Les Misérables

      Однажды, далекие годы назад, когда Чуя еще был совсем ребенком, он вместе с ребятами из приюта забрел в заброшенный сквер на самой окраине города. Место ночью казалось жутковатым. Поросшее высокой травой вдоль когда-то прохожих троп, с покосившимися тут и там деревянными постройками, должно быть служившими прежде палатками с товарами. Тем не менее под светом только-только показавшейся луны, в ночной и будто бы искусственно созданной тишине, в детских тогда сердцах горело то самое чувство азарта и приземленного волнения, которое этим самым детским сердцам так знакомо. Дух командного авантюризма словно грел кровь прямо в венах, разжигал где-то в грудной клетке приятное предвкушение.       Ребята постарше сновали тогда туда-сюда среди старых киосков, прятались за высокими деревьями, выпрыгивали оттуда неожиданно, хихикая, когда младшие испуганно шарахались в стороны. Чуя же тогда позволил себе взлететь повыше и осторожно, не привлекая лишнего внимания, стал кидаться шишками в шальных подростков. После ошарашенных вскриков он тогда посмеялся, и начал уже было спускаться к ждущему его внизу Макото, но застыл на пару секунд, всмотревшись внимательнее в просвет между деревьями.       — Да там пруд есть! — возбужденным шепотом оповестил он друзей, спустившись на землю.       Снующие вокруг ребята за считанные минуты оказались рядом, нетерпеливо забрасывая вопросами о нужном им направлении. Чуя тогда горделиво вздернул нос, радуясь, что смог привлечь внимание даже надоедливых порой старших.       Пробираться вместе с ребятами сквозь высокую траву и кусты оказалось делом малоприятным, зато когда они небольшой группой застыли на берегу маленького пруда, то всем и сразу показалось, будто это лучшее приключение в их жизни.       — Краси-иво, — где-то рядом зашелестели голоса, поддерживаемые единодушным согласием.       Блеклые переливы на водной глади от лунного света действительно выглядели завораживающе. В детских глазах, не видевших никогда дорогостоящих произведений искусства, картина эта казалась словно чем-то волшебным, покрытым таким странным спокойствием, от которого замедлялся пульс. Чуя переглянулся тогда с Макото, а тот с воодушевлением, которое на его лице прослеживалось довольно редко, задал вопрос:       — Кто хочет поплавать?       Детские писки мгновенно пустили трещину по безмолвной красоте окружения, но Чуе показалось, что это совсем ее не испортило. Как будто место только и ждало, что взбалмошных детей, ищущих приключений.       Ночь была душная, почти жаркая, оттого и прыжки в воду были быстрыми, не обремененными особо привыканием к прохладной воде. Чуя уселся тогда на берегу, отмахиваясь от колючих укусов высокой травы, и принялся смотреть на покрытую волнами поверхность воды, по цвету больше походившую на чернила.       Макото присел рядом, сам не стремясь в гущу событий, несмотря даже на то, что предложение именно от него поступило.       — Ты так решил от них отделаться? — усмехнулся Чуя, выдернув травинку и засунув ее между зубов, как настоящий ковбой. Он в кино такое видел.       — Неплохо получилось, а? — с улыбкой ответил Макото.       Чуя временами поражался этой его способности устраивать иногда все так, чтобы остаться в тишине. В тишине и с Чуей вдвоем, в основном. Они проследили взглядами за тем, как плескались в воде девчонки, вскрикивая иногда от того, как парни постарше брызгали в них водой из-за спины.       Оба дернулись, когда совсем рядом прозвучал голос одного из старших:       — Пора в воду, малышня!       — Ну уж нет, — в один голос завопили друзья, отползая по траве подальше от надоедливого мальчишки.       — Не принимается, — отрезал тот, уже потянувшись мокрыми руками к Чуе.       Все возгласы возражений оказались прерваны, когда их двоих подхватили под звонкий смех руки других старших парней. Чуя слышал, как голосил где-то в стороне Макото, недовольно поливая возмущениями всех, кого мог разглядеть в темноте, слышал звонкие смешки и подначки, вылетавшие из чужих ртов. Слышал собственные визги, испуганно-предвкушающие, а затем плеск воды, когда Макото первым бросили в воду.       А потом все звуки как-то отдалились, потому что сам он погрузился под воду спиной вперед.       И ровно в ту же секунду осознал, что плавать его никто и никогда не учил.

