Срок годности

      Четвёртая линия муниципального кладбища на рассвете картинно подсвечена солнцем, гравировкой одной из плит сообщая: опоздали на треть века. Умерла ещё в прошлом, останками здесь разложившись, а наполнением тоскливо скитаться продолжив, не обретя покой в лице знакомого до нашей эры пристанища. — Говорила тебе: нет тут его, — табак через лёгкие и громкий выдох в жгучий мороз неприветливого декабря. — И никого нет, кроме неё. А она бы уж точно нашла, сам понимаешь.       Взгляд скользит вверх по (не)важным словам к портрету. Дама в возрасте счастливо улыбается высеченным по мрамору лицом, при жизни либо не помня событий предыдущей, либо отлежав своё в больничной палате. Запечатана изношенными костями в прогнивших досках, а содержимым бороздит пространство и время в поисках своего новорожденного тела, ожидая своего выхода на сцену, чтоб с нужным душевным калекой из их цирка уродов пересечься и за занавесом скрыться под аплодисменты. Аплодировать только некому – наблюдательница одна, но и та артистов «Шапито» сшивать психически предпочитает, восторг оставляя до следующего прогресса в лечении. А резервы радости переполнены, рванёт скоро и разобьётся желанный восторг от прогресса в осколки ожидаемо разбитых надежд. — У вас, Аккерманов, всегда была нездоровая заинтересованность в Йегере. Наверное, потому и держитесь здесь до сих пор, — затыкает тишину и на разговор вывести пытается: а что делать, если второй из дуэта «врач-пациент» диалог только с собой вести привык и в настоящем внимание лишь прошлому уделяет? — Вопрос в том, насколько он в вас заинтересован был, раз за эти тысячелетия явиться не удосужился.       Усталый вздох паром касается выбритого затылка. Хруст свежевыпавшего снега и дутой куртки сопутствует летящей до ближайшего надгробия сигарете, приземляющейся на пустующую могилу и иней вокруг себя растапливающей, что зайчиками сияет под покровительством солнца. Больная инсталляция под стать шизофреникам, где одна весьма удачно под нормальную косит: она-то «лечит», а он тот, кого «(ка)лечат». — Мусоришь, Ханджи? — Игнорируешь, Леви?       С годами в весе и нервных клетках поубавил. Продрогшие в плюсовую температуру кости обычно в трёх слоях одежды спасал, а в минусовую декабрьскую предпочёл осеннее пальто в недоспанное утро – боялся опоздать на встречу с мёртвыми. Теперь пальцами перебирает распустившиеся нитки в кармане, моторикой рук пытаясь компенсировать переживаемый стресс, что Зоэ не наблюдает, но читает по бесконтрольно дёргающимся зрачкам. Голова его вполоборота, а тело неподвижной статуей в сторону надгробия, под которым полегла надежда. Вот-вот очередной приступ словит, а кто ей швы в обители мертвецов наложит, когда Аккерман снова с катушек съедет?       Гробовая – на кладбище же – тишина режет слух и нервные клетки. Закралось в тиши предчувствие опасности, в затылок дышит всё тем же жгучим морозом и предостерегает, мол, хватайся-ка ты, Зоэ, за шприц, что в кармане притаился на случай взрыва, оглуши медикаментозно его, пока он тебя не оглушил физически. Но Ханджи свою излишнюю тревожность вкупе с драматизацией старается отмести, как собственные интересы – не зверь перед дней и даже не звероподобный, а Аккерман, что когда-то звался Леви-лучший-из-отряда, а теперь тот-больной-из-шестой. — А за что держишься ты?       Не мышление у него замедленное, а туша не то из-за настигнувшего онемением мороза, не то из-за конечностей, что в приступе вместе с разумом из-под контроля уходят, если входили вовсе. Однако Зоэ, уже нервно очки поправляющая в ожидании непогоды, едва помнила о содержимом потока своей речи, желая лишь пациента вовремя растормошить, пока её волной его безумия не снесло, а теперь в собственной растерянности тонет, пытаясь уловить суть сказанного, насколько глубоко в мыслях о пациенте и как далеко от него в действительности.       