной, но такое часто бывает, когда дело касается точной работы. Корин срывается. Он совершает ошибку. Это всего лишь беглый взгляд. Доля секунды. Это на долю секунды дольше, чем нужно. Его взгляд падает на измученное лицо и все, о чем Корин может думать это как его пациент молод. Как хрупок. Как это несправедливо. И у него начинают дрожать руки. Он едва не роняет проклятый шприц, потому что его конечности внезапно слишком сильно ослабели. Ужасное чувство растекается по телу, он безмолвно задыхается, его взгляд прикован к бледному лицу мальчика на операционном столе. Его собственное лицо искажается. Челюсть ноет от того, как сильно он сжал зубы, пытаясь вернуть себе хоть какое то самообладание. Он доктор, учёный, тертый калач. Сердце подводит его не в первый раз, но такая реакция ниже его достоинства. Он проходил через это множество раз. На этом столе лежало множество детей в ожидании лечения. Этот случай ничем не отличается от других. Он должен наконец то заняться делом. Он тратит время впустую. – Процесс будет сложным, – он соскальзывает на привычный врачебный тон, который всегда подходил ему лучше всего. Радушный. Уважительный. Сдержанный. Тот, который можно ожидать от хорошего, порядочного профессионала. Он вздыхает и усилием воли возвращает своим рукам твердость, прежде чем найти среднюю локтевую вену и слегка постучать по ней для верности. Вена ярко проступает сквозь светлую кожу. Лёгкая цель. Слегка пульситующая, вяло циркулирующая кровь возвращается к упрямому сердцу, даёт знак, что это будет лёгкая инъекция. – Но… я верю, что ты справишься, – что то искренне пробивается в его голос через профессионализм и отработанную отстраненность. Он скрывает это сухим юмором и говорит в неподвижный воздух. – Ты выдержал уже так много… для тебя это должна быть сущая мелочь. Он задерживает дыхание, когда шприц касается вены на сгибе локтя мальчика. Он настолько истощен, что когда игла скользит под кожу, на месте прокола не проступает кровь. Вот такой пример болезни. Отрезвляющее зрелище. Не беспокоиться. Скоро он это исправит. Будет отсрочка примерно в пятнадцать секунд. После того как он нажмет поршень и мерцание попадет в кровь, доберется до сердца мальчика, а затем рассеется по всему телу. Начнется процесс трансмутации. Начнутся крики. Кожаные ремни должны будут снова выдержать силу мутации. Он снова будет считать минуты агонии и следить за тем, чтобы его пациент не подавился языком до того, как закончится действие лекарства. Процесс будет долгим, а ощущаться будет еще дольше. Он наконец то выдыхает. Воздух жжет словно чистый дым, химическая пыль. Он не отводит взгляда от иглы, наркотика, дела всей жизни, прижатого к вене мальчика Он опустошает шприц одним плавным движением. Когда патрон пустеет, он отстраняется и проводит спиртовой ваткой по месту укола, полагаясь на мышечную память сильнее, чем на что либо ещё. Эту вену нужно будет найти снова. Не смотря на метания и попытки вырваться, не смотря на муки тела, перекраивающего само себя. Мальчику понадобиться еще четыре инъекции, если он хочет дожить до рассвета. Он наблюдает, как вены вспыхивают, словно Пилт при выбросе химикатов. Яркий, ядовитый фиолетовый зажигает мальчика изнутри и Корин, не дыша, наблюдает, как мерцание несется по кровеносной системе, зажигая вены, словно огонь в Линиях. Химия добирается до сердца за семнадцать секунд, и тогда все начинается по настоящему. Золотые глаза невидяще распахиваются, зрачки сужаются до размера булавочной головки. Из за крепко стиснутых зубов доносится сдавленный рык, губы растянуты в подобие дикого, звериного оскала. Фиксаторы крепко держат мальчика, только кожа скрипит, когда тело охватывает мутация и он начинает драться. Пытается вырваться, натягивает ремни, загораясь, словно летнюю грозу – Корин меньшего и не ожидал. И тогда мальчик открывает рот. Раздается крик, первый из множества. Он душераздирающий, отчаянный, безжалостно пронзительный. Его эхо ещё долго вопреки всему будет звучать в памяти. – Я знаю, – он