***

      Чуя довольно хорошо помнит то ощущение, когда тело утопает под толщей воды, а мозг осознает, что понятия не имеет, как из нее выбираться. Странное давление на грудь, жжение в легких, потому что от неожиданности наглотался воды. Горький страх и темнота перед глазами, расплывающиеся образы того, чего на самом деле видеть никак не мог.       Из воды его тогда вытащили, отчитали потом за то, что не предупредил, но ничего страшного в итоге не произошло. Чуя просто не понял, что воды нужно было бояться — испуг внутри него жил постоянно, просто направлен был на нечто иное. На отлов, на близкую смерть, на возможность потерять друзей.       Но то состояние безвременного будто бы парения в невесомости и одновременно в вязкости осталась в голове, и Чуя невольно проникся им снова, когда начал выныривать из толщи собственных воспоминаний. Теперь они были вместо воды, обвивали его конечности и будто бы затекали в легкие, беснуясь там и горячо мешая как следует сделать вдох. Странное жжение протекло и выше, к лицу, останавливаясь на глазных яблоках и замирая там, заставляя открыть глаза как будто под давлением.       Кашель, вырвавшийся вместе с кровью из грудной клетки, несколько облегчил ощущение удушья, но полностью опомниться пока что не дал.       — Что происходит?       Знакомый голос над ухом, явная тревога, еще какое-то бормотание после, и Чуя пытается сфокусировать взгляд, останавливаясь на смутных очертаниях чего-то белого и шевелящегося, как змеи.       Ох, ясно. Руки в бинтах.       Вспышка боли в голове заставляет зажмуриться снова, но постепенно его отпускает, дышать становится легче, тело свое удается почувствовать. И медленно начать осознавать то, в каком дерьме он на самом деле оказался.       Странное дело — осознавать, насколько на самом деле был далек от понимания жизни в принципе. Чуя жил в клубе под землей практически два года, молчаливо принимая все то, что ему втолковывал Эйс. Смирился с положением вещей, не ведая даже о том, как на самом деле оказался в заточении.       Теперь в голове смешались образы — приют, жизнь в мафии, клуб. Вихрем закружились в озадаченном мозге, наперебой требуя обратить на себя внимание.       Единственное, что кричало громче всего — понимание того, что он, черт возьми, оказался обманут. Его провели как сопляка, глупого и пугливого, заставили поверить в то, что он беззащитен перед установленным в мире порядком. Чуя за считанные секунды начал погружаться в безмолвную ярость, потому как нечто подобное — проще, нежели бесконечный анализ бесконечных воспоминаний.       У него отобрали так много, что теперь жутко даже задумываться.       Где-то на периферии зрения он замечает, как мечется вокруг Дазай в этой своей самоуверенной манере, не быстрой, но достаточно дерганой, чтобы понять — он обеспокоен. Ох, теперь-то Чуя действительно может осознать, что за человек перед ним. Теперь это не незнакомец, ворвавшийся в устоявшуюся рутину его клубных дней, не просто очередной враг на арене. Теперь это Дазай Осаму, тот самый, с которым его на самом деле связывали годы совместной работы. И по вине которого, полагает Чуя, он здесь оказался.       Он сам удивляется тому, как звонко в маленькой комнате разлетается отзвук от пощечины. Хлесткая и быстрая, она становится предвестником наступающей после нее тишины, в которой Накахара наконец может проморгаться и вернуться в реальность, не отвлекаясь на мельтешение Дазая вокруг него. Сам Дазай замирает, так и нависнув над напарником, уставившись своими невозможными глазами прямо в лицо Чуи, неслышно дышит, раскладывая, наверное, в своей гениальной тупой голове причины, которые за этим самым ударом лежат.       В конце концов единственное, что он произносит, игнорируя странный смешок, сорвавшийся с губ Макото:       — Я тоже скучал, Чуя.       И Чуя может слышать это, он наконец может в полной мере осознать где находится и что произошло неизвестное время назад. Их странный путь по коридорам, поиски Макото, пылающее в груди чувство вины и недоверия. Находка, послужившая как концом их вылазки, так и началом другого пути.       — Я сломаю тебе пару костей, как только мы выберемся отсюда, — шипит Чуя, дергая затекшими ногами. Неизвестно, сколько он просидел вот так на полу, но судя по мерзкому холоду, сковавшему мышцы, прошло достаточно времени.       Дазай же в ответ лишь посылает ему ту самую улыбку, по которой, Чуя не признается прямо сейчас, он на самом деле скучал. Теперь это так странно — ощущать навалившиеся новые эмоции, которые не мог испытывать просто потому, что забыл о причинах. Забыл вообще слишком многое, отчего и личность свою едва не похоронил, оставшись в своем детском искаженном страхами сознании.       Ему почти двадцать. Те долгие два года, что он провел в мафии, вернулись к нему ужасающим открытием.       