Судьбы тяжкие, наши судьбы

— Дми Дмитрич, да тише Вы!.. — шипит он и ещё сильнее прижимает руку ко рту друга, пытаясь не допустить, чтобы оттуда вылетел хоть один лишний звук.       Шостакович, пытаясь изобразить возмущение, что, правда сказать, в его ситуации несколько проблематично, легко кусает ребро ладони мужчины. Тот мгновенно одергивает руку и с каким-то детским недоверием, неуместным и глупым для их возраста, восклицает: — Ты укусил меня! — При всём уважении, Ван Ваныч, но Вы пытались меня заткнуть. И крайне грубо! — Мы в филармонии, в гримерке, которую отделяет от коридора только дверь и стул её подпирающий, – как можно терпеливее отвечает Соллертинский, мысленно уже сжигая всю эту филармонию к чертям. — Мы на Вашей постановке и зайти сюда может кто угодно, если услышит нечто настолько неоднозначное, Дмитрий, как Ваши, простите, стоны и мольбы. — Но это была твоя идея! — почти задыхается от негодования Шостакович и с вызовом смотрит на мужчину, заметно щурясь, пытаясь лучше разглядеть его без очков. — Да. И знаешь что? Я уже жалею! — Соллертинский сбрасывает со своего плеча ногу композитора и начинает быстро одеваться. Дмитрий переворачивается на софе, расположившейся в дальнем углу комнаты, и пытается нащупать рукой очки, одновременно с этим отчаянно стараясь остановить мужчину: — Ван Ваныч! Иван! Ваня, черт тебя возьми!.. — он наконец находит предмет своего упорного поиска и, водружая очки на нос, пытается смягчить тон так, чтобы собеседник не заметил слишком резкого перехода. — Хорошо, слышишь? Хорошо. Я не буду больше шуметь.       Иван останавливается посреди комнаты, оглядываясь в поисках очередной детали гардероба, а потом, не обращая ни малейшего внимания на посторонний шум, доносящийся с софы, направляется к стулу, на котором обнаруживается ранее небрежно брошенный пиджак. — Если я извинюсь за то, что укусил тебя, мы сможем продолжить? — Нет.       Дверь захлопывается с таким оглушительным треском, что кажется будто она вот-вот слетит с петель. Дмитрий закрывает глаза и на секунду в комнате воцаряется мертвая тишина, прерываемая только шумным дыханием одного-единственного человека. — Ну и черт с тобой! — кричит он. Кричит, глупо и искренне улыбаясь наверное впервые за эти несколько адски тяжёлых лет. — Один справлюсь!       Соллертинский стоит в коридоре, прижимаясь щекой к закрытой двери, и уголки его губ против воли ползут вверх.