wintersun

Солдат просыпается быстро и плавно, как заводится с кнопки его новый мотоцикл. Под головой, под слоем мягкости, слегка пахнущей химической ромашкой, пальцы левой руки сжимаются на рукояти пистолета. Хорошо. В нос бьет запах /невозможно идентифицировать неверно/ секса, густой, тяжелый, плотный настолько, что кажется, если сейчас выстрелить, пуля увязнет в воздухе. За окнами, — на восемь и десять часов, — шквальный ливень, монотонный шум, как помехи в рации, и видимость, скорее всего, близка к нулевой. Тоже хорошо. Первичная оценка дана, можно открывать глаза. Джеймс открывает их в сине-серую темень. Дверь проступает угловатым контуром на четыре часа. Правильная геометрия пространства, кратная двум. За его спиной — недопустимо, опасно близко — крупное, даже крупнее, чем у него самого, очень горячее тело. Тяжелая рука обхватывает поперек ребер, не причиняя дискомфорта. Протоколы пришибленно молчат. Солдат ощущает биение чужого сердца спиной, грудью, всей своей неожиданно чувствительной шкурой, ровное дыхание греет загривок. Опознание моментально: Стив Роджерс-КапитанАмерика-шестойуровень-невыполнено-протоколпошелкхерам. И сейчас он перекрывает собой Солдата, загораживает от окон /окна — равно опасность/, пусть плотные шторы скрывают от глаз, а ливень снижает возможности прострела, но, если придут с тепловизором, это не спасет. От Роджерса фонит жаром, как от перегретого мотора. И нет никакого шанса укрыться. Если за кем-то из них придут сейчас, то убьют сразу обоих, как тех самых зайцев. Крупный калибр пробьет два тела за раз, свяжет их кровью, /из груди Стива алой нитью в спину Джеймса, из сердца в сердце/ и пуля застрянет в дверце шкафа. Запоздалый такой, но дохрена щедрый подарок на Рождество для Гидры. Паранойя у Джеймса (Солдата/Агента) развита до совершенства, прописанная красной строкой во всех кодах, превращенная в оружие, равное по силе ему самому. И сейчас оно ненавязчиво так лагает. Дай себе несколько минут, Солдат, говорит он себе, всего несколько минут на покой, вспомни, что это. Час Тигра, темнейший перед рассветом, и можно растворить тревогу в биении чужого сердца, в непривычно, ненормально близком физическом контакте. Воздух проходит в легкие жарким и влажным, как в тропиках. Он пахнет пряно, солоно, а на языке ощущается близким по вкусу к крови. Это не вызывает отторжения, это правильно. Программа безопасности, назойливо пиликающая в мозгах при любом отклонении от жестких нормативов поведения, замолкла этой ночью. Дай себе несколько минут, ну же. Роджерс по-звериному как-то, утробно ворчит во сне, подтягивая Джеймса еще ближе к себе, придавливая ребра, притирается твердеющим членом к заднице, и успокаивается, довольно выдохнув. Два способа прострелить ему башку, совершив при этом минимум движений только лишь левой рукой, оставив тело статичным. Палец уже давно лежит на спуске, он был там, до того, как Солдат проснулся. Расслабься, Солдат, и держи свои дурные наклонности при себе. Вчера все пошло наперекосяк. Призраки приходят в полночь, и в 00:01 он уже стоял на балконе капитанской квартиры и ждал. На удивление недолго. Джеймс планировал убедить Роджерса отступиться. Припугнуть, надавить, что угодно, если придется, только чтобы отстал. Его поиски, безошибочно приводящие туда, откуда Зимний Солдат только что ушел, нервировали сильнее, чем мазок ЛЦУ на собственной груди. Капитан упорно дышал в затылок, след в след, длинной вечерней тенью, и успокаиваться, по всей видимости, не собирался. Упрямый осел с навыками матерого охотничьего пса. Он искал Солдата, Солдата искала Гидра, Гидра искала Роджерса, Солдат уводил Гидру и сбегал от Роджерса, который не отставал. Идиотская игра в смесь догонялок и пряток, бегом по кругу, размеченному посреди минного поля. Кто кого догонит? Программа глючила просто беспощадно. Впервые Агент съехал в оверрайд еще двадцать один месяц и четырнадцать дней назад, на хеликерриере Щита, когда безосновательно не стрелял в цель шестого уровня на поражение. После первого выстрела он подумал, что промазал. На втором понял, что нихрена подобного. Зимний Солдат не промахивается никогда. И безусловный протокол на уничтожение начал трещать по швам и рябить помехами. По сбитой траектории нож ушел в плечо вместо горла. Процессоры коротило. Неправдоподобно голубоглазая цель бросила оружие в реку, бросила под ноги Агенту выбор: решай мою жизнь. Жестоко, искренне и больно. Он не был готов к такому выбору, он не был готов к выбору вообще, свобода воли в нем прописана не была. Но когда цель рухнула в воду, вслед за своей аляписто-цветастой железкой, модус Агента отключился, резко и наглухо. Так мгновенно, в абсолютную черноту умеют умирать только машины. А самого его потянуло вниз, за целью, бездумно и бесконтрольно, словно кто-то за руку стащил в расходящиеся под обломками волны. Ну просто еб твою налево. Без задания Солдат существовать не мог, и протокол был, по умолчанию, переписан на защитный. И не давал сбоев до вот этой треклятой полуночи. От Роджерса, нелепо открывшего сучий свой рот, тянуло надеждой, теплом и домом. Всем тем, чего Солдат не знал/не помнил, но чего, как оказалось, хотел. Он замерз и устал. И его ранили, /плазменным, мать вашу, резаком/ когда он убирал очередных особо одаренных, пришедших убить Капитана Америка. В последний месяц их развелось, как тараканов. И в этот раз они подобрались ближе, много ближе, чем положено. Ну, зря они это. Но факт был, как говорится, на морду: охота велась за ними обоими, причем, с разных фронтов. И тридцать восемь трупов на трех точках за один день... это было тяжело. Солдат и правда устал. И замерз. И бок болел. А тут Роджерс, со своим щенячьим взглядом, влюбленный /все еще/ настолько, что еле на ногах стоял, и жаром от него огладило по телу, прошило бронь насквозь, на зависть ножам и пулям. И программа, первая самолично прописанная, гладкая и безотказная, на протяжении почти двух лет, херакнулась снова. Просто в ноль. И потащило к Роджерсу волоком, рухнули все стопоры, как смешной карточный домик, только что из бетонных плит. Фулл-хаус сложился радостно, распустив хребтину на сломанные бусины. И совершенно невозможно стало отказаться от настойчивых поцелуев, от взгляда, предназначающегося обычно божеству или