Два мира, в которых он успел пожить: мафия и клуб. Такие разные. В каждом из них был страх перед силой, как в каждом существовал страх наказания и желание выживать. Вот только на этом сходство заканчивалось, потому что теперь Чуя в состоянии как следует осознавать слова Дазая о свободе. У него была мафия — подобие нормальной жизни, самое близкое, какое только может получить одаренный в их уродливом мире. И гребаный отлов посмел отнять у него то единственное, что Чуя смог обрести после своего ужасающего провала в попытке защитить приют. Оттого злость, рождающаяся теперь в груди, ощущается гораздо сильнее, чем он испытывал за последнее время. В клубе это были лишь попытки победить в угоду Эйсу. Теперь есть нечто большее — желание победить в угоду собственной жизни. За которую боролся. Которую отчаянно старался сохранить. За которую держался так сильно, что будь она чем-то материальным — свело бы пальцы рук. И он едва от нее не отказался, потому что перестал надеяться. Холодный пот прошибает Чую по позвоночнику, когда он думает, насколько сильно его исказило забвение.       — Мы можем отложить мое избиение на некоторое время? — с насмешкой интересуется Дазай, тычком пальца в лоб словно стараясь вбить просьбу прямо Чуе в голову.       Движение крохотное, всего лишь касание без должной силы, однако все тело даже от такого пронзает болью. Вымученной, провоцирующей тошноту. Приходится снова зажмуриться на пару мгновений, только бы не провалиться в никуда снова.       — Я бы посмотрел прямо сейчас, — ворчит Макото откуда-то сверху, с кровати, заставляя двоих повернуть головы в его сторону.       — О, я с радостью покажу тебе, — Чуя поднимается с пола, стараясь игнорировать ноющее болью тело. Бросает на Дазая полный предупреждения взгляд.       Он чувствует себя чертовски странно. Никуда не делась головная боль, как и тяжесть в теле. Как и общее дерьмовое состояние, которое с ним изо дня в день в этом месте. Просто теперь есть кое-что еще — знание, что может быть по-другому. И это самое «другое» у него уже было, теперь оно снова с ним в его воспоминаниях, и оно не дает больше погрязнуть в абсолютной уверенности, что нахождение в клубе для него лучший вариант. Нихрена не лучший, и теперь Чуя это знает, как знает и то, что чертовски настроен как можно скорее завершить этот цирк, даже если в ослабшем теле пугающе мало сил.       — Ну так, — Макото как-то странно косится на них двоих, словно решая, следует ли вообще говорить. — Что дальше?       — Найдем Фукудзаву. Снимем ошейники. Выберемся отсюда, — Дазай перечисляет следующие шаги так обыденно. Будто каждый день проворачивает нечто подобное.       Теперь Чуя может видеть ситуацию в другом свете. Наконец ощущение пребывания в странном сне пропало, и он может снова мыслить как настоящий Чуя. Как тот, кем он был все это время, просто не подозревал об этом. Макото мастерски стер ровно столько из его головы, чтобы осталась лишь его детская личность, испуганная и скорбящая, не видевшая никогда иной жизни.       — Снять ошейники? — Макото мрачно кривит лицо. — Очень самонадеянно с твоей стороны, Дазай Осаму.       — Эта штука ведь не работает на тебя, не так ли? — Чуя потирает виски, в попытке сбросить балласт из головной боли. — Не смотри на меня так, придурок, я прекрасно знаю, как работает твоя способность.       — Было очень увлекательно смотреть на Чую, который совершенно ничего не помнил, — вздыхает Дазай удрученно.       Ну разумеется. Ведь можно было лить ему в уши всякий бред, не встречая достойного сопротивления. За это Накахара планирует позже также настучать напарнику по лицу.       — Не выделывайся! — Чуя грозит Дазаю кулаком, за что получает привычно искривленное лицо.       — Разумеется эти придурки не стали проверять, работает ли ошейник на мне, — самодовольно отвечает наконец Дазай, поглаживая пальцами гладкий металл на шее. — Но это не отменяет того факта, что я не могу его снять. Как и того, что обнулить твой я не в силах.       Чуя смотрит сперва недоверчиво, хмуро, а затем осознает — Дазай проверял. Как минимум в тот раз в душевой, когда прокладывал пальцами одному ему известные маршруты по телу Чуи. Тогда он совершенно точно дотрагивался до ошейника, пока рассказывал про старый шрам на шее.       Теперь Накахара точно может вспомнить каждую из отметин, про которые тогда бормотал с закрытыми глазами Дазай. Как может вспомнить и то, откуда ему в принципе известны мельчайшие подробности о теле Чуи.       