облизывает губы и сглатывает странную сухость во рту, занимая руки возней с оборудованием. Откладывает окровавленные скальпели для последующей чистки. Убирает зажимы. Повторно стерилизует свой лучший шприц. – Я знаю, что это больно. Все это время он следит за своим пациентом, помня о признаках, указывающих на готовность организма к повторной инъекции. Постепенное затухание химического свечения. Опадение вздувшихся вен – снижение повышенного из-за лекарств артериального давления. Спадение напряжения в мышцах так же, как ослабление конечностей и уменьшение натяжения связок. У пациента появляется возможность отдышаться, когда боль постепенно стихает. Он вколол Силко свой оригинальный золотой эфир, чтобы избавить его от этого опыта. Это было решение, принятое исходя из нехорошего предчувствия. Естественно, верное. Ребенок, бьющийся в агонии, срывающий голос, пока Мерцание пускает корни в кровеносной системе и изменяет его тело, – это не то зрелище, которое должен видеть отец. Да и процедура Джинкс… Чтож То, что Силко спокойно спал под воздействием золотого эфира, это благословение, которого он никогда не осознает. Когда он был без сознания, – ПОКА он был без сознания – он не испытывал родительского беспокойства и эмоциональной боли того сорта, которая заставила бы его пустить в ход один из острых предметов, разбросанных по лаборатории. Точно как в тот момент, когда он все таки проснулся. Так что да. Да, он будет честен. Время, проведенное девочкой на операционном столе было настоящим испытанием. Она непрестанно боролась, застряв между худшими степенями здравомыслия. Пещеры были до краев наполнены ее криками, мольбами и кошмарами, которые разворачивались перед ее глазами, пока она испытывала галлюцинации всех степеней тяжести. Она металась, словно умирающий левиафан. Он выла, словно покинутая банши. Ее сердце дважды чуть не остановилось, а в какой то момент, благодаря силе дарованной Мерцанием, ей удалось оторвать пряжки ремней, удерживавших ее левую руку. Она пыталась выцарапать причиняющие боль глаза, замутненные видениями до такой степени, что она не могла этого выносить. Процедура Джинкс была далека от этого. Она прошла гладко. Она была простой и понятной, с предсказуемым, словно рассвет, результатом. Его нынешний пациент особенно восприимчив, его состояние поддается корректировке несмотря на то, что Мерцание продолжает выжигать новые пути в самой его сущности. Хотя мальчик борется с ремнями и его крики прерываются только приступами кровавого кашля, его параметры остаются в пределах нормы. Мальчик выдержит. Мальчик выживет. Корин в этом уверен. Мышечная память подсказывает следующий шаг, – перезарядка шприца. Подготовка следующей дозы. Выполнение всех маленьких необходимых проверок, в то время как пациент медленно оправляется от обжигающего эффекта первой инъекции. Ожидание признаков того, что тело готово к продолжению процедуры. Подсвеченная кровеносная система начала тускнеть. Напряжение мышц и вздутие вен ослабевает. Теперь хрип слышно лучше, чем всхлипы. Боль, судя по всему, уже должна стихнуть. Время пришло. Похоже, на этот раз ему повезло. Мальчик все еще шевелиться, дергает за ремни, но даже его грубые, судорожные движения не могут помешать следующей инъекции. Вена вздулась благодаря до сих пор перевозбужденному сердцу, и удачно подсветилась Мерцанием на фоне пепельно-бледной кожи. – Многообещающий оттенок, – почти с благоговением бормочет он, пока химия снова наполняет артерии и снова зажигает мальчика изнутри. Как мастер своего дела, он слишком опытен, чтобы делать поспешные выводы на основе ранних наблюдений. Еще рано предугадывать результат этой процедуры, но этот цвет можно считать чем то вроде хорошего знака. Насыщенный цвет Мерцания в теле всегда предвосхищал его самые блестящие успехи. Он… настроен оптимистично. И все же не стоит забегать вперед, рассчитывая на хороший результат процедуры. Не он раздает карты в этой игре. Это не механические протезы, это совсем другой зверь. В его бывшей сфере