И вовек не рассказать

Смех Чанбина похож на множество крошечных беленьких салютов, от которых, как иголочками, теплом покалывает пальцы. Когда он начинает голосить в своей обычной манере, это ощущается как свет фар в глаза на полной мощности. У Сынмина же смех — пуховая подушка и хула-хуп. Разговаривает он птичьим свистом, зажеванной в приемнике кассетой и лебедиными перьями. Пение выходит высоким плачем ребенка и, одновременно, самой успокаивающей колыбельной. Чанов смех слышится телевизионными помехами и слезами счастья, что появляются у дорогих людей после разлуки. Руки его, жестковатые и уютные, похожи на нагретые солнцем камни, а в глазах — летняя заводь с песчаным дном и добродушное драконье ворчание. Чонин смеется глазами, щурящимися в форме беззаботной хитрости и красно-белых маяков. Он вздыбливается и уходит от прикосновений как дикие чердачные кошки уходят от людских рук. Смех Минхо — стаканы в подстаканниках, в них — вода, по которой вилами пишут на английском, а там уже, рукой подать, — бултыхающиеся рыбки. Он сам весь — щекотно-острые травинки, которые больновато колют голые ноги, но никогда — всерьез. Хёнджина смех летит в небо теплым дымным облаком с каминных труб. Две ивовые веточки вместо костей посередь ног несут его на Эверест, никак не ближе. Снежная пелена скрывает лицо так удобно, и видно только силуэт из шторма и пищевых красителей. Феликс хохочет сначала выше озонового слоя, а затем уходит в эхо подземных озер. Кожа, расцвеченная гипсофилами и крошками разбитых шоколадных монет, светится хрустким перламутром. Джисонов же смех — шипящие костерные искры и стрекот сверчков. На ресницах его оседают остатки цветных лучей и звук клацающих зубов, а грудную клетку, до ломкого дыхания уязвимую, корежит изнутри что-то шуршащее, насквозь мокрое от чернил.