шедевру искусства. Или тому, кто дефиницируется бескомпромиссно как «любимый человек». И Солдат повелся, расслабился, потек. Человек в нем, живой и искалеченный, с таким трудом выскобленный из-под десятилетий программирования и беспамятства, откликнулся всем собой на Стива. На слепую и глупую его веру, на вымученное, отчаянное «да», тут же въевшееся в губы. На все его это слишком искреннее и слишком, мать его, человеческое. Повело, потянуло, как рыбу на леске, безответственно, опасно. За Стивом, к Стиву, под жадный грозовой взгляд, под горячие руки. Полыхнуло так, словно кишки залили напалмом и подожгли, выжгло глаза белой вспышкой желания, о котором вспомнил однажды и забыл с усилием, а тут — ослепило, запекло мозги до хрустящей корки прямо в черепе. Агент распался на кривые куски, как расчлененный труп: барретт на столе в гостиной, бронежилет, относительно Роджерса бесполезный, холод, обломки ситуационных алгоритмов. Вся система вылетела в трубу. В водопроводную, блядь. Смылась, вместе с водой и пеной, и провальными попытками не.трогать.Стива.левой.рукой. Плевать этот упрямый безумец хотел на опасность. И разнесло, без того уже покореженный, джеймсов самоконтроль вдребезги, в мелкие брызги на стене, когда Роджерс, едва ли не с благоговением, сомкнул губы в центре нечувствительной почти, металлической ладони. И свело горло от возбуждения и, к черту все, ужаса, когда тот облизывал заблестевшие от его слюны пальцы, с усердием заправской шлюхи, словно зализывал раны, пытаясь затереть несуществующие усталостные трещины. Вот вам и Капитан Америка, образчик нравственности, нагляднейшая иллюстрация того, что внешность обманчива. Охренеть. И эта восхищенная, голодная ласка, это невысказанное я люблю/принимаю\хочу всего тебя, в каждом движении его губ и языка, в подавляюще открытом взгляде, это все смело, вымыло из Солдата прошлое, набело, до звенящей пустоты, не оставив ничего, кроме горячечного, болезненного «сейчас». И стивово «Джейми», непередаваемо нежное, искреннее, будто последнее в жизни, слово, его доконало. Когда Солдат более-менее привык уже опознавать себя, как человеческое существо, он понял с досадой, что имя ему необходимо. Быть Баки Барнсом, в каком бы то ни было смысле, ему не светило. Баки Барнс мертв, да и что это за имя вообще? Кличка для щенка. Вполне подходящая для комиксного мальчишки-подростка в красных колготках под синими шортиками, но не для Солдата. Он выбрал «Джеймс» и, очень натурально улыбаясь, добавлял «Бонд, ага» в ответ на идиотские вопросы. Эта аналогия забавляла, пусть по сравнению с Агентом, тот же 007 был всего лишь выпендрежником из школьного бойз-бэнда. И тут Роджерс, с этим его ласковым убойно «Джейми». С этим вот голосом он равно мог бы кончать который раз за ночь, или раздвинуть перед Солдатом ноги, или всадить нож ему в горло или сердце. /Назови имя демона и сможешь победить его. Дай демону имя, и он будет принадлежать тебе/ И, по ходу дела, так оно и происходит, потому что Стив сонно шепчет в плечо теплое «Джейми», и Солдата ломает. Два простых слога работают не хуже десятка триггерных слов. Красная тетрадка/голос Роджерса. Тяжелая ладонь сдвигается с груди вниз, под касанием напрягаются в момент все мышцы, на животе нажим усиливается, чтобы в паху смениться крепкой хваткой на вставшем члене. И Джеймс подается под руку, прогибает спину, плавно, морочно, откровенно по-блядски. Подставляется. Стив запаленно повторяет все «Джейми», неожиданно рыкающим звучанием дробя нежность имени, вылизывая с кожи остатки впитавшегося давно холода, широкими, совершенно волчьими движениями, так, что впору верить в оборотней. Вытянуть левую руку из-под подушки, завести к правому плечу. Можно даже не целиться. Два слитных движения и выстрел. И мозги Роджерса вылетят на светло-серое грязно-красным месивом. Убери уже палец со спуска, черт бы тебя побрал, Солдат. Джеймс вытягивает левую руку из-под подушки, вслушиваясь в еле различимый гул калибрующих движение приводов, заводит над правым плечом и опускает ладонь на стивову макушку. Ерошит короткие волосы знакомым откуда-то жестом. Глок остался там, под мягким и ромашковым. Роджерс урчит под незатейливой лаской, улыбается в шею. — Ты рано, Капитан, — шепчет Джеймс, упираясь затылком Стиву в плечо, — мог бы еще спать. — Не мог бы, — отзывается тот, мягко перехватывая Солдата за бедро, — похоже, у нас не так много времени. Ты ведь не останешься. — Нет, — выдыхает Джеймс, уступая ласкающей руке. — А хотел бы? — вопрос горчит неуверенностью, подошедшей бы больше Стиву-подростку из довоенного Бруклина. Джеймс замирает на мгновение. Отвечать на такие вопросы ни один модус его не учил. В его словаре отсутствует термин «хочется». По крайней мере, до этой ночи, такой фигни в его настройках не было: директива «необходимо» вполне справлялась с обеспечением идеального функционирования организма и успешным выполнением задания. Но, снова-здорово, Роджерс взял и все сломал. И Джеймсу теперь разгребаться со своими неподконтрольными желаниями, вроде как вылизать Стива, с ног до головы, а потом затрахать до отключки, или самому на его член надеться. О, дивный новый...блядство. Ну вот, вроде как: неожиданный хэппи-энд для трагической сказки современного безумного мира. И Джеймс чувствует себя тем мальчишкой, авторства одного депрессивного датчанина, словившим редкую форму конъюктивита и севшим в ледяные сани к незнакомой тетеньке. У тетеньки оказалось несметное количество уродливых голов, фетиш на выжигание памяти электрошоком и криокамера. И большие планы по созданию контролируемого монстра. Планы увенчались успехом, тетенька была в восторге. Но у монстра оказалась своя Герда: больше шести футов суперсолдатского тела, железная воля, стальные нервы, и по-летнему голубые глаза. Герда, ну да, ну да. Новому времени — новые сказки. Счастливый финал для призрака — воскрешение. И в течение почти двух лет, Джеймс с завидным упрямством вытряхивает из глаз и сердца окровавленное ледяное крошево, внутри у него все изрезано на куски, и он уповает, почти что веруя, на свою регенерацию. Монстр успешно прикидывается человеком, перешагивая мертвых врагов, смывая с рук кровь, потерянно/найдено улыбается любимому принцу, скинувшему сверкающие доспехи, подставившему под