Кукушка

— Вот поэтому тебя «кукушкой» называют. Потому что ты всегда кидаешь свои отряды… Вадик устало хмурится и выдыхает на три счёта, сдерживая рвущееся наружу обречённое: «Серьёзно, Поварёшкин?». Дуло винтовки направлено в шею — не самый разумный выбор, хорошо хоть кругами не ходит, а то Вадик бы совсем в Олеге разочаровался. Вадик перехватывает тёплый металл рукой, направляет вверх — Олег не сопротивляется, лишь моргает обиженно, да дышит часто, будто после кросса. И глядя на это, на тёмные блестящие глаза, на неверящий излом бровей, на прикушенную нижнюю губу, Вадик чувствует, как внутри, в клетку из ребёр бьётся болотно-грязное желание рассказать правду. О режущих пальцы струнах старой батиной гитары; о разученных во дворе аккордах, пронесённых через всю жизнь; о по-глупому дрожащем мальчишеском голосе, поющем на привалах по просьбе старших товарищей; о том, кто остался единственным выжившим после того, как отряд угодил в засаду. О том, как после по привычке стал наигрывать вживившееся-заученное и поперхнулся словами, кашляя едва ли не до рвоты. Как крепко-накрепко запретил себе привязываться, как выковывал в себе железо и мешал порох, как отрезал от себя людей, как собственную приязнь, словно мясо с кости, счищал... Как в насмешку и напоминание взял себе позывной «Кукушка». Смысл которого не замедлили переиначить злые языки. Вадик открывает рот и говорит совсем другие слова. Пытается вбить в чужую голову знания, за которые самому пришлось расплачиваться попорченной шкурой. И видит в чужих глазах понимание, что отчасти этот урок и был целью. Поэтому и удар Вадик позволяет, заслужил, мол, Поварёшкин. Слегка толкает плечом, уходя. В знак молчаливой поддержки. Учись, пока можешь, мальчишка. Научишься — накукую тебе долгую жизнь.