Исправляя минувшее

      Ничего не получилось. Последняя миссия, на которую он согласился от безысходности, с треском провалилась. Молодой офицер КГБ Сергей Костенко ударил своего пожилого двойника. Ударил так, что убил. С него потом сочтется за это. С него много еще за что сочтется, но это будет не сейчас, а многим позже. А сейчас… Оставалось всего несколько часов до аварии. У Паши не было плана. Костенко его времени, уже старый, побитый жизнью бандит, положивший всех его друзей и по непонятной причине сохранивший жизнь ему самому, не успел ничего рассказать Вершинину. Паша остался один, разбитый, раздавленный. Совершенно не представляющий, что ему дальше делать. Нужно было как-то предотвратить аварию. Может, совершить ту самую диверсию, которой так опасался молодой Костенко. Нужно было сделать хоть что-нибудь, иначе все будет зря, и ничего уже нельзя будет исправить. Все бы можно было изменить, если бы Паша точно знал, как произошла авария, последовательность ошибок в роковом эксперименте, закончившемся трагедией. Но зачем было узнавать информацию, зачем было читать технические отчеты, когда рядом всегда был Гоша с его неизменным планшетом. Гоша, который знал все досконально, потому что ему было не пофиг. Потому, что он действительно интересовался причиной произошедшего, в отличие от всех остальных. Сюда бы Гошу сейчас, чтобы он рассказал все КГБшнику, показал. С доказательствами, может, тот бы и поверил. Но Гоши рядом не было. Гоши нигде уже не было. Паша отчаянно ерзал на неудобном стуле, пытаясь выкрутиться, увернуться от бешеных ударов. В голове плыло, все тело прожигало вспышками сильнейшей боли. Отчаяние достигло своего апогея, поделенное на двоих. Паша был в отчаянии потому что его правда выглядела безумно. Костенко — по той же причине. Все тело сочилось кровью из глубоких порезов, набухало темными гематомами, стонало, скрипело поврежденными ребрами. Тут было не до разговоров, не до игры в кошки-мышки. Костенко оказался крайне изощренным в своих методах. По тому, как он кривился, мучая парня, было видно, что это не доставляет ему ни капли удовольствия, но выбора у него, похоже, не было. Паша его мысленно благодарил, что, хотя бы не дошло до похабщины: и о таких методах наслышан. Но не такой Костенко, чтобы так опускаться. Советское воспитание, как ни крути. И на том спасибо. За окном стремительно чернела ночь, пол в радиусе метра окропило багряным, время закончилось, и горе спаситель отправился на свое пепелище. Тяжелое сдавливающее чувство перемещения, и Паша оказался в уже совершенно изменившейся квартире, мертвой. Стул, на котором он сидел в восемьдесят шестом, уже давно сгнил или был украден мародерами, пришлось от неожиданности растянуться на полу, судорожно хватая ртом воздух. Чтобы через пару мгновений вскрикнуть от ужаса, увидев молодого Костенко, каким-то чудом переместившегося во времени вместе с Пашей. Но что-то было не так во внимательном, почему-то пустом выражении глаз. Тень улыбки проскользнула на ненавистном лице, рождая слова, сказанные чужим голосом. — Ты ничего не сможешь изменить. Все уже произошло. — Это не ты… Фантом кивнул в подтверждение, растворяясь в воздухе, оставляя Пашу наедине с чудовищным осознанием непоправимого и болью, растекающейся вглубь от искалеченного тела, разрезающей острым лезвием вопящую от ужаса душу. Не было необходимости возвращаться в брошенное здание КГБ, там его ждали только мертвецы. Не было необходимости вообще куда-либо возвращаться. Жизнь Паши была сломана. Смятена прогремевшим в далеком прошлом взрывом. Посыпана пеплом настоящего. Некуда было возвращаться. Домой? Что его ждет по приезде? Как он будет смотреть в глаза тех, кто никогда уже не дождется своих любимых детей… Передернуло. Сдавило глотку спазмом, рождая не крик, а задушенный жалобный вой, окрестивший покинутые всеми окрестности очередной панихидой по утраченному. Не видя ничего перед собой, прихрамывая, Паша медленно поплелся в сторону заброшенного бассейна, чтобы убить последнюю надежду на то, что он может хоть что-то исправить. Прибор перемещения лежал на дне бассейна среди обломков, в луже хлорированной воды прошлого, моргал лампочками и, кажется, все еще работал. Подавив удивленный возглас, наплевав на боль во всем теле, Паша кинулся вниз по скользкой растрескавшейся плитке, вцепившись окровавленными пальцами в чудовищное сокровище, погубившее всех, кто были ему дороги. Очевидно ученые, создававшие свое детище, постарались, чтобы их уникальный аппарат был защищен от всех повреждающих факторов. Еще бы, единственная в мире машина времени. Глупо было бы, если бы она могла прийти в неисправность от простой воды. Все еще не веря в происходящее, дрожащими руками Паша поднял вверх