деятельности есть четкость, выверенная десятками предшественников. Разумеется, ведь подобные операции почти довели до совершенства еще до того, как он впервые взялся за инструменты, чтобы создать собственную нишу среди множества коллег. Та работа требовала деликатности, особой стабильности, которой он научился жить и дышать. Механизированное совершенство требовалось все время. Если на голову хирурга сваливались проблемы, на каждую он мог найти уже известное решение. Больной истекает кровью? Используйте быстродействующие коагулянты. Учащенное сердцебиение? Положите под язык порошковый нитроглицерин. У больного шок? Раствор Рингера внутривенно. С Мерцанием таких решений нет. Да, это вещество творит чудеса, но оно плохо реагирует на другую химию. Катализатор находится в теле и только в теле. Он не в состоянии контролировать то, что происходит с его подопытными и пациентами в тисках Мерцания. Он может только увеличивать дозировку и наблюдать за результатом. Раздается сдавленный вопль и на лице его пациента проскакивает какая то степень ясности и на мгновение, всего на мгновение глаза Виктора встречаются с его собственными. Это больше не затравленный взгляд будущего мертвеца, он живой и яркий. Такой, каким был много лет назад, когда он взял ребенка под свое крыло из-за обещания, которое все таки смог сдержать. Это взгляд Виктора. Это Виктор. У Корина пересохло во рту. Момент обрывается. Громко. Жестоко. Мальчик испускает очередной крик, бьется в конвульсиях на столе, его слабая грудь вздымается, его слабые легкие борются. Он бьется в оковах, словно рыба выброшенная на берег, хрипит, как ржавые фабричные трубы, а его глаза закатываются в череп почти наполовину. Он захлебывается. Может, мокротой. Может, кровью. Может, рвотой. Этого нельзя допустить. Это был бы самое жалкое окончание процедуры из всех возможных. Ловкие руки быстро справляются с воротником. Поворачивая голову мальчика, чтобы тот не захлебнулся в собственной желчи, которая тут же извергается на пол, он задерживается немного дольше необходимого. Он пробегает пальцами по тонкой шее пациента, оценивая каждый хрупкий позвонок. Перелом зажил, а не усугубился. Кожа лихорадочно горячая, а не холодная от пота. Глаза фиолетовые, а не золотые. У него в руке немедленно оказывается фонарик, чтобы провести базовые тесты на отзывчивость. Это поверхностное обследование. Быстрое. Зрачки круглые, одинакового размера, но сильно сужены и не реагируют на свет. Склеры эритематозны, вероятно, из за слез. Есть вероятность субконъюнктивального кровоизлияния или склерита, но это не совсем тот оттенок красного. Мальчик при осмотре сохранял безучастный вид, вплоть до самого конца, когда Корин мягко стер остатки желчи с его щеки. Казалось, прикосновение его успокоило. Возможно, это поможет облегчить следующие инъекции. – Ты неплохо справляешься, – слова звучат громче, чем он хотел, но возможно они и должны быть громкими. Громче, чем хриплое дыхание его пациента и громче, чем скрип кожи ремней. Громче, чем звон стекла, когда он выбрасывает в мусорное ведро еще один набор пустых ампул вместе с остальными отходами. Пришло время для следующей дозы. Нужно продолжить процесс. – Сейчас, – начинает он, в последний раз проверяя шприц. Щелкает по нему, выгоняя пузыри. Слегка нажимает на поршень для калибровки, – мы пересекаем промежуточную точку. Он кладет руку мальчику на лоб. Пот пропитал ремни, лихорадочный жар можно ощутить не касаясь кожи, но дрожь уменьшилась. Конечности расслаблены, словно у марионетки подвешенной на нитях. Напряжение еще не полностью исчезло, просто ждет. В этот раз отсрочка дольше. Тогда, это не безупречный метод, подмечает он, но это все таки помощь. Он запишет и изучит это позже, если появится возможность. Пока что, у него все еще есть пациент, которого нужно вылечить и процедура, которую нужно закончить. С уколом иглы и нажатием поршня, Мерцание снова ударяет по организму мальчика. Рваный стон вырывается из охрипшего горла и в тело снова возвращается дрожь. На этот