хищнические поцелуи самое свое сердце. Теперь можно пускать черный экран с витиеватым The End. В сцене после титров, зачарованный принц и заколдованный монстр обретают друг друга после многих десятков лет смерти, забвения и льда, оттаивают оба, друг другом отогреваясь, и никогда больше не расстаются. Джеймс думает, что было бы здорово запереться со Стивом в этой квартире, растаивая, растекаясь под раскаленными пальцами, под докрасна жаркими губами, оживать, выходить из зимней тени на свет. Джеймсу хочется остаться. Солдату хочется. Роджерс, похоже, устав ждать ответа, скользит пальцами между ягодиц, вталкивает их по еще влажному, прихватывая зубами под лопаткой. Раскрывает так медленно, вдумчиво, мучая неспешностью, словно у них в распоряжении все время мира. Если так ты добиваешься ответа, ладно, черт с тобой, думает Солдат. И выстанывает хрипло «да» в подставленные губы Стива. И это работает. Медлительность ссыпается с них обоих прошлогодним снегом, облупившейся краской /красно-бело-синей шелухой/, обнажает до подавляемой, скрываемой с фанатичностью, сути. И моментально становится понятна тяга Стива к его патриотическим тряпкам: он запирает в них наглухо то, чего не должно быть в Капитане Америка /броня для тела — клетка для того, что внутри/: жестокости, темной звериной ярости, жгучего этого, дикого голода. Всего, что достается сейчас Джеймсу, что не достанется больше никому. Никогда. Это только для него одного. И это просто ебаное библейское откровение. Роджерс подминает под себя, кроет, как штормовая волна: задница, поясница, плечи; вгрызается в шею сзади, рычит, оборотень же, ну правда, кто бы знал. Он распаляется быстро, нахрен бросая тормоза, кому они нужны сейчас, расходится, как та же волна, потому что можно не сдерживаться наконец. Они оба накачены под завязку искусственной нечеловеческой силой и собственной страстью, перебродившей уже за без-пяти-столетие, чуть ли не в кислоту. Осторожность, похоже, осталась валяться где-то на балконе, они уже успели вытрахать-выколотить ее друг из друга. Ох, да ради всего святого, они разнесли в щепки диван. Он просто рухнул под ними, раскололся надвое, как сказочный каменный стол,/кровавый ритуал обошелся без крови, но результат остался тем же — возрождение/ и Джеймс дотрахивал Роджерса уже на бесформенном месиве. Им можно не опасаться, наконец-то, они равны, они друг другу не навредят недорассчитанной в порыве силой нажатия пальцев. И даже новые попытки Солдата быть-таки поаккуратнее с левой рукой пошли к черту, когда Стив, вылизав снова его пальцы, мокро и чудовищно непристойно, потянул их в себя, с заходящимся душным шепотом «хочу, Джейми, хочу, дай мне». Где там такому откажешь, Джеймс и пытаться не стал. И раскрывал Роджерса под себя на этом несчастном диване, жалея до спазмов в горле, что чувствительности в неживой руке — чуть. И Стив распинает сейчас собой Джеймса по кровати, горячим тяжеленным телом, вталкивается одним махом, на всю длину члена сразу, не разжимая, мать его, крепко стиснутых зубов у Солдата под затылком. Стивовы руки: на левом плече и правом бедре, рот кусачий на загривке, член в заднице — система замкнулась. Они успели уже притереться друг другу, телами, по крайней мере, совпали сразу: вот оно, для меня и под меня создано, по лекалам сошлись, как по разломам от единого целого. Это было бы страшно. Это еще будет страшно, когда придется уходить и возвращаться в темноту и кровь. Дай себе еще время, Солдат. Ты, черт бы тебя побрал, заслужил. Джеймс подается бедрами назад, встречая движение на полпути, гнет спину сильнее, поднимаясь, поднимая собой Роджерса. И под хваткой левой руки хрустит, ломаясь, перекладина в изголовье кровати. Под правой рукой она ломается тоже. Какая же хлипкая эта мебель для того, кто может крошить пальцами камень. Стив лижет по шее, дурея совсем от вкуса крови, прокусил-таки кожу, и ластится теперь, зацеловывая, занеживая. И Джеймса от этого гнет и плавит, он — глина в руках Капитана: бери, рви на куски, лепи, что хочешь, создай меня заново. Он стонет не своим как будто голосом «Стиви». И Роджерс отвечает крупной дрожью, от которой до диафрагмы прошибает, до костей, до переклина в приводах левой руки. Откуда всплыло только имя это, из-подо льда просочилось сладостью, ебаный бред. Стиви, тот самый, он же тоже умер, это почти смешно, но умер там же, вместе с Баки Барнсом, в той же пропасти, не способный удержать от падения, смягчить удар. На его место тоже пришел кто-то другой. Они равные до абсурдного, они почти одинаковые. Они, наконец-то, единые. И смех, и грех, и страшно, блядь, до икоты, потому что можно уже действительно не бояться. Чего? Смерти? Плавали, знаем. Потери? Что отберут снова, вырвут из скрюченных рук? Хрен вам. Я убью любого, кто попытается навредить тебе, говорит Роджерс. Я убью любого, без исключения, кто попробует забрать тебя у меня. Я не знаю полумер и уничтожу их всех. Я не умею останавливаться и не умею отступать. И это правда, это гребаная истина, которая не где-то там, а вот она, тяжелая, горячая и держит так, что не вырвешься. Я всегда за твоим плечом, говорит Джеймс, я прикрываю твою спину, у меня есть глаза на затылке, и я вижу все. Любой, на кого я посмотрю — умрет. И теперь, когда ты настолько мой, когда я сам, по собственной воле, со всеми потрохами принадлежу тебе, я сменю свою легкую пятидесятку на двадцатимиллиметровый маг-фед. Упаси господь твоих врагов от гнева твоего, ибо я — твой гнев. Я идеально выдрессированная смерть с крупнокалиберной снайперской винтовкой. И я не умею промахиваться. Вслух — ни слова, не нужны слова сейчас, да и не владеет человечество языком, который был бы способен передать хоть сколько-нибудь то, что происходит между ними, не исказив, не переврав. Это сдетонировавшее безумие, невозможное, кто бы только представил такое — тут же свихнулся бы. Но это то, что у них есть. И они съезжают с мозгов оба. Роджерс садится на пятки, тянет Джеймса на себя, хозяйски так, прихватив рукой за шею сзади, вынуждая выпрямить звенящую напряжением спину. Солдат откидывает голову назад, на твердое плечо, с доверчивой легкостью, чересчур откровенно, пожалуй. И даже задуматься не успевает, о том, как все это вообще, нахрен, стало вдруг возможно. Ну твою же