Блуждающий

      Колючие еловые ветки впиваются в пальцы ног до багряных, синеватых дыр в коже, пуская свой хмельной еловый сок в кровь. Они поднимаются, они контрастируют своим цветом; плывут, словно рыбы, по пути к венам, артериям и гиганту-сердцу. Живому, стучащему в ритм ветра и биения жизни в синевато-зелёных жилах густого леса. Чёрный дождь вымачивает своими испражнениями кудрявые русые волосы, сероватое худое лицо и безразмерную белую футболку, прикрывающую голые бёдра. Шаг проваливается в бесконечность, а нога в сухой листве и всё тех же еловых иголках: живых и мёртвых.       Живого совсем мало; живое перекочёвывает в полумёртвое, трансформируется, меняет свою изначальную форму, забывается в себе и ищет свою философию здесь, где-то посередине, среди деревьев и густого дурманящего тумана, пожухлой травы. Мёртвое же, наоборот, преображается, восстаёт, глубоко дышит после сотен лет без воздуха и идёт рядом и навстречу, заявляя о себе неслышным воем, мелькающим и прячущимся за толстыми стволами вековых гигантов.       Отчётливая ритмичная поступь босых ног уводит вглубь, туда, где густота веток мешает дышать, а вырванные из земли корни, как кости из центра плоти, хватают за ноги, сбивают пальцы в кровь. Не дают идти, потому что он чужой, потому что он лишний. Лишний здесь и лишний везде, куда бы не пришёл и куда бы не завела его отсутствующая тропа. Она путает; она меняет деревья местами, изгибает их, как это делает эпилепсия с человеческим позвоночником и конечностями, не прилагая лишь каплю усилий, чтобы переломить на несколько частей.       Звук доносится отовсюду, его источник неточен и неясен слуху. Он исходит из самых центральных колец стволов, древних и молодых, из глубин земли, падает с отсутствующего чёрного неба над головой и со свистом ветра исчезает, навевая тоску. Гуляет по израненной, местами порванной, бесконечной паутине мицелия, передавая себя от одной семьи к другой. Он похож на барабанный бой и на свист, на вой, на гипноз и на молитву отсутствующему, как и небу, Богу.       Холод пронизывает до самых косточек, и даже руки от него не спрячешь. Грязная от падающих с деревьев ошмётков их плоти футболка липнет к коже, мерзко морозит, опоясывает и врезается, облепляет член, как склизкий слизняк, заставляет дрожать и ныть, оглядывая очертания своего долговязого тела.       Невидимая тропа несёт дальше. Как магнитом манит что-то там, впереди. Зовёт за собой, как серена, как навязчивая идея и предчувствие, не дающее спокойно жить. Как сонное наваждение тащит за собою и проскрёбывает своими длинными когтями; щекочет, царапает по венам, оставляя после себя отчётливую синеву, и даже мокрые, замёрзшие и бесчувственные пальцы ног не оставляет без своего вездесущего внимания.       Кроны деревьев всё больше заслоняют лунный свет и воздух, парят хлорофиллом и ядом, который напитали в себя от обитателей таинственного леса.       Темнота сгустилась, ноги начали проваливаться в мох и похожую на болотно-грязевую жижу по самые щиколотки. Ветви своей чернотой царапают глаза, застилают картину паутиной, но даже они не в силах уберечь взора от смольной фигуры, стоящей ровным изваянием, как и её братья, и сёстры-стволы. Фигура, облачённая во всё черное, с капюшоном, прикрывающим половину лица, возникла из ниоткуда, появилась из тумана, из дождя и преградила дорогу. Ноги были босые, и ступни, наполовину обнимаемые дождевой болотной мякотью, окольцованы прилипшими мёртвыми листьями и живыми дождевыми червями.       Звук рядом с фигурой стал отчётливым, будто в самих ушах кто-то бил по барабанным перепонкам, прорывая их, а на плече свистел сам рогатый чёрт.       Душу пронизывает насквозь, колет иглами. Юноша стоит, снедаемый судорогами, в предвкушении и в желании. Оглядывает чёрный гордый стан и молится, молится ему внутренне, как Богу, как Дьяволу.       