Больнее боли

      Ей не хватает роста, чтобы поза была удобной, поэтому приходится буквально повиснуть на спинке песочно-бежевого дивана. Ногти впиваются в обивку, оставляя на ней маленькие вдавленные следы. Они становятся чуть глубже, когда он наваливается на нее сзади, его яйца громко шлепают о ее разгоряченную потную кожу, а член ввинчивается на всю глубину, и едва-едва успевают разгладиться и исчезнуть, когда он отстраняется, утягивая ее безвольное, почти обездвиженное тело за собой.       Она сдавленно стонет, но не от удовольствия: секс до сих пор причиняет ей боль. Его член слишком толстый и слишком твердый и скребет ее изнутри, как наждачная бумага, доставая, кажется, до самого сердца. Где тоже скребет – сильно, надсадно.       Она не хочет говорить ему, что ей больно. Он может остановиться. Заговорить. Назвать ее по имени.       Коснуться – так, как ему не позволено.       Он что-то шепчет и вдавливает ее в плюшевую теплую плоть дивана еще сильнее. Ее рука неловко соскальзывает, неестественно изгибается, как у куклы со сломанным шарниром, и ей приходится упереться в спинку лбом. До сих пор налитая молоком грудь противно ноет, напоминая о себе, напоминает...       Что она сделала?       Его холодная грубая ладонь ложится ей на живот, все такой же неидеальный, не подтянутый, не плоский, покрытый, как шрамами, белыми полосами растяжек. Мурашки разбегаются оттуда по телу – от самого центра, от той точки, в которой сосредоточено ее естество, еще недавно бережно хранившее в себе другую жизнь.       Она всхлипывает, позволяет ему слегка приподнять себя. Он тянет ее за волосы, хочет, чтобы она обернулась. Нет. Нельзя, чтобы он видел ее лицо. Нельзя смотреть в чужие глаза. Она не поддается и тянется вперед, переваливается через спинку дивана. Ее ладонь нащупывает шершавое пятно. Она думает, что это засохшая сперма, которая могла оказаться здесь только одним способом, но потом понимает, что это не может быть ничем, кроме грудного молока.       Она открывает глаза и видит ее.       Под столиком, глубоко-глубоко, скрытую на две трети тенями, окутанную пылью и забвением, – погремушку в виде панды, с голубым бантиком, ставшим грязно-синим, и улыбкой, превратившейся в оскал.       Боль – настоящая боль – зарождается там, внутри, под его ладонью, разрастается стремительно, как ядерный взрыв, и безжалостно, как раковая опухоль. Она проникает в ее сердце, заставляя его биться-биться-биться, словно отбивая сигнал SOS, а потом подкрадывается в горлу, сжимает его в свой стальной кулак и выходит наружу слезами.       Ей хочется кричать, и она кричит, уткнувшись лицом в мягкую ткань, прикусив ее зубами. Хочется вонзиться зубами в свое тело, изрезать вены собственными ногтями, что угодно – лишь бы притупить эту боль. Она думает о том, сможет ли извернуться и вытащить пистолет у него из кобуры... когда боль отступает. Ее заглушает другая – реальная, осязаемая, живая, сейчашняя – от его по-мужски грубоватых пальцев, впившихся в ее исстрадавшуюся кожу, от его ногтей, скребущих по ее обнаженной спине, от его плоти, немилосердно истязающей ее изнутри... Она распухает, расширяется, кристаллизуется... и становится наслаждением. Вместе со слезами, текущими из ее глаз, оставляющими маленькие размытые пятнышки на обивке, волна теплой влаги от запоздалого удовольствия заливает ее изнутри, окутывает, согревает.       Он чувствует перемену и тут же с хриплым стоном кончает вместе с ней.       Время замирает. Ей кажется, что она слышит, как стекает капля конденсата по недопитой вечность назад бутылке вина, откупоренной и початой в равнодушном, вязком молчании. В безвременье – беспричинном, бессмысленном, никуда не ведущем.       Она слышит тяжелое дыхание, потом – холодное звяканье застегивающейся пряжки ремня.       Ей страшно обернуться и в то же время – все равно.       Что она сделала?       Что они сделали?       Все равно.       Она встает. Поправляет рубашку, отбрасывает пальцами ног сбившиеся на лодыжке трусики, натягивает на бедра юбку. И все-таки оборачивается.       Ей не нужно, чтобы он мямлил извинения, обещания, признания. Но он молчит, его ладонь ложится на ее влажную щеку. Никто не касался ее так слишком давно – с тех пор, как мягкая рука любимого в последний раз нежно убирала прядь волос ей за ухо, с тех пор, как маленькие любопытные пальчики сына в последний раз трепали ее за щеку, и он смеялся, и выпускал из беззубого рта ее сосок, и смотрел ей в глаза, зная, что она не оставит, не предаст...       Что она сделала?       Джон касается ее – так, как коснулся бы только он один. Она кладет ладонь поверх его руки. И видит в его глазах: он понимает. Он знает, что значит потерять.