Медовый яд

Возможно, горечь, застывшая в горле, однажды перестанет душить. Возможно, он наконец-то сможет дышать полной грудью, не боясь задохнуться собственной желчью и мерзостью. Возможно, придёт день, когда изнуряющая тошнота перестанет властвовать, когда этот кислый, неприятный привкус перестанет пузыриться на губах. Ран машинально слизывает его языком, но лучше не становится. Наоборот. Вкус обостряется, как шипы, вонзающиеся в сознание. Возможно, когда-то он сможет разомкнуть глаза и не утонуть в мерцающих вокруг, неясных бликах. Голова раскалывается, и ему кажется, что в череп всадили топор, что разрывал всё изнутри. Возможно… Мысль оборвалась, словно ножницы резко перерезали нить. Она застряла где-то на грани подсознания, не обретая ни начала, ни конца. Только чувственный выдох вырвался наружу, когда тонкие, словно у музыканта, пальцы больно вцепились в его бёдра. Ногти вонзились в кожу, оставляя едва заметные следы — красные зарубки. Ран подался вперёд: его движения были пьяными; они отдавались глубоким, еле слышным стоном. Он тёрся о чужое горячее тело, будто в поисках спасения, которого не найти. Он закрывал глаза — полуприкрытые веки говорили о нежелании смотреть, но всё тело предательски выдавало его. Ему будто нравилось происходящее. Или Хайтани хотел, чтобы так думали. Влажные поцелуи рассыпались по коже, и тело выгибалось им навстречу; глухой стон — яд, что отравил слух, застыл где-то в затылке и спустился дальше, циркулируя по всему организму, отравляя его полностью. Грубые касание губ к внутренней стороне бедра — укусы хищника, что без жалости свою жертву съест, оставив после лишь горстку костей кому-то на забаву. Может быть, Ран и не прочь, чтоб его сожрали, пусть бы только потерять все ощущения разом, захлёбываясь в своей крови. На языке ведь остался отчётливый привкус железа. От властного укуса, от губ, которые впивались так жадно, будто хотели украсть не только удовольствие, но и жизнь… — Посмотри на меня. Голос раздался у самого уха, горячий, будто прикосновение. От него мурашки пробежали по коже, заставляя дыхание сбиться. Ран поднял глаза, но не увидел ничего, кроме расплывчатого лица. Черты терялись, словно смытые дождём краски. Он не хотел запоминать. Не хотел вглядываться в глаза, видеть волосы, ловить оттенки чужого взгляда. Это неважно. Всё это — лишь тени, мимолётные, такие же пустые, как и он сам. Незнакомец шептал. Шептал что-то бессмысленное, медовое, с налётом похвалы, который только сильнее заставлял желудок сводить от отвращения. «Красивый», «нежный», «восхитительный» — Ран слышал это сквозь густую пелену отстранённости. Но он не останавливался. Двигался навстречу, ловил каждое прикосновение, заполнял себя чужим прикосновением, растворяясь в ощущении фальшивости. Всё это было поддельным. Грубо толкающееся тело, шелест шёлковых простыней, запах дорогого парфюма, что жёг ноздри. Даже стоны — треск, старый, как повреждённая плёнка, что неприятно царапала слух. Боль от грубого проникновения казалась недосягаемой, несуществующей. Ран искал её — сжимал чужую плоть, выгибался, открывал рот, будто хотел поглотить всё это целиком. Но ничего не ощущал. — Просто восхитительный… — томный полустон обжог губы. И слова, сказанные с искренним восхищением, были хуже любой пощёчины — Ран так и застыл с приоткрытыми губами, чувствуя, как мужчина излился в презерватив. Крик, что хотел вырваться наружу, сдавил горло, обдирая его до кровоточащих ран. Они лежали в тишине — незнакомец, удовлетворённый, с ленивой улыбкой на лице, и Ран — пустой, как поломанная кукла. Отрава продолжала растекаться по телу, пробираясь всё глубже. Интересно, если она доберётся до сердца, сможет ли он почувствовать настоящую боль? Чужая рука коснулась его волос, как мимолётный порыв ветра. Едва ощутимое касание. Последний поцелуй в губы был холодным, бесчувственным. Мужчина поднялся, одевшись, не глядя на него, ушёл. Ран остался. Лежал неподвижно, чувствуя усталость, которая накрывала, как плотное одеяло. Она