раз он не так активно сопротивляется. Каждый раз натягивает ремни все слабее, крики срываются на стоны. Это напоминает прошлые процедуры – Джинкс и всех, кто был до нее. Наступает момент, когда тело начинает саморазрушаться из-за перенапряжения. Все начинается с мелочей: изможденные борьбой конечности просто падают на стол, все еще подергиваясь при приступах жгучей боли. Дальше больше – распространяющаяся от кончиков пальцев к локтям гипоксия. Жар, переходящий в мертвенный холод, краска, сходящая с лица. Сердечная недостаточность, пошлая, внезапная и незаметная вплоть до точки невозврата. Мучительная судьба. Незавидный конец. Он будет разочарован, если все закончится так. В конце концов, его пациент до этого момента был образцовым во всем. Было бы жаль потерять его сейчас, после всей проделанной работы. Да, это было бы настоящим позором. К счастью, мальчик должен выжить. Доказательства тому размазаны у него по щекам, виднеются на слипшихся ресницах и уголках потрескавшихся губ. Слюна. Слезы. Они мерцают в тусклом желтом свете его операционной. Светятся идеальным лавандовым светом. Следы Мерцания, как и следовало ожидать. Небольшой побочный эффект, сопровождавший его во всех клинических испытаниях и знаковый, для всех его успешных процедур. У него не было возможности изучить этот феномен, но имеется пара гипотез на этот счет. Слюна – всего лишь разновидность крови. А глаз довольно пористый орган, сложный и чувствительный к изменениям в организме. Залить в тело достаточное количество сильнодействующего раствора и… что ж, это ожидаемый результат. Более того, это знамение скорого окончания процедуры. Последний указатель на длинной тропе, ведущей прочь из темного леса. Конец уже не за горами. – Мы почти закончили, – это утешение может остаться незамеченным, но он все равно должен его произнести. Это достойно небольшого празднования. – Осталась только одна доза. Остается только ждать, когда она реализует свой потенциал. Снова ожидание, минуты за минутами, подобные тем, которые он уже провел, прислушиваясь к тиканью часов на стене пещеры и всхлипам, вырывающимся из уст пациента. Но по крайней мере, во время этого забега он не будет праздно сидеть с пустыми руками. Нет, он займется подготовкой лишнему шагу. Он берет с подноса последнюю пару ампул. Это будет самая сложная инъекция, но она будет последней. Разве это не заслуженное облегчение? Он подносит ампулы к свету и наблюдает, как переливается Мерцание. Цвет яркий. Смесь стабильная. Удостоверившись в их качестве, он откладывает их обратно на поднос. Ему еще нужно подготовить шприц подходящий для этой задачи. Инъекция не будет такой большой, как предыдущие, но потребует предельной точности. Игла должна быть тонкой и длинной. Целью являются легочные артерии, ему придется ввести иглу под определенным углом, пройти между ребрами. Избежать сердца. Найти нужные артерии дважды. Это потребует ужасной точности, превосходящей требования к любому другому врачу. Это потребует решительности и такой твердой руки, какая вообще может быть у человека. Когда-то Корин делал протезы. Его работа была требовательной, чересчур запутанной только потому, что он мог ее такой сделать. Она была грандиозной демонстрацией его опыта, и он, как и любой мастер, этим наслаждался. Он развивал свое ремесло активнее, чем любой мастер. Он отложил свои инструменты на десятилетия, чем многих сбил с толку, а потом снова взял их в руки и преобразил в нечто новое. С новыми познаниями в медицине его работа стала чем-то подобным произведениям искусства. Сумма стала больше отдельных составляющих. Самые твердые руки во всем Пилтовере принадлежали ему. Никто не мог с ним сравниться. И возможно, его руки дрожали, когда Орианна легла на стол и возможно, его сердце пропустило удар, пока золотой эфир охватывал ее сознание, но все разрезы были чистыми и точными. Этот момент ничем не будет отличаться. Степень точности, деликатность задачи в конечном итоге та же самая. Права на ошибку нет, но он не будет ошибаться. Тем