мать, Солдат. Это просто несусветная поебень, потому что сознание пробуксовывает настолько, что на долю секунды становится стыдно. Доля секунды — очень мало. Сменой позиции Роджерс кажется что-то сломал. Новый угол проникновения, глубже и больнее, и что-то где-то сместилось, словно все тело перестроилось, и позвоночник идет рябью, внутренней, зудящей, как если бы тонкое сверло протянули сквозь все позвонки, и не достать ведь, сука, только терпеть. Терпеть удовольствие. Спасибо, Роджерс, так невхерственно важна была семантика для наполовину машинного разума Солдата. Ебануться как спасибо. Солдат злиться какой-то частью себя, по крайней мере, распознает злость где-то около горла. Это ненормально все, уму непостижимо, откуда в нем самом это безоговорочное, безоглядное доверие, такая подверженность ласке? Он не любовник, он — убийца, он не совсем человек даже. И Роджерс еще, с этой лютой его страстью и жадностью, и трясущимися от желания руками. Да вы издеваетесь. Опыт у них двоих чуть ли не минусовой, а знают оба, оказывается, как вылизать, чтобы дрожью пробрало, как поцеловать, чтобы даже когда задыхаться начинаешь, а все равно не оторваться было, как раскрыть под собственный член непокорное, тугое, исковерканное застарелой болью тело. Это крах. Это катастрофа. Роджерс тащит Джеймса за границы дозволенного, допустимого, тщательно спрограммированного, за любые возможные пределы прямо так: за шкирку, за руку, как в позабытом детстве, ‘пойдем, Баки, будет весело!’ Это нифига не весело сейчас, это слишком серьезно, это смертельно опасно, и грозит им обоим последствиями, которые ни один из них не переживет. Это худший ночной кошмар. Это самый охренительный сон, потому что между ними все и ничего, во всех смыслах каждого слова, они соприкасаются всей кожей: голени к голеням, плечами к плечам, спиной к груди, и даже стивовы яйца лежат у Джеймса в подъеме стоп. Не говоря уже о члене в заднице. Стык в стык. Солдат, на самом деле, не удивился бы нихрена, если бы сейчас они сплавились кожей в одно безумное дикое существо, в неделимый организм, настолько все …. Это уже неразрывная, оказывается, связь. Это все еще она: Бруклин, Аццано, Ди-Си. Точки на карте, отрезки времени, те, где их жизни связались эшафотным узлом, наматываясь петлями друг на друга, в скользящее сплошное кольцо. И теперь — Арлингтон, чертов балкон, где петля стянулась вокруг двух шей сразу. Они сумасшедшие висельники: призрак и оборотень, они оба не те, кем были. Они оба — не то, чем кажутся. Больше, сильнее, страшнее, влезшие в одну петлю, пославшие к дьяволу всех палачей. Стив толкается мелко и часто, ухватив одной рукой за бедро, а на кулак второй намотав тяжелые джеймсовы волосы, шею заломив под покалеченным углом, и лижет плоско и длинно плечо, скользя оскаленными зубами по металлу, и расцеловывает выставленное горло, ни на секунду не прерываясь, будто все ему мало. Солдат перехватывает его левой рукой под ягодицей, вминая жесткие пальцы в упругие мышцы, раздавливая мелкие кровеносные сосуды под светлой кожей. Ему тоже мало, его размазывает по Роджерсу удовольствием, незнакомым, таким ярким, что от боли еле отличить можно. Он уже не стонет даже, голоса нет, а в интервал между вдохом и выдохом он мог бы уложить три-четыре выстрела. Я здесь, с тобой, — Джеймс ловит губами пульс на стивовой шее, слизывает удары, глотает, как воду. Я больше не отпущу тебя, — Стив обхватывает Солдата поперек груди, прижимая к себе со всей силы, накрывая ладонью сердце, собственнически, почти зло. И Джеймса срывает. Что-то очень похожее на бешенство вскипает в теле, брызжет рычанием из горла. Он соскакивает с члена, вырываясь из дернувшихся рук, сильным рывком перекатывается, опрокидывает Роджерса на спину, придавливая немалым своим весом, седлает, зажимая коленями бока, лишая возможности двинуться, взбрыкнуть. Тело покорно боевым программам даже находясь под гнетом этого чудовищного возбуждения. Джеймса это радует: его тело ему послушно, до мельчайших движений управляемо, как идеально отлаженный механизм. Так давно он не чувствовал свободы, так давно. Стив смотрит теперь снизу, /во взгляде — ни намека на осмысленность, только муть и похоть, темное, липкое удовольствие/, распластанный, будто вскрытый, и Солдат упирает металлическую ладонь ему в грудь, там, где сошлись бы линии разрезов. Он мог бы, да, черт возьми, действительно мог бы сейчас, как какой-нибудь хилер, втиснуть руку между ребер Капитана, достать до сердца, замкнуть в металлическую броню из собственных пальцев. И держать. Стив отдает контроль легко, не жадничая, перекладывает в руки, /просит взять/ как надкушенное яблоко — оно сладкое, оно — твоё. Джеймс не дурак отказываться, когда мог бы забрать и силой. Силой с Роджерсом хочется до помрачения, но насильно — ни в жизнь. Тот открывается, по-детски искренне, так никто больше не умеет. Всегда наглухо замурованный в свою форму, словно в свинцовый гроб, накрытый американским флагом, со скудной мимикой и жестким взглядом, Капитан Мстителей, не подпускающий к себе никого, ближе расстояния удара, танк, по недоразумению выглядящий, как человек, весь — сплошная броня-броня-броня. Непробиваемая. А Джеймсу, оказывается, одного взгляда достаточно, чтобы не то что пробить ее, а испепелить нахер, превратить в пыль, и слизать ее потом с обнаженной нежной кожи. И Стив под ним сейчас /помесь портовой шлюхи и Мадонны/ — взбитые, напряженные мускулы, расходящаяся в частом дыхании широкая грудь, выгнутая шея, губы истерзанные, алые, с запекшейся в мелких трещинках кровью самого Джеймса — весь, целиком — его. Это шибает по мозгам со страшной силой. Джеймс видит вдруг того Стиви, щуплого, тонкокостного, с неподходящим по размеру характером, и вспоминает, как чисто, и стыдно, и беззаветно любил его Баки Барнс. И Солдата толкает в спину этим воспоминанием, неожиданным, ненужным, /почти чужим/ как порывом ветра с края обрыва. В его очередную пропасть. В голодный, разрушительно-нежный поцелуй. Роджерс стонет изранено, размыкает губы, навстречу тянется, не открывая глаз. И это такая неприкрытая покорность, такое концентрированное «я-твой», что Джеймс рычит согласно и угрожающе Стиву в рот. Он зажимает его член в себе, двигается медленно и глубоко. Он хочет его себе, совсем