приносила облегчение. В этой усталости хотелось утонуть, раствориться, уйти в сны. Там, в мире иллюзий, всё не такое отвратное. Всё кажется лучше. Хоть на мгновение. Ран давно потерял счёт времени. Минута, час или целая вечность — всё превратилось в однообразный поток, густой и тягучий, как смола, приковавший его к постели. Мир за пределами комнаты будто перестал существовать. Даже воздух казался неподвижным, застывшим вместе с ним. Ран не двигался, словно любое действие могло разрушить хрупкую иллюзию тишины, которая, вопреки всему, всё равно не приносила покоя. Его взгляд блуждал по комнате, цеплялся за мелочи, которые давно утратили значение: тонкие полосы света на стенах, чуть кривые линии теней, угловатые очертания стула. Но ничто не могло удержать его внимания надолго, пока, подняв руку, он не заметил тонкую, едва заметную надпись на запястье. «Риндо». Имя брата пронзило его, как острый клинок, и боль разлилась по телу, растекаясь до самых кончиков пальцев. Ран почувствовал, как его сердце болезненно сжалось, а горло словно обхватила невидимая петля. Он судорожно отвёл взгляд, как будто надеялся, что от этого надпись исчезнет, что её никогда не существовало. Но отпечаток остался, неизгладимый, как шрам, который не стереть. Горечь поднялась волной, обжигая язык, заполняя рот вкусом, от которого хотелось избавиться любой ценой. Но он знал — это невозможно. Горечь стала его частью, впиталась в каждую клетку, пропитала его до самого основания. Сколько бы он ни пытался вырваться, она оставалась — навсегда. Какой смысл был во всём? Этот вопрос преследовал Рана, как тень, стоило ему остаться наедине с собой. Он пытался найти ответ, но вместо него каждый раз сталкивался с ещё более глубокой пустотой. Его жизнь была бесполезным отголоском чужих историй, где ему досталась лишь второстепенная роль. Даже человек, которому он, казалось, был предназначен судьбой, оказался связан с кем-то другим. Невидимые нити, крепкие и жестокие, связали их не с ним, и от этой мысли в груди разгоралось что-то жгучее и невыносимое. Ненависть. Она прокралась в его сердце и теперь наполняла каждую клетку. Ненависть к тому, что он не способен изменить. К себе, к своей слабости. К судьбе, которая так насмешливо прошла мимо. К человеку, что столь безжалостно забрал у него того, кто принадлежит ему. Ран скинул с себя тяжесть этих мыслей вместе с водой душа. Потоки обжигали кожу, но это не имело значения — он не чувствовал ни холода, ни жара. Быстро одевшись, он покинул комнату, пропитанную похотью, будто от неё можно было убежать. Хотя на самом деле, убежать хотелось от самого себя. Выбежав на улицу, он столкнулся с ледяным ветром, который резал лицо, трепетал волосы, уносил тепло. Ран вздрогнул, машинально спрятав руки в карманы тонкой куртки. Холода он почти не замечал, но бесполезное тело всё равно содрогалось. Хотелось как можно скорее оказаться дома, закрыть дверь и забыться в тишине, где не было бы ни воспоминаний, ни чувств. Неважно как. Просто раствориться в пустоте, перестав замечать мир, который давил на него своей бессмысленностью. Мир всегда был омерзительным. Его жестокость не удивляла, но раздражала своей неизменностью. Люди, мелькающие мимо, казались ему ненужным шумом, бессмысленными тенями. Они были лживыми, глупыми и пустыми — серыми булыжниками на дороге, которыми можно пренебречь или просто пнуть в сторону. Лишь изредка попадались более интересные экземпляры, чуть ярче, чуть необычнее, те, на которых он задерживал взгляд. Но ненадолго. В этом бесконечно гниющем мире был только один человек, для которого он делал исключение. Риндо. Младший брат не был похож на других. Он был для Рана всем — смыслом, осью, вокруг которой вращалась его жизнь. Больше, чем просто привязанностью, больше, чем сокровищем. Риндо был его дыханием, его внутренним светом, его самым дорогим созданием. Без него всё вокруг становилось ненужным. И этот смысл — его единственный смысл — отняли. Грубо, безжалостно, как будто кто-то взял