Фигура зовёт к себе негласно, манит, хоть и стоит неподвижно. Заставляет пробираться сквозь дебри, уверенно шагать по веткам, топтать червей и слизней. Фигура пугает своей чернотой до дрожи в коленках и шепчет что-то себе под нос, как мантру или заклинание.       Фигура сняла капюшон и открыла своё лицо. Белое, невозможно красивое и хладное: оно смотрит, убивает и желает. Возросшая из глубин земли, обитавшая там и звавшая к себе так давно фигура сгущает деревья и убивает протискивающийся и лопающийся лунный свет, который доходит и царапает кожу только своими осколками и не даёт себя увидеть или ощутить в полной мере.       Юноша идёт, как заворожённый, давая веткам гладить и царапать своё лицо, задирать футболку, касаться гениталий и обхватывать ноги. Ступает, предчувствуя и видя, как он смотрит, как он оглядывает и жаждет. Ощущает подступающее возбуждение всем своим естеством.       Они стоят напротив, совсем близко друг к другу.       Холодное дыхание на губах и цепкие пальцы на запястьях, гуляющие кверху, к плечам, пускающие мурашки не только от страха, но и от блаженства, заставляют мутно и почти невидяще смотреть в лицо, в большие голубые глаза, в которых можно потонуть и задохнуться. Обрисовать каждую точку на лице, бережно и благоговейно трястись над образом, давая ему всё.       Фигура опускается вниз, целует колени, голени, пачкая собственную одежду в зарослях густого мха, обмазанного грязью. Ледяные, как и глаза, большие ладони бесцеремонно обхватывают худые бёдра, царапая их, цепляют футболку, медленно раздевают, снимают её как вторую кожу, оголяя, будто в шаманском танце. Он открывает взору текущий ниточкой смазки пенис, впалый живот, плоскую грудь с затвердевшими сосками и оставляет от самого низа посередине тощего торса широкий влажный след от языка, пробующего на вкус солёную от пота и пресную от дождя плоть.       Дрожащее юношеское тело принимает на себя дождевые прозрачные капли открыто нагим, и его вид впитывает стоящий напротив, жадно мечтает опробовать, сжать, развести и проникнуть как можно глубже, до самой души.       Внутри всё зудит, а руки голубоглазого видения сами тянутся к чужому лицу, изучая щёки, скулы, плавно обводя кончиками средних пальцев формы ушей. Совсем аккуратно, нежно, как тонкий хрусталь. Он проводит двумя пальцами по пухлым губам, почти насильно их раскрывает и вводит в рот, остальными сильно сжав челюсть. Рот, податливый, до ужаса бесстыдный, нуждающийся и молящий, повторяет наглядные указания рта напротив, раскрываясь шире, как у профессиональной, послушно просящей шлюхи, давая наблюдать, как язык играет с подушечками, как губы плотно обсасывают, как зубы больно прикусывают фаланги, как сам он принимает так глубоко, как может, и пускает обильную влагу по чужой ладони.       Пальцы заменяются, почти не прерывая трансового действа, жаждущими тонкими, но умелыми и сладкими губами и целуют. Этот лесной сон целует развязно, шумно и невероятно пошло, посасывает язык и врывается внутрь своим. Он разжимает челюсти шире и сплёвывает в рот, заставляя глотать; лижет губы, шею, кусает пульсирующую вену и острую ключицу, слушая жалобный скулёж. Грубо стискивает ладонями ягодицы, царапает и усмехается, когда слышит сдавленный болезненный стон от касания набухшего члена к грубой ткани чужой чёрной одежды. Толкает к дереву, прижимает спиной к шершавой острой коре, которая впивается в кожу, царапает до крови, заставляя хныкать, морщиться от боли…       Он снова улыбается, он снова доволен.       