Вероятно, прикосновение Осаму действительно может обнулить силу Фукудзавы в ошейнике, поэтому на шее Дазая эта штука бесполезна. Однако сам ошейник является проводником, что распространяет силу в нем и на своего носителя в том числе. На Дазая это просто не работает, ведь не может же он обнулить свою собственную способность, зато на остальных будет действовать абсолютно так же, как ошейники действуют и сейчас. А как только способность Дазая перестает действовать на проводник, туда сразу возвращается сила Фукудзавы. Чуя ведь даже не почувствовал изменений в тот момент в душевых, так что одно ясно точно — спасти их от действия способности бывшего директора может лишь контакт Дазая непосредственно с самим Фукудзавой.       — Чертова штука, — шипит Чуя недовольно, дергая пальцами металл на своей шее. Приходится приложить ладонь ко лбу в попытке урезонить странный жар на лице. — И где нам искать Фукудзаву?       Они одновременно поворачиваются на Макото, который так и сидит, сгорбившись, на своей койке. Только теперь Чуя понимает, отчего тот выглядит так странно — вспомнил инвалидное кресло, в котором видел друга в последний раз. От воспоминаний, что теперь пугающе свежи в его голове, он прикусывает губу.       Стоит ли сейчас спрашивать? Он может слышать отдаленный шум, который звучал и в тот момент, когда они проникли сюда. Наверняка в этом есть часть плана Дазая, иначе отчего тот стоит с таким лицом, словно способен разрушить мир собственными руками?       — Думаешь, меня посвящают в детали? — вздыхает Макото раздраженно. — Я понятия не имею.       — На тебе ошейника нет, — мрачно подмечает Дазай.       — А зачем он мне? — друг Чуи кривит губы, брезгливо указывает на низ одеяла, где скрыты его неподвижные ноги. Чуя хочет успокоить его, хочет сказать хоть что-то, но в голове так яростно стучит боль вместе с грохотом воспоминаний, что ему просто-напросто тяжело выдавливать из себя слова. — Моя способность может представлять опасность только если я дотронусь до кого-то. Физической боли она не причиняет, в бою не годится. А в таком состоянии я даже с кровати встать не могу.       — В каком еще сост…       Чуя прерывает Дазая тычком локтя.       — Завали, — приходится жмурить глаза, потому что даже бледный свет от лампы мешает ему смотреть прямо и фокусировать взгляд. — Давай уже… выберемся отсюда.       Он не может видеть, но понимает, что Дазай теперь пялится на него.       — Что с тобой?       Чуя хочет усмехнуться и ответить, правда, но боль становится сильнее с каждой секундой. От нее трясутся руки и по позвоночнику проносятся болезненные уколы несуществующих игл, бежит странная рябь под закрытыми веками. В ушах отдается шум, и Чуе кажется, что он слышит, как собственная кровь бежит по венам и воет с просьбой выпустить ее.       — Чуя, — как из далекого тоннеля он может едва улавливать обеспокоенный голос Дазая. — А вот это плохо.       Приходится облокотиться рукой на спинку кровати, потому что держать себя в ровном положении становится почти невыносимо. Это похоже на его сны — то, что мелькает под веками. Красное и пугающее, оставляющее за собой фантомные мазки крови.       — И давно это началось? — Макото звучит напряженно, хотя Чуя уже с трудом может различать голоса. На самом деле каждое слово больше походит теперь на звериный вой, в сотни раз усиленный его собственным мозгом.       — Когда ты позволил нацепить на него ошейник, — рычит Дазай где-то на периферии.       — Отъебись, Дазай Осаму, не из-за меня он сюда попал!       Чуя только и может, что простонать в попытке остановить все это. Тише, тише, говорите что угодно, только не так громко.       — Чуя, — он снова чувствует покалывание где-то в районе шеи, потому что Дазай, кажется, теребит кожу под его ошейником пальцами. Он дергается, каждое прикосновение теперь становится таким обжигающим, будто он горит в лихорадке. — Тебе нужно выпустить ее. Ты слышишь меня? Просто кивни, если да.       И он кивает, с трудом сосредотачивается на голосе, тянется к нему всем существом, а Дазай, кажется, понимает его состояние и начинает шептать где-то рядом с ухом, стараясь быть как можно тише:       — Я пойду искать Фукудзаву. Черт знает, сколько мне потребуется времени на это, но Ацуши вместе с Акутагавой уже здесь и отвлекают охрану. Слышишь меня? Они справятся, им помогут Йосано и Куникида. Тебе нужно снять ошейник, слышишь меня, Чуя? Выпусти ее, свою силу, иначе она убьет тебя.       — Ни за что! — голос Макото режет по ушам с такой силой, что у Чуи начинают слезиться глаза.       — Замолчи, — шипит на него Дазай. Руки снова возвращаются к шее Чуи, но он тут же убирает их, когда Накахара отстраняется с очередным болезненным стоном. — Чуя. Это поможет тебе снять ошейник. Я уже обнулял это, смогу и снова. Но пока на тебе эта штука — нам не выбраться.       На последних фразах то, что сидит внутри Накахары, вопит еще громче. Его кровь превращается в жидкий огонь, и теперь он уверен, что плачет тоже не просто слезами. В глотке что-то мешается, сдерживая готовую вырваться оттуда тошноту. Он не видит, но чувствует, как из носа на одежду и пол стекает кровь. Приходится вдыхать ртом, только бы не вдыхать ее запах. И тогда Чуя осознает — оно боится Дазая.       Он сказал, что уже обнулял это. Ну конечно.       Перед глазами встают развалины приюта. Его бывшего дома, где он похоронил десятки детских жизней. Тогда без способности Фукудзавы то, что живет в Чуе, вырвалось наружу, и одному черту известно, каким образом Дазай успел оказаться в нужном месте в нужное время. Он обнулил его, и началась история с мафией.       А теперь то, что заперто не только самим Накахарой, но и ошейником, неудержимо беснуется. Стремится уничтожить тело своего хозяина, потому что не видит иного способа выбраться наружу. Именно поэтому он истекает кровью и просыпается с кошмарными видениями перед глазами. Поэтому может отдохнуть лишь тогда, когда с него снимают ошейник. Потому что в такие моменты то, что живет в нем, чувствует хоть частичку свободы, как малейший вдох кислорода после забитого дымом помещения. И прямо сейчас оно бьется внутри еще сильнее, осознавая, что Чуя как никогда близок к тому, чтобы дать ему волю.       Либо он умрет здесь, захлебнувшись в собственной крови, которая уже стекает по его подбородку, либо позволит силе почувствовать, что он не подавляет ее.       Когда он начинает говорить, то изо рта у него стекает вязкое и со вкусом металла, а голоса Дазая и Макото становятся совсем уже далекими и неразборчивыми. Фоновый шум.       — О, дарители темной немилости… не тревожьте меня. Снова.       Все, что он видит дальше, смешивается в один сплошной кровавый пейзаж. Последнее яркое чувство, оседающее на подкорке — звук, с которым расколотый искореженный металл отлетает в стену, и на шее наконец не остается глупого ошейника. Дальше — больше звуков и ощущений, чем осознания. Больше нечеловеческого крика, вылетающего из его груди и раздирающего глотку, чем осмысленных действий. Он срывается с места, перестав контролировать собственное тело.       Дазай больше не тормозит. Он бросает разгневанному Макото жалкое «спрячься, если не хочешь подохнуть», мчится следом, на мгновение пугаясь, что не сможет угнаться за Чуей.       Тот разбивает стены так легко, что Дазай на секунду теряется, рассмотрев больше свободного пространства, чем было здесь всего час назад, когда они пробрались в коридор. С пальцев Чуи срываются черные сгустки энергии, поглощающие в себя все, что попадается на пути. От воя, что разрывает спокойствие коридора, закладывает уши. Дазай думает, что такой вид напарника должен был напугать его, но нет. Где-то в груди оседает мрачное спокойствие, потому что это наконец тот Чуя, которого Дазай запомнил. Не то убитое горем существо, что медленно умирало в тесных комнатах-камерах под надзором Эйса и его пешек.       Переживания вызывает не то, насколько ужасен Чуя в этом облике, а то, что Дазаю неизвестно, сколько на самом деле тот сможет продержаться в нем, не угробив собственное тело. Контроль над этой частью его силы никогда не был и, думает он, не будет подвластен самому ее хозяину. Оттого и обнуление Дазая в прошлый раз спасло Чую от неминуемой гибели. Лишь потому, что Мори вовремя успел отправить его куда-то в самые окраины города, указав только на то, что вернуться Дазай обязан с новым мальчишкой для мафии.       И если тогда, почти четыре года назад, Чуя смог продержаться лишь несколько минут, будучи, в общем-то, не в самом лучшем своем состоянии, то теперь, когда его тело измучено многими месяцами внутренних атак его силы… Дазай не думает, что у него много времени.       Краем глаза он замечает то, что списывает на просто огромную удачу. В одной из комнат, у которых Чуя снес стены, он может видеть тело мужчины, лежащее на кушетке. Светлые длинные волосы намекают на один единственный возможный и такой нужный сейчас вариант — Фукудзава. На колебания нет времени, Дазай знает, что если потратит даже несколько секунд на то, чтобы добраться до мужчины — он может потерять Накахару, стремительно пробирающегося напролом сквозь бетонные стены. Поэтому он спешит следом, но шагать все труднее, на пути за Чуей образуются кучи из обломков.       