всего, впитать в себя, вплавить, сделать его крепче алмаза, устойчивей вибраниума. — Ты мой, — на выдохе шепчет Джеймс Стиву в губы. Два слова — и приговор и признание — вталкивает их ему в рот, разглаживая языком по языку, запечатывая губами. И это невысказанное «глотай». И Роджерс сглатывает /послушно/, в ответ толкает бедрами вверх, зафиксировав жестко, ухватив за узкую талию. Вбивается снизу в бешеном, но ровном ритме, как машина, воистину. И никак это не вяжется с пьяным влюбленным взглядом, нежным, каким-то восхищенным. Солдат расправляет плечи, под взгляд этот подставляется, напрочь забывая об искалеченности своей, об уродливых шрамах, и можно было бы решить, мол, красуется, если бы он хоть примерно представлял, как это. И исступленный, до приступа удушья, восторг в глазах Капитана, отзывается в Джеймсе вибрирующей глупой радостью. Оценил ведь, понял, что — для него. И Стив подхватывается, легким движением садится, замыкая Солдата в тесное объятие, огладив ладонями по всей спине, и лижет длинно от соска к подбородку, и, поймав мутный взгляд протягивает низко, гортанно — красивый, мой красивый Сержант. Смотрит при этом так серьезно, будто поверяет душу исповеднику. И сбивается тут же на нервный шепот, замирая всем телом: красивый, какой же ты красивый, Джейми, так давно сказать тебе хотел, всю жизнь, кажется. Он вшептывает в разгоряченную кожу неловкие свои признания, давится словами, не успевая толком выговорить, и они впитываются тут же во все поры, как солнечный свет. И Солдат взрыкивает глухо, втираясь членом в стивов живот, прижимается пересохшими губами к губам, вламываясь языком в болтливый рот, потому что, заткнись уже, бога, блядь, ради, потому что слова эти что-то расшатывают, смещают точку сборки, и на нежность хочется ответить яростью, и нежностью еще большей, и вгрызться в самое нутро и зацеловать до обморока. Солдат, как перетянутая струна, между лаской и ударом. А пальцы Стива, скользящие и тут же вминающиеся в спину, только подкручивают неповоротливые колки. Лопнет — обоих исполосует в мясо, до костей прорежет, неизбежное, как смерть. Роджерс не двигается, в такой позе — просто не может, но и Джеймса своим объятьем лишает движения. А кончить уже хочется до страшного, низ живота и бедра ломит в болезненном спазме, яйца словно перекрутило. Солдат толкает Капитана в грудь левой рукой, раскрытой ладонью пригвождая к кровати, второй рукой вцепляясь в согнутое стивово колено и медленно поднимается на члене, почти выпуская из себя. И с размаху опускается обратно. Набирает скорость, не сбиваясь с четкого метрономного ритма. Трахает собой, не жалея ни себя, ни Стива, шарахаясь из удовольствия в боль и обратно. Тело двигается пластично и правильно, само знает, как лучше. Им обоим, судя по тому, что взгляд У Роджерса совершенно стеклянный, а глаза почти черные от расширившихся зрачков. И это тоже — только для Солдата, бесценный подарок — изнанка Капитана Америка. Его свобода. Его — всё. И всё это — Джеймсу. Да с ума ж сойти. Роджерс мотает головой по подушке, выгибая шею так, что кажется, сам себе сейчас ее сломает, зажмуривается и тут же снова распахивает невидящие глаза, темные, звериные. Его рот раскрыт, сведен в странной судороге, губы сухие и опухшие. И, на деле, это самое прекрасное, что Солдат видел в своей гребаной жизни. Его вмазывает этой красотой, как двойной дозой стимуляторов после разморозки, взгляд Роджерса ощущается беспощадно материальным, жаркой тяжкой лаской на коже, под ней, везде. В том месте, ниже пупка, где видно /твою мать, невооруженным глазом, заметно, вот прямо так/ движение члена внутри, сгущается вязкая, очень сладкая боль. И Капитан смотрит липко в эту точку, и взглядом давит еще и снаружи. И прижимает ладонью. И сипит на выдохе, поднимая на Солдата ошеломленно-восторженный взгляд: — Я чувствую как двигаюсь внутри тебя. Ну блядь. Да ладно. Джеймс зажат между бедрами Стива и его ладонью, насаженный на его член до упора, еще немного — насквозь пробьет. И Джеймс горит изнутри. Все проприорецепторы перегружены и не отличают взгляд или голос от прикосновения, все бьет прицельно, по всему телу сразу. Солдат давится поверхностным вдохом, ухает с разлета в темноту под потолком, запрокидывая дурную голову, когда Стив, обхватив широкой ладонью его член, начинает поддавать снизу бедрами, мощно и совершенно синхронно движениям самого Солдата. Джеймс умудряется ухватить это состояние: как если бы его растягивали на дыбе, все мышцы в теле натягиваются до предела, по цепной, расходящейся от паха к кончикам пальцев на ногах и руках. Когда откатится обратно — он кончит. И он застывает на пике напряжения, перетаскивая неподъемный взгляд на Роджерса, теряясь в ощущении того, как тот вколачивается в его нутро, подхватывая каждый толчок ладонью, лежащей на животе, и двигает плотным кольцом пальцев по члену. И как смотрит. По-честному, Капитан трахает его прямо в мозг. И вдруг сбивается с ритма, дергает бедрами резко и рвано, и Джеймс шепчет ему одними губами: /кончай/ И, отключая любые сознательные императивы, кладет левую руку Стиву на горло. И чуть сжимает. И Стив выламывается плечами над сбитой подушкой, с низким сиплым стоном, как подстреленный, вдавливаясь кадыком в жесткую ладонь, кончает, /слушаясьприказа/, вталкиваясь, кажется, до желудка. И выворачивает как-то запястье, проезжаясь всеми пальцами под головкой джеймсова члена, срывая того в оргазм, следом за собой. Блэкаут. Четыре вздоха в оглушенной невесомой темноте. Сорок секунд на «вернуть на место мозги», Солдат. Время пошло. Джеймс выпрямляется истомленно, огладив максимально ласково горло Капитана, оседая на его бедрах всем весом. Едва касаясь пальцами, потом — всей ладонью, уже с нажимом, проводит по потекам собственной спермы на животе и груди Роджерса, втирает в покрытую испариной, почти светящуюся кожу, мимолетно удивляясь, как долго держится на ней загар. Двадцать секунд. Взгляд у Капитана невменяемый совершенно, словно он обдолбанный в край, и попытка улыбнуться, под аккомпанемент грохочущего пульса идет прямиком на хер. Зрачки медленно пульсируют, будто никак не поймать фокус, Джеймсу не знаком такой эффект, и ему хочется пощелкать пальцами у Стива перед глазами. Протокол пытается сползтись из разрозненных погоревших лоскутов в одну кучу. Время вышло, Солдат. Роджерс в этот момент тянется, цепляет пальцами за затылок и валит к себе на грудь, в тесное объятие, со всей своей фантастической силой, прижимая к себе. Джеймс слышит /чувствует/ как выравнивается его дыхание, как спадает частота сердечных сокращений, и понимает вдруг, что, вот охренеть же, сука, и не встать, они оба даже не устали. И хватит минуты, чтобы восстановиться и ломануться на второй заход. Ну или не второй, если считать с полуночи. — Тебе бы лучше отпустить меня, Капитан, — предупреждает он, пытаясь отстраниться. — Нет, — отвечает тот глухим голосом, и для верности, прихватывает зубами кожу у Джеймса на шее. Да ебать. Солдат с каким-то едва ли не суеверным ужасом осознает вдруг, что хочет еще. Что они оба все еще .