Колпачок со шприца проскальзывает в нервной моторике сквозь пальцы, огибает их, очерчивая пластиковыми гранями, и пришвартовывается на иглу. Леви человек, пусть и нездоровый, тоже испытывает чувства, а она транквилизатор в ружьё на каждый остаток человечности. Не без повода, правда, эмоции Аккермана – триггер для его покачнувшейся на ветру соломенной крыши. Когда-то бронебойный, сейчас все содержимое живого мешка на просвет – с одного удара в костную крошку, а с одного шприца в кому, получается. — Говоришь, я держусь здесь до сих пор из-за него, — благополучно игнорирует существование Микасы или подчёркивает её смертное отсутствие. — А сама за что держишься, раз тут стоишь?       Не головой уже вполоборота, а всем телом к ней, оставляя два метра пространства и тысячу недоговорённостей. Чего избегут в этот раз, оставляя вопросы грузом висеть над головами по несправедливости пациента психиатрической клиники и его лечащего врача, когда крыши с одинаковым наклоном, но не скоростью едут? Ему путь до безумия маслом намазали, а она изо всех сил тормозила, пока на него не наткнулась, и вышла ведь на удачной относительно его положения остановке, теперь его на одном удержать пытаясь. — Не думал, что счастливая Микаса на надгробии, потому что Эрена нашла к моменту смерти? — теперь не крыша съезжает, а она с темы, рассчитывая не по-врачебному на нестабильность больного. А больного ли?       Осознанность во взгляде мешается в коктейль Молотова с проступающей в оскале агрессией и неврозом в полопавшихся глазных сосудах. Предположения о Йегере триггером для эмоционального состояния Аккермана, что балансирует на канате равнодушия над пучиной безумия, где страхующая сетка – Ханджи – периодически не выдерживает груза и скорости его падения. Благо, Леви сам равновесие старается не терять, одёргивая себя отрезвляющей болью в нужную сторону. — Рядом бы примостился сам Йегер и их мёртвый ребенок, если Микасе было мало одного, — ледяной тон под стать сезону. А Леви-то в этот раз в декабре четвёртого родился. — Дети реинкарнирующих... — ...рождаются мёртвыми, — заканчивает Зоэ, устало потирая переносицу. Аккерман – непростой пациент, но собеседник из него куда хуже. Энергетический вампир или неосознанно увлекающий за собой больной, высасывающий последние крупицы разума?       Не в больничной палате, где койка да решётки, но тесно и дышится тяжело, несмотря на то, что аудитория здесь подземная и воздухом не насыщается, только слезами. Чувствуют оба примерно одно и то же, но видят с разных позиций, на одной сойтись не могут. Понять бы ещё, какой объект наблюдают.       Поправляет очки, смотря через стёкла не розовых на пациента, что по документам – Андо Хитоши. Последний взглядом скользит сквозь неё и вдоль удручающих линий. Исследует аналитически надгробия, выискивая зацепки – а за что? — Кого похоронила?       Вопрос Аккермана лезвием прямолинейности по натянутым струнам нервов. Ханджи обожглась об свою непредусмотрительность. Леви болен, скорее, душевно, лицезрея отголоски прошлой жизни, но разум, непривычно токсинами запачканный, всё тот же. Выдала себя с потрохами, полагаясь на невнимательность того-больного-из-шестой. Откуда автоматика в желании завернуть в цветочный перед визитом к мёртвым и порыв сторожа поздороваться, как со старой приятельницей? Неаккуратно брошенное «Сегодня с другом?» матёрым мужчиной в возрасте стало галочкой возле предположений Аккермана. Сегодня с «другом», а вчера одна? — Идём, время вышло, — открытое игнорирование равносильно подтверждению догадок, что закрадывались ещё в больничной палате. Но тебе его, кажется, всегда недостаточно, — мелькает в мыслях при покачивающемся развороте на носках.       Зима морозом по кожному мешку и содержимому. Осадков нет, кроме тех, что тлеют на кровоточащих ранах, а вот в голове пурга из сомнений и оседающих грузом надежд. У Леви дальше клиники доступа нет, мысли все в Эрена упираются, а Ханджи свободна в перемещении, что телом, что содержимым головы. Или у неё просто поводок длиннее и качеством ниже, чем у Аккермана, что к Йегеру прикован цепями по дефолтным настройкам?