Он вскрикивает от неожиданности, когда один из кусков от разрушенных стен попадает в его тело. Слышит треск ребер, привычный уже с многочисленных пройденных миссий, но сейчас совершенно не подходящий для ситуации. Чуя движется стремительно, готовый, кажется, вовсе игнорировать любые двери и коридоры, проваливаясь своим телом только в собственноручно созданные дыры. Дазай поднимается с колен, раздраженно уставившись на разбитые в кровь ладони, и петляет за ним, ругается негромко, получая удар за ударом от летящих во все стороны осколков стен.       В конце концов он делает последний рывок, вцепляется в занесенную для очередной атаки руку Накахары, не слыша собственного крика боли за яростным воем, безостановочно звучащим изо рта Чуи. На мгновение слепнет от вспышки бледно-голубого света обнуляющей способности.       Они прошли едва ли метров тридцать, но этот путь показался Дазаю гораздо длиннее.       — Убьешь меня когда выберемся отсюда, ладно, коротышка? — сквозь зубы шипит Дазай, падая на колени, утягивая за собой мгновенно ослабевшее тело напарника. — Ну ты даешь. Теперь я точно знаю, что когда ты кричишь на меня, то твоя злость поддельная. Иначе как объяснишь то, что наша квартира еще цела? Только помни, что твоей целью по-прежнему остается разбить мне лицо. Если ты откинешься прямо здесь, то не сможешь этого сделать, не так ли?       Он несет какую-то чушь, поглаживая тусклые рыжие волосы. Тело на его коленях трясется, Чую рвет кровью и он закашливается, но на одном из выдохов все равно хрипит:       — Прекрати, — срывается с окровавленных губ.       Хорошо, что в эту самую секунду тот слишком увлечен выплевыванием кровавой каши, так что не может видеть, насколько облегченный вздох вырывается из легких Дазая. Это болезненно, потому что несколько ребер явно не остались целыми.       — Встать можешь?       Неуверенные кивки обманывают Дазая всего на минуту, а потом он пытается помочь напарнику подняться. Тот падает на колени снова, сбивая в кровь ладони и едва не утыкаясь подбородком в бетонный пол.       — Ног не чувствую, — Чуя ненавидит себя в эту самую секунду, но невыносимая боль во всем теле ощущается иначе, чем бесконечная боль в черепной коробке. Он больше не чувствует сопротивления собственной способности, лишь привычный холодок, бегущий по позвоночнику от обнуляющей силы Дазая, но это сбавляет градус агонии совсем немного. Просто теперь кажется, что в мясорубке перемололи каждую его кость, но не мозг, как это было ранее.       — Я нашел Фукудзаву, — оповещает его Дазай, когда они все же приваливаются вместе к стене и шипят синхронно от разрывающей боли. По щеке у него скатывается кровь из рассеченной осколком стены раны, но он не жалуется, разглядывая окровавленное лицо Накахары.       Шаг за шагом, метр за метром, они приближаются к комнате, где лежит мужчина.       Чуя бы удивился увиденному, если бы мог. Однако усталость в его теле настолько гнущая к земле, что ему едва удается удерживаться на ногах.       Помещение похоже на медицинский кабинет Йосано, за тем лишь исключением, что теперь в нем отсутствует часть внешней стены, которую Чуя снес. Перед глазами лишь мутные образы от тех нескольких минут, что он провел, ведомый собственной силой, сидящей до этого внутри.       — Вот черт, — хрипит он, разглядывая созданные им самим разрушения. Переступает с ноги на ногу, тело ощущается чужим и незнакомым, а каждый шаг отдается чудовищной болью. Будто под кожей у него стеклянное крошево, а прямо в костях крутятся шестеренки, противным скрежетом ломающие скелет изнутри.       — Чуя не пощадил свою тюрьму, очень драматично, — вздыхает сбоку Дазай, кривясь от резкого неаккуратного шага.       — Я не контролирую это, придурок.       За звоном в ушах с трудом удается разобрать крики снаружи. Чуя не тронул дверь, через которую они попали в этот коридор неизвестное время назад, так что он дергается и прислушивается, в попытке определить природу звуков. Ничего хорошего крики и звуки выстрелов ему не сообщают, однако он припоминает слова Дазая, сказанные ему в комнате Макото перед тем, как Чуя дал волю своей силе.       — Акутагава оказался весьма полезным в подобного рода миссиях, — сдержанно ворчит Дазай на вопросительный взгляд Чуи.       — Ты и Ацуши к нему пристроил? Вот уж тандем так тандем, — усмехается Накахара, стараясь не дергать лишний раз лицом. Губы немеют с каждым словом все больше, и начинает казаться, что шевелить языком с каждой секундой становится тяжелее, чем должно быть.       