голодны. Гребаная жесть. — Пусти, Роджерс, — рычит он, и выпутывается из объятий, укладываясь на бок, поверх измятых простыней. Между ягодиц мокро и скользко, и тупо ноют мышцы изнутри бедер. И ему хорошо. Стив поворачивает к нему голову, улыбается уже открыто, и кажется вдруг, что наступило лето. Глаза у него странного оттенка — как океан у побережья Шри-Ланки. Джеймс помнит, и рад бы, может, забыть, но... Он точно знает этот цвет, он сбросил в ту сине-зеленую глубину шесть трупов пятнадцать лет назад. Но Капитан так смотрит... И сам сраный дьявол дергает за язык. — Я помню, как ты смотрел на него, ну, на меня, тогда, еще до войны, — задумчиво говорит Солдат, намеренно игнорируя собственную оговорку, и ловит мелькнувшую тень на дне стивовых глаз. Это что, страх? Кадык на покрасневшем сильном горле судорожно /и очень красиво/ дергается. — Ты не замечал, — Стив вздыхает надсадно, изо всех сил стараясь скрыть недолеченную свою боль. Джеймс ее видит. Чует. Протокол робко тянет его побиться головой о стену: — Я всегда на тебя так смотрел, даже до того, как понял, что именно чувствую. — Почему не сказал ничего? — Солдат понятия не имеет, на кой хер ему вообще сдалась эта информация. Ему надо уходить и уничтожить тех, кто хочет убить Роджерса. И перестать спрашивать, потому что он сам своими вопросами делает Стиву больно. А делать ему больно, без «хорошо», не трахая в этот момент, совершенно недопустимо. — Как бы я мог? Что бы ты сам сказал, если бы я пришел к тебе тогда и признался, что я влюблен в тебя до одури, что у меня крышу рвет от того, как я хочу тебя, что я ни спать, ни дышать нормально не могу, и смотреть на тебя не могу, не представляя, как ты меня трахаешь. Ну вот что бы ты сказал? — в голосе Роджерса — насмешка над собой, горькая, как цикутовая таблетка — Джеймс немало таких сожрал, когда ему прививали иммунитет к ядам. — Ничего, — ровно выдает Солдат, — я бы сделал. Я дал бы тебе все, что бы ты захотел, — и это «я» дается ему с трудом. Баки Барнс мертв, но Джеймс не сомневается в своем ответе, он знает, что прав. Он доподлинно знает все, что сделал бы Баки Барнс. Глаза Стива комично округляются, но через секунду он закрывает их и длинно вздыхает. Солдат знает, что в этом выдохе — почти век упущенных возможностей. История не знает сослагательного наклонения, но если бы знала...представить слишком легко и смертельно страшно. — А сейчас? — голос еле слышен и горек. Цикута, в точности. Солдат качает головой, пока Капитан не видит. И поднимается с постели, потягиваясь всем телом. Роджерс распахивает тут же глаза и, похоже, немного подвисает, оглаживая взглядом в головы до ног. — А сейчас я пойду и убью всех, кто хочет убить тебя. — Баки, — начинает было Стив, но замолкает под пристальным взглядом, тушуется и сдает назад, — черт, извини. Джеймс, идет? Я привыкну, ладно. Тянет отбрить, мол, не привыкай, я возвращаться не собираюсь. Но бьет вдруг, как молотом по голове, понимание, что вернется. Даже если умрет, уже самым настоящим призраком, бестелесным и выцветшим, как старое фото, он вернется домой. К Стиву. Ересь какая, вот влип. Джеймс хмыкает, заталкивая ничтожные, самоубийственные озарения куда подальше, и, коротко кивнув, выходит из спальни, чувствуя обжигающий взгляд Капитана, чувствуя, как стекает по ноге капля его спермы. Нда, отлично поговорили. Умывшись и вытеревшись, Солдат выскальзывает тенью на балкон, за объемистой сумкой, забытой вчера там, в углу. Ну надо же было так. Куда делись твои мозги, Солдат? Впрочем, ясно куда. Теперь остается надеяться только, что ливень не достал коробки с патронами. Одежда влажная и промерзшая. Разморенному, изомлевшему от удовольствия и тепла телу, категорически неприятна перспектива упаковки в холодное и мокрое. Протоколу плевать. Главное, чтобы оружие было в порядке. Протокол говорит: иди и убей. Солдат устраивается на полу, подобрав под себя уцелевшую диванную подушку, и раскладывает для чистки ножи. Близкий запах кофе и Стива отвлекает Джеймса, когда он уже собирает вторую вычищенную и смазанную винтовку. Роджерс мнется на пороге с двумя чашками кофе в руках, потом, до смешного осторожно садится напротив и ставит одну из чашек поближе к джеймсову колену. — Кто они? — и пояснять вопрос не нужно. Солдат рассовывает магазины для Глока по отсекам пояса. — Несколько особо инициативных шишек из Гидры, например. Они, знаешь ли, до сих пор обижены на тебя за потерю близнецов, и за то, что Альтрону не удалось тебя прикончить. Еще пара достопочтенных сенаторов США. Твое же правительство хочет тебя убрать, Роджерс. Ну не прелестно ли? — Джеймс злобно скалится. Его раздражает это дерьмо. — И тьма египетская шушеры помельче, те просто выслужиться хотят, ну или еще что. — А ты? Кто из них хочет твоей смерти? — Роджерс звучит глухо, напряженно. — А им не смерть моя нужна, Капитан, — Солдат поднимает взгляд от шнуровки ботинка и схватывает в голубых глазах ненависть и печаль, сочетание странное, но почему-то очень Стиву сейчас подходящее. Джеймс только усмехается и отпивает кофе. — Пойдем со мной, тебе не нужно больше делать все одному. — Пойдем куда, Роджерс? К Мстителям? О, это будет феерично, — Солдату почти хочется рассмеяться, — ты приведешь меня за ручку на ваш костюмированный утренник, со словами, типа, да, это тот самый Зимний Солдат, и он теперь будет играть с нами. Так? Не думаю, что Вдова будет рада делить со мной песочницу. Не говоря уже о Старке, которого... — я лишил