и вырвал его из груди, оставив после только зияющую пустоту. Этого человека хотелось уничтожить. Сжать горло так крепко, чтобы его глаза наполнились страхом, и стереть каждую частицу его существования. Хотелось топтать его до тех пор, пока от него не останется ничего, кроме безвольного тела. Без сожаления, без сомнений, без раздумий. Но… нельзя. И это нельзя выводило из себя сильнее, чем сама ненависть. Оно угнездилось внутри, шипящее, как змей, свернувшийся кольцами, и с каждым шагом больнее впивалось в сердце. Ран шёл домой пешком. Несмотря на расстояние, это было единственным способом привести себя в порядок. Его ярость нуждалась в глотке холодного воздуха, а пустынные улицы ночного города именно то, что нужно. Под кожей всё ещё клокотала злость, но шаги были размеренными, почти медленными. Ночь словно замерла в ожидании. Людей почти не было, и только изредка попадались одинокие прохожие, которые проходили мимо, не встречаясь взглядами. Они были ничем — размытыми силуэтами, блеклыми тенями, будто их существование растворялось в темноте. И Ран продолжал идти, глядя прямо перед собой, будто в его мире больше не осталось ничего, кроме этой дороги, воздуха и колючего от холода. Хайтани даже не заметил, как оказался у нужного подъезда. Холод впился в пальцы, заставляя их неметь, но это чувство принесло странное, искривлённое наслаждение. Будто обжигающая чувство удерживало его над бездной, не позволяя рухнуть вниз. Он упивался этим ощущением, как чем-то настоящим. Ран нащупал ключи в кармане, а затем с трудом вытянул их, чувствуя, как кожа на пальцах ноет от холода. Эта резь подарила слабую, мимолётную улыбку. «Так и должно быть. Это правильно», — мелькнула мысль, обволакивая разум ледяным покоем. Впервые за день он чувствовал себя на своём месте, словно эта колючая боль и была тем самым якорем, которого ему не хватало. Дверь поддалась почти бесшумно, и Ран шагнул внутрь, захлопнув её за собой. Он даже не посмотрел на лифт — просто направился к лестнице и начал подниматься, ступенька за ступенькой, к своей цели. На тринадцатый этаж. Ноги ныли, мышцы горели, но это не вызывало раздражения. Напротив, он ощущал, что это именно то, чего он заслуживает. Это правильная усталость, боль, которая должна пронизывать его каждый раз. Квартира встретила его мягким, обволакивающим теплом, словно стараясь укрыть от чуждости внешнего мира. Ран тяжело выдохнул, едва переступив порог. Простота убранства не раздражала глаз, напротив — этот уютный минимализм будто говорил о том, что здесь можно наконец-то позволить себе быть слабым. Ему было все равно, где жить, пока оставалась хотя бы одна точка покоя. Спальное место есть — уже благо. Здесь, в этой скромной тишине, нечто неуловимое менялось внутри. Расплывчатая дымка, которую он так долго носил в сознании, как старую, ненужную вуаль, постепенно рассеивалась. Взгляд, наконец, обретал остроту, фокусируясь на окружающих деталях. Он медленно прошёл в кухню, словно боялся нарушить этот хрупкий покой. Шаги были едва слышными, почти невесомыми, и все же они разрезали глубокую тишину, что царила вокруг, наполняя пространство еле ощутимой жизнью. Голод не напоминал о себе, да и все базовые потребности давно стали чем-то абстрактным, почти забытым. Он действовал машинально, словно тело вело его вперед по инерции. На кухонном столе, на самом его краю, сиротливо лежал телефон, откинутый утром небрежным движением. Ран писал Риндо, снова и снова, хотя давно привык к сухим, обрывистым ответам. Брат будто воздвиг между ними стену, холодную и непреодолимую. Тяжелый вопрос не отпускал его: почему? Почему он больше ничего не значит? Почему так отталкивают того, кто когда-то был частью его жизни? Пальцы задрожали, когда он взял телефон, вцепившись в него так, словно тот мог дать ему ответы на мучившие вопросы. Тусклый свет от экрана всё равно ужарил в глаза. Переписка открылась легко… и Ран, потеряв все силы, медленно осел на холодный пол. Утреннее сообщение так и осталось без ответа.