Случайная (последняя) встреча

      Когда они выбираются утром из дома, укутавшись в свитера, куртки и шарфы от колючего мороза, ничего не предвещает беды. Солнце светит, птички поют, снег блестит, Вики орёт благим матом из гаража на отказывающуюся заводиться машину — словом, думает Глэм, обычное приятное зимнее утро.       Впереди весь день, так что, доезжая до городского парка, они никуда особо не торопятся и первым делом уже традиционно заходят в кофейню. Вики берёт самый крепкий кофе без сахара, Глэм — какао с мятным сиропом и маршмеллоу, детям тоже достаётся по стакану какао (хотя Ди настаивает на кофе, «как у мамы», но Вики объясняет, что от такого, как у неё, даже Глэм откинется, а семилеткам тем более рановато; Ди дуется).       Обедать решают здесь же, в парке, и попутно с поисками хоть одной свободной скамейки лениво обсуждают, где можно поесть. Но разговор так и не заканчивается, потому что, стоит им найти место для привала и побросать на скамейку коньки, как дети тут же заявляют, что хотят поиграть в снежки, и Вики с готовностью соглашается. Глэм тоже — почему нет?       Потом, глядя на целящуюся в него Вики, он понимает, почему нет.       В первом раунде Ди с Глэмом позорно проигрывают пулемётной очереди от дуэта Вики и Хэви. Во втором раунде Хэви присоединяется к отцу, о чём оба тут же жалеют: теперь в них кидают не только больно, но ещё и метко. С третьего раунда Глэм дезертирует доблестно стеречь коньки.       Он ещё посмеивается над торжествующей победу Вики и отряхивает шапку от снега, когда замечает неподалёку силуэты двух людей, которые неподвижно стоят, будто бы наблюдая за ними. Глэм не обращает внимания: городской парк — людное место, а их семейка всегда имела свойство привлекать внимание. Он невольно улыбается, представляя, как они с Вики выглядели со стороны — двое взрослых, увлечённо обстреливающих друг друга снежками…       Но что странно — садясь на скамью, Глэм боковым зрением замечает, что те люди теперь направляются прямиком к нему. Это странно, но он слишком расслаблен, чтобы беспокоиться.       Лишь когда двое оказываются ближе, он поворачивается, чтобы узнать, что им нужно, но       … — Здравствуй, Себастьян.       Проходит столько лет, но Глэм узнаёт их безошибочно — постаревших, поседевших, но смотрящих на него с теми же знакомыми с детства взглядами. Он даже не здоровается с родителями, лишь дежурно поправляет: — Меня зовут Глэм.       Густав всем своим видом выражает отвращение к этому новому его имени, и это его выражение лица Глэму слишком знакомо тоже. Отвращение было одной из двух единственных эмоций, которые отец когда-либо к нему проявлял. Второй был гнев. — Я думал, ты давно вырос из этого бреда. Тебя зовут Себастьян, и ты это прекрасно знаешь. — Боюсь, теперь это решаешь не ты. Что-то ещё? — холодно отвечает Глэм, не особо старательно пряча растущее раздражение.       Уходя из дома, он сделал всё, чтобы его больше никогда не нашли. Переехал подальше, порвал все связи с роднёй, и даже о самом том факте, что когда-то у Глэма была другая жизнь, по сей день знают только самые близкие. Всё — лишь бы больше никогда не видеть этих людей. И он не был согласен с тем, чтобы после всего этого снова выслушивать, как его поливают грязью, как того шестнадцатилетнего подростка, которым он уже давно не был. — «Что-то ещё»?! Неужели ты совершенно ничего не хочешь сказать отцу спустя все эти годы? — медленно приходит в ярость Густав. — Разве только что у меня своя жизнь и семья, и я не хочу, чтобы ты был частью ни первого, ни второго. — Да ты должен быть благодарен, что после того, что ты сделал, я вообще говорю с тобой! — Я был бы благодарен, если бы ты не утруждал себя этим. — Да как ты смеешь…       В этот миг, не договорив, Густав нервно отшатывается назад, глядя куда-то за спину сына. Глэм оборачивается и моментально расплывается в улыбке: Вики, должно быть, заметившая, что происходит что-то не то и тут же подоспевшая на кипиш, возвышается за ним с не внушающим ничего хорошего видом. — Чё тут происходит, кто это тут такой смелый на тебя наезжает? — интересуется она, не без намёка разминая кулаки. — Вики, знакомься, это мой отец, — с напускной формальностью поясняет Глэм. — Я тебе о нём рассказывал. — А. Ага. Наслышана, — выплевывает Вики. — Это что? — медленно проговаривает Густав, кивая на неё. — Это семья.       