родителей, — додумывает Солдат про себя. Произнести это вслух, признаться Стиву в том, что это он убил семью его нынешнего друга... ну занахрена он вообще полез ночью на этот ебучий балкон... И почему-то приходит мысль, к ужасу программы самосохранения, что если Стив узнает об этом, пусть уж лучше убьет Солдата. Что угодно, лишь бы не видеть смиренного и печального разочарования в ясных глазах. Что угодно, лишь бы не быть отвергнутым. — Я знаю про родителей Старка, если ты об этом, — голос у Капитана спокойный и ровный. Таким голосом зачитывают смертные приговоры. Внутри Джеймса что-то дергается и рвется, — Я знаю, что это ты... — а вот на этом голос резко его подводит. Зато в Солдате взвивается бураном ледяная ярость: — Что это я их убил. Стив судорожно кивает. А Солдат мечется между вскрывшейся эмоциональной связью, подкрепленной восстановленным протоколом и неизбежной классификацией Роджерса как лишнего свидетеля. Дело дрянь. — Откуда ты знаешь? — Нашел записи на одной из баз, когда искал тебя. Ты там не был, поэтому я нашел. Сжег все. И базу. И всех, кто там был. Никто больше не знает, Джеймс, — Стив вскидывает светлую голову, смотрит с отчаянием и мольбой. И это намного хуже, потому что Капитан теперь — единственный свидетель. Если не врет. Отставить это дерьмо, Солдат. Это же Стив. — И тебя это не волнует? — Джеймс почти рычит, он в раздрае и в бешенстве. Крамольная мысль о том, что в обойме Гидры было не так уж и плохо, зудит в голове, разъяряя еще сильнее. Ни черного, ни белого, приказ/цель/выполнено. И личная вовлеченность равна нулю. — Это был не ты, — с бараньей уверенностью выдает Роджерс. И за одно только это хочется хорошенько ему навалять. — А кто же, по-твоему? Дядя Степа с соседнего перекрестка? — Солдат срывается на русский, что вконец уж отвратно. — Что, прости? — прищуривается Стив. — Слушай, я не знаю, что ты сейчас сказал,...черт, я даже про себя это выговорить не могу, — он мотает головой, зажимает пальцами переносицу, опускает голову — слишком много движений сразу, — сядь, пожалуйста, а? Солдат подтягивает ремень набедренной кобуры и садится прямо на журнальный стол. Изображает на лице самое вежливое выражение, хотя программа все еще верещит на ультразвуке «убейибеги». Стив поднимает на него глаза, светлые сейчас, прозрачно голубые, но то, что видит в них Джеймс, отзывается в нем самом непрошенной болью. Это даже не горе. Это скорбь. Личная вовлеченность, это — Солдат, Солдат, это — личная вовлеченность. Добро пожаловать в пиздец. — Послушай, Джеймс, то, что было с тобой, это ад. И, господь свидетель, я не представляю, как ты справился. Но я этому счастлив. Тому, что ты сейчас здесь, со мной, пусть только на одну ночь. Это уже больше, чем я мог даже мечтать. Но то, что с тобой делали, во что тебя превратили, я это ненавижу, не тебя, конечно, а их. Их всех. Они тебя опорочили. Извратили. Ты ведь не по своей воле убивал все эти годы. Да господи, у тебя даже волю отняли. И как ты можешь, как ты, мать твою, смеешь, после того, как пошел против приказа, после того, как спас меня? Как, блядь, нахер, ты можешь брать на себя вместо них это дерьмо? — выпаливает яростно Роджерс, и тут же сникает, словно ему по хребту вломили. И добавляет тут же глухо, безнадежно как-то: — Это ведь ты вытащил меня из реки тогда? Джеймсу кажется, что если он скажет сейчас «нет», то Стива это сломает. И, черт, он не может солгать своему Капитану. И кивает. И видит, как расслабляются широченные плечи под тонкой футболкой. — А теперь ты послушай меня, Капитан. Я, вроде как рад, что ты так высоко ценишь мои духовные качества, — Стив на этом дергается, как от пощечины, — черт, извини, я не слишком-то хорош в этом коммуникативном дерьме, сам понимаешь. Не дрыгайся, дай договорю. Так вот. Стив, я иду убивать. И далеко не всегда я могу себе позволить такую милосердную херню, как одиночный в голову. Это грязь и кровь. И это не отмывается. Я понимаю, вы все тоже не безгрешны, да хоть ту же Вдову возьми, но у вас светлые идеалы вроде, ценности всякие правильные, свобода-равенство-братство, прочая поебень. Справедливость, например. Там, куда я иду справедливости нет и не будет никогда. Не нужна тебе эта дрянь, Стиви, правда, не нужна. Тем более, знаешь, как только я перестану скрываться, в лучшем случае, меня пристрелят тут же, в худшем — запрут в очередной лаборатории. Это ебнуться, как жутко. Не хочу больше. Но даже это потом, хорошо? Сначала мне нужно закончить все, ладно? А там, посмотрим. Роджерс выражает несогласие всем своим видом, и очень хочет высказать все, что думает о словах Солдата, о нем самом, и, похоже, о всей его родословной вплоть до седьмого, предположительно ирландского, колена. Но только кивает и молчит. А у Джеймса сводит горло, он уже больше семидесяти лет не говорил так много. Он скребет ногтями кожу на шее, в глотке свербит и иррационально тянет почесать заднюю стенку горла ножом. Стив поднимается на колени, втискивается между разведенных бедер Солдата и тычется лицом в изгиб шеи, обнимая под лопатками. Он стабильно горячий и хочется запастись его теплом, задержать под кожей, и запах сухой, сладковатый, как ветер в разгаре лета запечатать в легких. Солдату хочется. Ну приехали. Ох, знал бы кто в Гидре, как его, призрака, которым, будто Бабайкой, пугали всех, от новобранцев до командования, развозит в розовые сопли от одного только взгляда на Роджерса. Вот бы посмеялись. Правда, уже над их трупами. Стив вдруг дергается и отстраняется резко, хмуро глядя в глаза Солдату. И спрашивает: — Что с твоими триггерами? — О, ты вдруг решил поинтересоваться, не подослали ли меня? Поздновато спохватился, Капитан, — Стив бледнеет, а в глазах — ужас, липкий такой, что Джеймс тут же жалеет о своих словах. Но блядь, а если бы и правда... — Прости, Стиви, прости, нет больше триггеров, но ты правда, слишком неосторожен. Я уже говорил. Отбит напрочь, — Джеймс чуть улыбается, пытаясь смягчить эффект от сказанного и легко касается светловолосого виска металлическими пальцами. Стив перехватывает руку и жмется щекой к холодной ладони: — Тебя больше никто не сможет контролировать? Ты больше не будешь... — Машиной для убийства? Против моей воли? Нет, больше не буду. — Как так вышло? — Пирс был слишком самоуверен, а меня никогда