прибор перемещения, батарея которого как нельзя кстати оказалась заряжена. — Выкуси, Зона, — пробормотал Вершинин, нажимая на кнопку. Прошлое встретило его теплым апрельским воздухом, полным ароматами весны. Шелестели густой листвой деревья, горели теплым редкие окна мучающихся бессонницей жителей. Все, казалось, было бы хорошо, если бы не зловещая зарница, пламенеющая над далекой станцией. Зона была права. Все уже решилось. Зло сплюнув на землю, Паша решил не сдаваться. Терять было уже нечего, а единственный безумный план, пришедший в голову, все еще мог сработать. И пусть ради последнего шанса он превратится в того, кого всей душой ненавидит. Плевать. Себя он потерял вместе с оборванными жизнями друзей. Устранить зачинщика всей этой поездки, пока еще возможно… В руку как-то даже привычно легла холодная рукоять оружия, брошенного в разрушенном бассейне. — В наручниках увели Сергея Александровича, под конвоем, вы представляете? И что такое случилось… — Драка так была. Все в крови говорят, и вопли такие в квартире стояли, что аж на первом этаже слышно. — Господи, ужас-то какой… Прислушавшись к чужим разговорам, Паша в буквальном смысле рухнул на землю, ошалело вытаращившись на дом, в котором, казалось бы, пару часов назад все и решилось. И тут опоздал. Увели Костенко его же подчиненные. И ясное дело, не из-за драки. Где он теперь — известно, но как до него добраться? Бесполезно… Все бесполезно. Начался новый виток времени, окончание которого он прекрасно знает. Права была Зона, и поэтому беспрепятственно позволила воспользоваться прибором перемещения. Знала, сука. Благосклонно разрешила самому убедиться. Хотелось ударить что-нибудь, да так, чтобы кровь потекла. Хотелось наорать на испуганных жителей, чтобы свалили из поля зрения, чтобы вместо того, чтобы бессмысленно глазеть, лучше бы схватили свои вещи и свалили бы из места, где через пару дней навсегда остановится жизнь. Хотелось просто заорать, чтобы вывернуться в этом последнем предсмертном крике наизнанку и навсегда закрыть глаза. Паша отвернулся и молча пошел, куда глаза глядят. Живой город, живые люди, обреченные из-за их ошибки. Из-за его, Паши, тупости. Он дошел до точки, из которой лучше всего было видно смертельно раненую станцию, замер на мгновение, как вдруг счетчик Гейгера, встроенный в прибор, характерно защелкал. Паша чуть было не выронил прибор, увидев надпись: «Перемещение возможно».       После резкой вспышки, сжавшей реальность, Паша еще долго не мог прийти в себя. Это перемещение он перенес намного хуже предыдущих. Потребовалось несколько минут, чтобы успокоить бешено колотящееся сердце и крепко встать на трясущихся от слабости ногах. Вершинино накрыло ощущением дежавю: голые стволы деревьев вокруг, листва в вперемешку со снегом под ногами, куда не посмотришь: лес. Паша недоуменно повернулся в сторону, отметив, что буквально в паре сантиметров от него чернел ствол старой сосны: лишний шаг вправо, и он был бы сейчас замурован внутри дерева как несчастный ученый, первый рискнувший преодолеть порог пространства и времени. Прислушался к шуму листвы, отпустило. Никакого навязчивого шепота, беспрестанного ощущения опасности. Кажется, он и вправду переместился в более глубокое прошлое. Зоны еще не существовало. Станции еще не существовало. Города, молодого, как и его жители, тоже. Все-таки у него получилось. Счастливо улыбнувшись, Паша расхохотался нездоровым смехом, больше похожим на лай, через пару мгновений затих и, больше не раздумывая, разбил вдребезги прибор перемещения о ближайший камень, обрывая все свои связи с настоящим, превратившемся теперь в далеком будущее. Двадцать шесть лет в запасе. Теперь ему точно хватит времени на то, чтобы все исправить.       Костенко в этом времени уже существует. Ему четыре года, и он шустрый розовощекий пацан с выгоревшими на солнце пушистыми ресницами. Играя с детьми на детской площадке, он уже проявляет лидерские качества, направляя металлический остов сваренного из труб корабля в дальнее плавание. Игрушечный руль стремительно крутится в уверенных руках, а прочие дети с готовностью исполняют отдаваемые команды. Паша задумчиво смотрит на счастливо улыбающегося врага, с сомнением поглаживая ручку спрятанного в кармане ножа. Пальцы не дрожат, потому что Паша знает, что ему не хватит духу. Это просто ребенок, маленький ребенок, который еще не сделал никому ничего плохого. Наверное, бандит, наблюдающий за ним с самого рождения, испытывал то же самое. Смотреть, наблюдать, но не вмешиваться. Видимо и он был не настолько бессердечным, чтобы пойти на убийство ребенка ради спасения собственной шкуры. Паша тоже не может, хотя ему нужно спасти еще пятерых помимо себя. Паша удивляется собственной изворотливости. И