Глэм встаёт, и, не особо обращая внимания на закипающего отца, коротко, почти украдкой оглядывается в сторону детей. Те явно уже замечают, что что-то происходит, но пока ещё наблюдают, стоя поодаль. Лишь бы не подошли — это всё, что заботит Глэма. Детей волновать хочется меньше всего. Только не сегодня, только не в день, когда они с Вики обещали им замечательный выходной в парке. — Ты… опозорил меня, опозорил семью, — затягивает старую шарманку Густав, — да ещё и только и делаешь, что продолжаешь собирать хлам! — Глэм, давай я ему вломлю. — Не стоит, дорогая, мы потом устанем бегать по судам. — …вырос жалким, стелишься перед женщиной… — Это называется «уважение», — прерывает поток сознания Глэм. — Хотя я понимаю, почему тебе это незнакомо.       Но на эти его слова Густав почему-то не реагирует, резко переключая внимание на что-то ещё; Глэм прослеживает за его взглядом и вздыхает.       Подбежавшие к ним Ди и Хэви удивлённо смотрят то на двух странных незнакомцев, то на отца, как будто не веря, что он и правда может всерьёз на кого-то злиться — но боятся вовсе не его. Густав ещё только делает шаг к ним, как Хэви тут же сжимается, как котёнок, а Ди инстинктивно перекрывает Густаву путь к брату, глядя на него снизу вверх почти с вызовом, как будто и правда драться готов с этим высоченным дядькой в несколько раз больше него. Рядом, ко всему прочему, тут же оказывается быстро мрачнеющая Вики, всем видом намекая, что пробовать снова не стоит.       Густава такая сплочённость не особо умиляет, и он лишь окидывает их презрительным взглядом и отходит обратно к сыну. — Даже детей против меня настроил, — цедит он сквозь зубы. — Сделал всё, чтобы мне насолить, да? Так и знал, что ты останешься таким же тупым неотёсанным...       (Некоторое время отец продолжает ругаться, но Глэм почти не слушает, глядя ему за плечо.       Его мать, до этого тенью стоявшая рядом с Густавом, теперь, когда он не смотрит, наконец-то сдвигается с места. Она присаживается на корточки перед детьми; что-то тихо говорит им, должно быть, объясняя, кем им приходится, треплет по растрёпанным волосам, шепчет что-то нежно-ворчливое про шапки.       Те совершенно её не боятся.       Потом она с улыбкой кивает Вики, потом…       Потом смотрит на Глэма.       Больше всего тот боится увидеть в её глазах обиду. Они никогда не были особенно близки — Густав пресекал их общение, считая, что она разбалует сына. Но она беспокоилась о нём. Она пыталась вступиться за него, даже если это было изначально бесполезно. Она просто… не могла ничего сделать. Глэм всё понимал, ему рано пришлось начать всё понимать. И, уходя из дома, он волновался только за мать.       Но в её взгляде нет обиды. Ничуть. Только что-то, напоминающее усталую, но теплую радость.)       Когда Глэм вновь смотрит на отца, то вдруг не чувствует... ничего. Он с полным безразличием смотрит тому прямо в глаза и слушает колкие слова. Лет десять назад ему было бы больно. Он бы был расстроен, обижен, чувствовал бы себя беспомощным. Но ему не шестнадцать, и он не Себастьян, и он не беспомощен. Теперь каждое слово летит мимо, не задевая. И теперь всё, что Глэм чувствует — это раздражение на уверенность Густава в том, что он всё ещё готов терпеть.       Глэм моргает и резко перестаёт понимать, зачем вообще продолжает это слушать. — Я всё сказал, — перебивает он, отходя в сторону. — Я не хочу видеть тебя в своей семье или жизни вообще. Вики, Хэви, Ди, пошли обедать.       Его отец чуть ли не задыхается в возмущении и, должно быть, говорит ещё что-то колкое, но Глэму уже не до того.       Они расходятся.       Они расходятся, и Глэм догадывается, что это последний раз, когда он видит своих родителей, но внутри ничего не ёкает.       Ему больше нет дела, потому что, осознаёт Глэм, нет ничего, что он мог бы сделать или сказать, чтобы изменить отца. Тот всю жизнь будет думать, что весь мир сговорился, лишь бы сделать ему хуже, что даже Глэм сделал всё, чтобы ему насолить. Он всегда будет видеть перед собой шестнадцатилетнего Себастьяна, который ему так противен, и никогда уже не увидит Глэма. Не существует волшебного заклинания, которое дало бы ему других родителей, и от осознания этого что-то внутри всегда будет отзываться болью. Но это не важно. Важно то, что эта боль больше не составляет всю его жизнь.       Важно то, что у него за плечами годы музыки, приключений, ценных встреч — годы хороших воспоминаний, годы восстановления.       Важно то, что Вики тащит их греться и обедать, держит его за руку и раз сто спрашивает: — Точно все в порядке?       И важно то, что он неизменно успокаивает её с улыбкой: — Точно. Всё хорошо.       И говорит чистую правду.