не использовали дольше, чем два-три дня. Я не был рассчитан на длительные миссии, ни к чему было. А Пирс жадничал. Не хотел никому давать ключи от своей самой дорогой машины, понимаешь? К тому же, никто не ожидал, что у меня сохранятся когнитивные функции. А вот, сюрприз-сюрприз, — Солдата мутит, когда он говорит все это. Но Роджерсу, похоже, намного паршивее. — Ну и ты еще поучаствовал, суицидник чертов. Снес настройки до заводских. Ну, или что-то вроде того. Так и получилось. Протокол сломан, хэндлер, единственный, кто знал коды программирования, мертв, а я — на свободе и без контроля. По большому счету, выбор был — лечь и умереть, или переломаться и продолжать защищать тебя по новому протоколу. Кто же знал, что ты будешь так мне в этом мешать, — Солдат пожимает плечами и вымученно улыбается. Голос совсем хриплый, больше похож на скрежет ржавых шестерней. — Мне тебя не остановить, да? —спрашивает понуро Роджерс, укладывая голову на колено Джеймсу — его жар ощущается даже сквозь два слоя кевларовой ткани, и это вводит в ступор. Как и то, что упрямец Стивен Грант Роджерс, похоже, не станет спорить. Опять. — Ты можешь попытаться, но лучше не стоит, — Солдат треплет рукой светлые волосы. Убирает нагревшуюся ладонь от лица Стива, сжимает плечо, прицельно надавливая на след от своих зубов, еще оставшийся с ночи. И принимается за сборы. Ему нужно уйти до того, как окончательно рассветет. Когда он укладывает в сумку полусобранную трофейную Гекату, то обращает наконец внимание на нервное, натужное, раззуживающее кожу, молчание со стороны Роджерса. Джеймс застегивает молнию, вздыхает раздраженно и поворачивается. Оценивает шокированный взгляд, хмурую складку между бровей, сосредоточенно закушенную губу. Блеск. Солдат думает — валить и трахать. Протокол говорит: пора убивать. Джеймс вздыхает еще раз. — Роджерс. Кончай мяться, как девственница в борделе. Хочешь что-то спросить — спрашивай. Стив вздрагивает, клацает зубами возмущенно, отмирает: — У тебя здесь оружия на полмиллиона. На самом деле, больше, думает не без гордости, Солдат. — Ну? — Где ты взял деньги? Ты что, банк ограбил? — в голосе и строгость и беспокойство, присыпанные смущением. Джеймс на это почти умиляется. — Роджерс, ну ты идиот? — усмехается он, и видя предвещающее занудную капитанскую нотацию, выражение лица, тут же поясняет, — ограбил — да. Но не банк. Я подчистил несколько офшорных гидровских счетов. Совместил, так сказать, приятное с полезным. Мне с этими деньгами будет лучше, а Гидре без них — чуть сложнее. Мне не стыдно. — Уверен, что нет, — улыбается, расслабляясь, Капитан. Смотрит пристально, враз потемневшими глазами, поднимается с пола одним плавным, литым движением, даже воздух излишне не дрогнул. И шагает ближе, развернувшись во весь свой рост и размах плеч, во всю свою сверхчеловеческую силу и красоту. Хорош ведь, сучара, глаз не оторвать. Джеймс в момент осознает свое нежелание куда-либо от Стива уходить. Ну вот как от него уйдешь, вот такого? Валить и трахать. Валить и трахать. Стив подходит вплотную, смотрит долго, голодно и нежно, короткая улыбка ломает идеальный изгиб губ на мгновение, и он опускает голову. Отводит, еле касаясь, руки Солдата от ремней бронежилета, и медленно начинает застегивать сам. У Джеймса в голове запускается счетчик: один, два — вдох, три, четыре — выдох. Один, два — шелест ремня, три, четыре — щелчок пряжки. Роджерс выглядит чересчур сосредоточенным и сам дышит слишком редко, пульс — наоборот — частит. Солдата слегка ведет. — Стив? В чем дело? — в ответ только стиснутые до скрипа челюсти и дрогнувшие руки, — Капитан? — голос неожиданно стекает на октаву ниже, звучит где-то между угрозой и стоном удовольствия. Звучит грязно. Роджерс сглатывает сухо, вскидывает темные глаза, взгляд оглушает, как пропущенный удар в переносицу. Там намешано столько, что Солдат виснет от перегруза. Щелкает последняя пряжка, Стив цепляется за нее с непонятным отчаянием, его голос, как наждак, как если бы горло у него было забито каменной крошкой, когда он отвечает: — Мне хочется отдать тебе приказ. О. Это. Просто. о. Во всем теле звенит паническое «дерись и беги», до того, как прозвучит еще хоть слово, еще хоть один звук. Жажда сопротивления, инстинктивная, животная, выкручивает тонус во всех мышцах на максимум. Тело независимо перетекает в боевую стойку, запускается калибровка левой руки. Отставить. Это же Стив. И в его глазах и вина, и страх, и сожаление. И ярость. И похоть. Солдат считывает это безошибочно. Джеймс длинно выдыхает, усилием расслабляя плечи, разжимает металлические пальцы. Это Стив — можно хотя бы выслушать. Солдат уверен, что сможет отказать в исполнении. Роджерс не станет давить. Совсем легко получается прижать живую ладонь к стивовой груди, там, где сердце, пропустить его канонаду в себя, почти как ток. Только не больно. — Я жду приказа, — и его голос звучит немногим лучше. Они встряли оба, два идиота. Роджерс от этих слов дергается, распахивает глаза, смотрит еще неверяще так. И серьезнеет сразу же, только осознав, что не шутка все. Какие уж тут шутки. — Вернись ко мне, Сержант, вернись живым, — и зеркалит жест, размазывая по черной коже брони жар своей широкой ладони. — Так точно, — отзывается глухо и жестко Джеймс, и добавляет, — мой Капитан, — и хотелось было пошловато мурлыкнуть это, разбавить как-то эту плотную, гнетущую серьезность момента, потому что это только похоже на стандартное приказ-отзыв. На деле — это мольба и клятва. Это полный пиздец, дно, финиш. Это одна пуля на двоих. Одна петля. И Роджерс врезается в него, грудью в грудь, успев едва отвести руки, обхватывает под затылком, поверх поясницы, втискивая в себя, срубая на корню любые попытки отстраниться /да если б они были!/ и впивается в губы, вылизывает рот изнутри, горячо, алчно, расцеловывает мокро, торопливо скулы, подбородок, шею, и шарит руками по телу, сжимает везде, цепляется. И кто Джеймс такой, чтобы не ответить тем же? Его уносит. Сшибает как лавиной, как суперкарго зазевавшегося оленя. Они вздрагивают одновременно и оборачиваются, только когда уже слишком поздно. Армированное стекло балконной двери пробивает граната. И единственное, что успевает Солдат — это вышвырнуть Стива в коридор, подальше от эпицентра взрыва.