Отходит на шаг, разглядывает подробно, намеренно заставляет щёки гореть и испытывать безудержный стыд от своей грешной развязности. Долго смотрит, изучает и, наконец, расстёгивает молнию своей кофты и кидает на землю — на поедание природы и голодных слизней. Открывает для зеленоглазого мальчишки красивое складное тело, испещрённое родинками. Это тело хочется изучать, трогать, смотреть, как на произведение искусства; рука сама тянется к нему, как к путеводной звезде. Но он возвращается, чтобы не дать этого сделать и схватить, мучить своими касаниями, предельно близко к члену водить рукой, намеренно его не касаться. Чтобы сжимать и оттягивать напряжённые соски, параллельно и поочерёдно их кусая, и широко разводить ягодицы, крепко прижимая разведённую промежность к стволу дерева, давая насладиться этим соприкосновением каждому участку чувствительной кожи. Лицо юноши кривится от боли и блаженства, видит летающие кругом огни и искры, появляющиеся из черноты. Они пугают, они мучают и отвлекают своим видом, и он сжимает длинными пальцами чужой торс и утыкается в белое плечо лицом, позволяя абсолютно всё.       Податливое тело отстраняют, лишая безопасности и спокойствия, чтобы развернуть, прижать к дереву, а самому опуститься на колени перед приглашающей в себя дыркой. Его руки снова хватают, заставляют юношу отклячить зад, широко разводят исцарапанные корой ягодицы. Он набирает во рту слюны, смачно сплёвывает на анус, и мальчишка поскуливает, водит тазом, царапает ногтями ствол дерева, чувствуя на пальцах заусенцы, а под ногтями кору и сырую землю. По бедру вниз стекает слюна, и холодная умелая ладонь размазывает её вверх и вниз, намеренно надавливая кончиками пальцев, когда они проезжаются по анусу, вырывая из чужой глотки пошлые созывающие стоны, на которые сбежалась бы толпа изголодавшихся извращенцев.       Юноша чувствует, как бесцеремонно и неожиданно в его дырку врывается горячий язык, так остро контрастирующий по температуре с ледяными руками. Лижет, проводит широко и затем сильно надавливает самым кончиком. Так же грубо врывается сразу двумя пальцами, заставляя сорваться на крик и сжаться, разводит их внутри, чувствуя сильное сопротивление мышц, грозившее порвать его принимающий зад, растягивает, чтобы снова протиснуться внутрь языком.       Сознание промокшего и дрожащего юноши плывёт; он чувствует силу ствола, который обнимает; он ощущает порывы ветра, обдающего его холодом, срывающего кожу, обнажающего до костей для лесного сна. Он кривит руками, выгибает спину; он готов пропустить это сквозь себя, вычистить до предела и подарить блаженство.       Становится до невыносимого больно, горячо и сладко, когда анус растягивают уже тремя, а затем и четырьмя пальцами, чередуя с вездесущим языком, оглаживающим и опаляющим своим жаром растянутое кольцо и гладкие внутренние стенки. Член вовсю течёт, а внизу живота и в яйцах невыносимо мучительная нега, заставляющая срывать глотку, нетерпеливо водить задом и получать в наказание больной укус.       Лес подвывает в тон, туман копится в одной точке в радиусе трёх метров, он помогает голубоглазому, он дурманит. Он помогает видеть жертве, как маленький муравей бежит по дорожкам меж островов коры, как ворон садится на ветку в километре и чистит свои смольные перья. Даёт возможность освободить разум от глупостей, чтобы принять в себя туман, ветер, лес, природу и эту фигуру, выплывшую из ниоткуда.       Язык и руки вдруг больше не дарят своего тепла, и юноша хнычет, почти плачет. Молит вернуть, молит оставить и продолжать вечность взамен на что угодно, даже на свою душу и жизнь. И его слушают. Сзади прижимается то самое усыпанное родинками тело совсем плотно, жарко. Выцеловывает шею и затылок, проводит рукой по позвоночнику вверх, к загривку, сжимает кипу волос и рывком тянет на себя, заставляя откинуться и зашипеть, мажет языком по скуле и едва проводит им по уху, опаляя дыханием. Истерзанный зад чувствует, как между ягодиц ведёт крупная головка, а член прижимается теснее. Двигается поступательно, медленно, без помощи рук. Хочет раззадорить. Заставить умолять.       Ворон взлетает, летит сквозь острые ветви, размахом крыла сметая на своём пути остатки благоразумия и девственной чистоты. Лес затихает на мгновение, замирает, словно труп; воздух превращается в вакуум, не позволяя себя вдохнуть. Лёгкие обжигает, глаза распахиваются, а потом он врывается. Резко, грубо, на всю длину.       