То, как Дазай смог провернуть все это — поражает. Выкуп Ацуши при помощи Кое, разведка с целью разузнать местонахождение Макото, босс мафии, выступающий в роли хозяина. Чуя решает разузнать подробности плана сразу же после того, как набьет напарнику лицо за его исчезновение.       И после того, как у них получится выбраться из этого ада под землей. Получится ведь?       Дазай что-то бурчит недовольно, но Чуя не может разобрать. Тот движется в сторону лежащего директора, оставив напарника прижиматься к уцелевшей части стены. Чуя не уверен, что сможет удержаться на ногах самостоятельно, все силы уходят на то, чтобы концентрировать внимание на окружающей обстановке.       Перед глазами начинает плыть, он наблюдает за каждым шагом Дазая, что медленно приближается к лежащему мужчине, и не может удержать в голове ни одну цельную мысль. Образы разбегаются, давят на череп изнутри, и Чуя морщится, потому что это невыносимо — одновременно осознавать вернувшиеся воспоминания, наблюдать за тем, как напарник сокращает расстояние между собой и не просыпающимся директором приюта, который не просто уж и директор, как теперь может вспомнить Накахара. К тому же не дает покоя плохое предчувствие, усиливающееся из-за каждого громкого звука, доносящегося из-за двери в их коридор, и странное чувство бьющейся в груди надежды на то, что у них получится выбраться. За всем этим лежит непомерная усталость, давящая вниз так сильно, что ему едва удается выдерживать собственный вес.       Ноги у Чуи подкашиваются ровно в ту секунду, когда дверь в коридор слетает с петель с ужасающим грохотом. Он едва не теряет сознание от того, как возвращается головная боль вместе с этим звуком и ярким сиянием, исходящим от Дазая, который сумел прикоснуться к Фукудзаве. Краем сознания Чуя цепляется за мысль — неужели он погибнет вот так, когда они настолько далеко зашли в своей попытке отыскать освобождение?       Ему бы подняться да применить гравитацию, но тело перестает слушаться совершенно. Сознание поглощают усилившиеся крики, которым теперь ничего не мешает проникать в разрушенное им самим крыло клуба.       — Накахара-сан! — он слышит еще один голос, почти знакомый, но убеждается лишь тогда, когда находит силы приоткрыть один глаз.       Акутагава поражает способностью бегущих за ним вслед вооруженных охранников, ловко глотает пули своей сверхъестественной темнотой, и бросает напряженные взгляды на Чую, стоящего на коленях и прислонившегося боком к стене. Неимоверное количество усилий удерживает его в вертикальном положении.       Он и слова не может вымолвить, к горлу подступает очередной приступ тошноты, его рвет кровью снова и снова, пока он окончательно не выдыхается и не начинает оседать на пол. Бесконечное количество охранников просачивается сквозь дверной проем, но каждый из них расплывается, будто смотрит Чуя из-под воды.       За мгновение до того, как его тело столкнется с полом, чьи-то руки обхватывают плечи и тянут в сторону, усаживают спиной к стене. Чуя морщится от боли, хрипит что-то, но сам плохо может разобраться в том, что видит. Что ж, кажется, это Дазай.       — Не спи, Чуя, — Дазай тормошит его за плечи, говорит что-то еще, но уши у Накахары закладывает так, что сосредоточиться на голосе напарника не выходит.       Он переводит взгляд за спину Дазая, туда, где лежит по-прежнему неподвижное тело Фукудзавы. На языке вертится вопрос, но озвучить его не получается, слишком сухо во рту, слишком яростно запертая способность снова бьется где-то под ребрами, мешая осмысливать окружающую обстановку.       Еще пару дней назад Чуя готов был бы смириться с тем, что может умереть вот так. Вероятно, даже посчитал бы это лучшим вариантом — клуб рушится на глазах, он нашел Макото, нашел директора приюта, он сделал все, что эта жалкая жизнь могла ему позволить. Однако теперь, когда вернувшиеся воспоминания снова разжигают внутри ненависть к отлову, когда он может в полной мере осознавать всю несправедливость, которая преследовала его и других эсперов, и когда раздражающий напарник что-то бормочет рассеянно, встряхивая за плечи — теперь умирать совершенно не хочется.       То самое желание жить, которое он сам в себе взрастил, вопит в голове, заставляет из последних сил сфокусироваться на Дазае, отрешиться на секунду от звуков выстрелов и криков Акутагавы где-то в стороне.       — Я обнулил его, Чуя. Все будет хорошо, слышишь меня? — Дазай, будто прочитавший в мутном взгляде немой вопрос, сжимает рваную футболку на плечах Чуи пальцами. Он закашливается от пыли и замолкает на мгновение, восстанавливая сбитое дыхание. — Осталось всего лишь выбраться отсюда.       