не менее, он все перепроверил. Простучал грудную клетку пациента, отметил необходимый для иглы угол. Проверил нагрудные ремни и на всякий случай затянул их потуже. Он берет в руки эту иглу не в первый раз. Этот вид инъекции все еще находится на стадии голых испытаний. Вызов мутации при помощи Мерцания в конкретном органе все еще скорее искусство, чем эффективное лечение. Оно все еще экспериментально. Рискованно и ненадежно. Процент смертности не слишком оптимистичный, а результаты среди выживших сильно разняться. Но ему не впервой вот так рисковать. Когда то Корин Ревек поставил на кон все что у него было, потому что в момент нужды ему нечего было терять. Было лучше попытаться и потерпеть неудачу, чем наблюдать, как его дочь умирает, чем ждать, когда ее существо станет неотделимо от гнили, с которой никто в Пилтовере не решался бороться. Никто не решался спасти ее. Он прицеливается для первой инъекции. Кончик иглы завис в миллиметре от хрупкой груди его пациента, все еще трепещущей при неровном, пропускаемом через опустошенные легкие дыхании. В остатках тканей такого нежного органа дремлет гниль. Болезнь, поразившая его дочь, сейчас прячется в теле на его операционном столе. Она снова стала его врагом. Она опять проскользнула в его жизнь, глубоко укоренившийсь в теле перед ним. Это почти выход на бис. Но он не даст этому произойти. Он не проиграет. Не снова. Не в этот раз. Он заставляет себя сосредоточиться и вводит иглу. Две дозы, так быстро, как он только может, проникают в легочные артерии. Химия оказывается внутри и начинает выполнять работу, на которую он так полагается. Его практически панацея. Он вывел ее слишком поздно, чтобы спасти свою Орианну. Но не достаточно поздно, чтобы спасти своего Виктора. Шприц опорожнен и за ненадобностью выброшен в сторону. Он звякает о металлический поднос и полностью пропадает из его мыслей. Его голову занимает более важная цель. Он убирает мокрые от пота волосы с горячего лба мальчика. Он шепчет утешающие слова. Он стирает подушичками больших пальцев окрашенные мерцанием слезы. Он выполняет старейшие известные ему действия, ведь до того как стать врачом он был отцом. И мир вокруг него забыл об этом, а он нет. – Все хорошо, Виктор, – бормочет он, один за другим расстегивая ремни, чтобы притянуть мальчика себе на руки. Чтобы обнять его как следует, как он делал когда то. – Все почти закончилось. Результат еще не предопределен. Последняя доза Мерцания ядовито освещает легкие в его груди, но нет нужды держать мальчика на холодном операционном столе, когда он заслуживает мягкую постель и настоящий покой. – Ты будешь в порядке, Виктор, – он продолжает говорить в пустую комнату. Пустой зал. Пустую пещеру. Он продолжает говорить, потому что должен. Он говорит, потому что сейчас его мальчик заслуживает этого утешения вне зависимости от того, в сознании он или нет. – Ты замечательно справился. С тобой все будет хорошо, я в этом уверен. Когда он теряет сознание, Корин снова возвращает его на стол. Потом его рвет. После этого он обмяк. Когда процедура завершена и им остается только ждать, он уносит мальчика. Укладывает его на кровать и вытирает влажной тряпкой пот со лба. Только сейчас, сидя у постели Виктора, он позволяет сердцу подвести его в последний раз. Он позволяет меланхолии затопить его, словно великий потоп. Позволяет тяжелой процедуре оставить его потрясенным. Позволяет себе забыть о крови на собственных руках и увидеть черты своей дочери в мальчике, которого он уже давно считает своим сыном. Позволяет себе твердо, беспричинно поверить в то, что в этот раз он преуспел. Он признает свою привязанность, потому что сейчас она больше не имеет значения. Одной рукой он обводит контур все еще просвечивающих легких мальчика. Их видно даже через его самое толстое одеяло. Это красивое и очень незначительное последствие его работы с Мерцанием. И когда ему стало достаточно этого, он кладет руку сыну на грудь, чувствуя размеренный ритм его глубокого дыхания. И он знает Мутация выживет.