Криком начинается симфония. Звуки обрушиваются безудержной, бешеной и громкой какофонией, бьют по мозгам. Его втрахивают, не позволяя двигаться; словно куклу держат в руках. Стоит дрожащей кисти потянуться к собственному члену, как запястья хватают, прижимая к симбиотично вросшей в человеческую плоть коре дерева. Прижимают к ней, ведут вниз ладонями, чтобы было больно, чтобы было хорошо, чтобы напитать дерево кровью и орошить лес безумными воплями.       Внутренности и наружность становятся квинтэссенцией сладких мучений; прямая кишка саднит, ноет, горит, принимая в себя всё, что дают. Растраханный анус всё равно рвёт размер члена, а яйца пошло стукаются о кожу. Он прижимается так плотно, что юноша чувствует тонкую полоску волос на животе, и в этот момент внутри всё взрывается удовольствием. То, ради чего он готов отдать всего себя и отдаться на растерзание ещё более изощрённое, чем это, но ни в коем случае не кому-то другому.       Катарсис бьёт в голову, и теперь боль становится блаженством, приумножается истинным наслаждением; душа стягивается и раздувается, лопается на маленькие куски, и он стонет. Открыто, громко… И голубоглазая фигура понимает: это то, что нужно. Рычит на ухо животным, жаждущим рёвом.       Амплитуда становится шире, движения резче, а угол всё тот же. Тело разрывает, происходит очищение и высвобождение после каждого толчка. Его рука едва касается члена. Пальцем он обводит головку, давит на отверстие. Почти подарив облегчение, зажимает основание. Учащается до сумасшедшего темпа, вытрахивает душу из тела, выворачивает наизнанку. От блаженства к горлу подступает тошнота, хочет вырваться наружу, и в этот момент рука исчезает, позволяя так долго ждущему разрядки члену обильно излиться на ствол. Спина выгибается, позвоночник хрустит. Из горла рвётся сладостный стон, но сменяется хрипом. Чернота в глазах сгущается. Лес нюхает, впитывает его вырвавшийся оргазм, изучает его. Анус пульсирует, зажимает, как в тисках всё ещё твёрдый член внутри, но в следующий момент чувствует отвратительную, мерзкую пустоту.       Цепкие пальцы тянут юношу за мокрые волосы, разворачивают и ставят на колени. Они больно бьются о жёсткие корни. Перед глазами всё та же дымка, неясная пелена и очертания члена. Изящная рука обхватывает плоть, бьёт ею по раскрытым губам и высунутому языку.       Мальчик сам чуть нагибается, чтобы коснуться губами яиц, обхватить их, лизнуть и провести бесстыдным языком по всей длине, ловя кожей лица сочащийся предэякулят. Довольно облизывается и постанывает даже сейчас, когда его разрядка прошла целую вечность назад.       Член вгоняют в глотку без предупреждения по основание, заставляя давиться, носом утыкают в лобок. Он сопротивляется, потому что не может дышать, плачет, пробует языком чужой и собственный оставшийся вкус. Кожу головы будто скальпелем сдирают от постоянных дёрганий, но это так сладостно, так вульгарно и приятно… Член трахает его рот так же, как его зад: грубо, быстро, толкаясь в самую глотку. Рука отстраняет за волосы всего на пару секунд, чтобы беспардонно испачкать, оклеймить лицо и снова повторяет свою пытку. Горло обжигает и застилает обильная жижа. Льётся в глотку, по пищеводу. Юноша давится, глотает, надеясь отстраниться, но ему не позволяют, и он сглатывает всё, что ему дарят. До последней капли.       Заплаканные зелёные глаза поднимаются кверху. Он благодарен, он счастлив. Он готов отдать всё, что есть.       Спина сталкивается с мягким густым мхом, который обволакивает испещрённую глубокими кровавыми ранами кожу, стелется, как покрывало. Под головой — внезапно ставший мягким широкий прут корня.       Он дышит размеренно, чувствуя во рту вкус крови, а в анусе — жгучую боль. Прикрывает глаза. Наваждения растворяются в тумане. Широкие и густые кроны деревьев обнимают его. Ворон взлетает, сметает крылом чистоту, означая собою новое начало. Последнее, что он видит, — светлые голубые глаза. Лес стихает…