Всего лишь выбраться.       В каждом из невероятно безумных и продуманных планов Дазая всегда существовал пункт, который начинался со слов «всего лишь».       Это каждый раз была самая сложная часть в его идеях.       — Стоять!       Дазай дергается в сторону, будто его потянули за невидимые нити, привязанные к длинным конечностям. Чуе требуется еще несколько мгновений, чтобы осознать — это плохо. Этот голос, вопль, разрезающий шумы битвы вокруг них — он не вызывает ничего, кроме ненависти. Заторможенность, вызванная бесконечной усталостью и очевидно тяжелыми травмами, не позволяет Накахаре даже сдвинуться с места, однако он может узнать горячее ощущение в груди — желание растерзать обладателя этого голоса. Причинить столько же боли, сколько он принес тем, кого держал здесь.       Эйс вопит что-то еще, тяжело различимое. Чуя стонет от боли, когда поворачивает голову в сторону, куда смотрит Дазай. Он мажет взглядом по бледному лицу, и ровно в ту же секунду понимает — в пункте плана со словами «всего лишь» этого не было.       — Дерьмо, — шипит Дазай рядом с ним, и начинает медленно подниматься на ноги, стараясь не создавать шума.       Тогда Чуя наконец останавливается глазами на причине раздражения его напарника. Эйс, всегда такой идеальный в своем белом костюме, теперь больше похож на поднявшийся из могилы труп. Его руки трясутся, на лице разводы от пыли и пота, но то, с какой отчаянной уверенностью он держит нож у горла Макото, приводит Накахару в ужас.       Тот держится на коленях лишь за счет того, что Эйс второй рукой удерживает его за шею. С такого расстояния Чуя не может расслышать, но он уверен, что его друг прямо сейчас задыхается, потому что его ноги не способны удерживать вес тела, которому принадлежат.       Где-то рядом Дазай делает несколько шагов в сторону лежащего под обвалами трупа охранника и тянется к его оружию.       — Ни с места! — Эйс вопит в его сторону, Дазай замирает, ровно как и Акутагава, с распростертыми в разные стороны клешнями способности.       Чуя ненавидит себя за то, что собственное тело отказывается подчиняться ему прямо сейчас. Он всеми силами напрягает ослабшие мышцы, выпускает воздух из легких, когда способность отказывается работать. Ее хватает лишь на то, чтобы бледным алым свечением окутать кончики пальцев и затухнуть тут же, едва успев появиться. Вся ненависть и злоба бурлят в груди, но вырваться наружу им мешает избитая оболочка, едва не теряющая сознание и истекающая кровью.       Звуки битвы доносятся до Чуи будто бы замедленно, краем сознания он понимает, что за пределами этого коридора пусть и ведется борьба, но добраться сюда она вряд ли успеет раньше, чем Эйс перережет глотку его другу.       — Нет, нет, — задушенные хрипы вырываются из горла вместе с кровавым кашлем, сотрясающим его истерзанные легкие.       А затем происходит две вещи. Куда позже Чуя станет размышлять над ними столько, что не будет уверен в достоверности. Куда позже он вообще начнет сомневаться, был ли на самом деле в его жизни клуб и все, что в нем происходило. Он будет знать, что это правда, но воспоминания с каждым разом будут ощущаться как что-то все больше и больше оторванное от реальности, пока он наконец не признается сам себе, что на самом деле хочет забыть это, стереть из головы и никогда не возвращаться даже мысленно. Это будет одно из самых сложных признаний в его жизни, но он сможет жить с этим, потому что однажды уже смог допустить вероятность того, что мог бы согласиться добровольно на стирание памяти.       Он будет всем сердцем желать забыть то, что случилось, потому что нет ничего более страшного, чем откашливать из легких кровь в полной неспособности что-то предпринять, пока в коридор подвала врывается стрелой белое животное с окровавленной пастью. И потому что нет ничего хуже, чем смотреть бессильно на то, как оно отрывает голову твоему самому жуткому врагу. Белая шерсть окрашивается кровью, обломки стен разлетаются в стороны от крепкого тела хищника, задевая собой и Чую, и всех остальных.       Он будет слышать крики и странный наполненный изумлением возглас Дазая даже во снах, с которыми так и не научится как следует справляться, ведь они не способность, которую можно держать в узде.       Чуя захочет забыть происходящее как страшный сон, но ему никогда не удастся этого сделать. Потому что нельзя представить ничего хуже, чем то, как в последнюю секунду своей жизни твой худший враг распарывает ножом горло твоему лучшему другу.