паспорт достал, и работу нашел, и квартиру выдали. Не погиб где-нибудь в подворотне под слоем снега с обмороженными пальцами. Изловчился, выкрутился, окончательно повзрослел. В недостижимом настоящем у него было все, и семья, и друзья, и деньги. О жизни он не парился, просто пользовался данным. Теперь же понял, какой ценой достается место под солнцем. Послал мысленную благодарность родителям, фантомно обнял. Спасибо за жизнь, которой теперь нет. По которой бесконечно скучаешь. Так и остался в Киеве, поближе к Сергею. Поступил в институт. Был раздолбаем, решил стать физиком-ядерщиком. По другому пути решил пойти, а вдруг получится? Лучше иметь несколько вариантов действий. Учеба дается тяжело, но он старается. У преподавателей он на виду, это хорошо: может, и на станцию потом отправят. Когда построят. Когда понадобятся опытные кадры. Уж Паша постарается быть в начале списка кандидатов. Сергей растет, и становится все больше похожим на себя взрослого. Паша иногда приходит посмотреть на его соревнования, мониторит оценки, даже, кажется, радуется его успехам. В мире, где все чужое и незнакомое, где твои родители еще дети, а ты еще не скоро будешь планироваться, Сергей стал для Паши единственной точкой опоры. Константой, подтверждающей, что вся его жизнь — не плод воображения, и он не лежит в психиатрической клинике под препаратами, представляя себе во всех деталях то, чего не может быть. Иногда Паше снилась Аня, она обнимала его и успокаивала. Леша как всегда шутил, Настя улыбалась, а Гоша показывал фотографии со своего планшета. Только время стирало их лица, смазывало голоса, и вскоре друзья превратились лишь в воспоминание, далекое и утерянное, как и годы, что Паша прожил в чужом времени. Сергей уезжает учиться в Москву, поступил-таки в свою злополучную Академию, и Паше грустно. В Киеве у него вся жизнь, а Припять уже вовсю строится. Нет времени мотаться по городам за призраками будущего. У Паши рано седеют волосы и прорезываются иронические морщины в уголках губ. Не сказать, чтобы он был завидным женихом, но девушки засматриваются, даже очень юные, но Паше все равно. У него тоже пусто в холодильнике, как и у Сергея, и женскую руку не хочется привлекать к тому, чтобы это изменить, как и к тому, чтобы наконец исправить его неправильную во всех смыслах жизнь. Он волк-одиночка, как и Сергей-бандит, живущий единственной целью: изменить все для себя. Все остальное — лишь тени несбывшегося. Паша выбивает себе место в четвертом блоке ЧАЭС, почетное, у пульта управления, и этот шаг наконец дает ему выдохнуть спокойно. Что бы теперь не случилось, он не даст эксперименту закончится неудачей. Он вообще не даст ему произойти. Молодой и амбициозный Сергей, как и прочие молодые и амбициозные, стекающиеся в Припять со всего СССР, наконец занимает уготованное судьбой место в КГБ, и Паша чувствует, что безумно рад его видеть. Черная пропасть в груди, получившая долгожданную пищу, начинает заметно затягиваться, не так сильно саднит. Баланс восстановлен. Паша и Сергей знакомы лично, но не общаются. Иногда видят друг друга на праздниках, пересекаются в Дворце Культуры, кивают друг другу в знак приветствия в знаменитом в будущем кафе Припять. Сергею двадцать девять, а Паше сорок три, и остается один год до аварии. Из окна Паша видит станцию, а этажом ниже живет Сергей Антонов, отец Ани. И все это иногда кажется Паше до безумия неправильным, но стоит немного посмеяться над абсурдом собственной жизни, как немного отпускает. Странно, когда отец твоей потенциальной девушки волей случая становится твоим лучшим другом, но стоит увидеть в его лице знакомые черты, как становится спокойно. Сергей идет под руку с какой-то девушкой и лучезарно улыбается. Вроде, порадоваться нужно за человека, наконец прервал свое одиночество, но Паше почему-то становится тоскливо. Хочется видеть Сергея поглощенным работой, не обремененным сердечными связями, таким же обособленным от окружающих, как и Паша. Но Костенко еще ничего пока не нужно исправлять. У него далеко идущие перспективы и успешное будущее. В отличие от Паши, который не может позволить себе даже просто жить, спокойно, размеренно, как все остальные.       В день, в который все произошло, молодой Паша Вершинин предсказуемо появляется на площади, уверенным шагом направляясь в сторону бочки с квасом, как в самом начале пути его останавливает крепкая рука. Молодой Паша не дергается и не вырывается, следует послушно, ошарашенно рассматривая лицо двойника. Одного взгляда хватило, чтобы все осознать, но вечности не хватит, чтобы принять затраченную цену. Ребята все такие же, как на полустертых картинках-воспоминаниях. Взрослый уже Паша Вершинин смотрит на них с легким неверием и слезами на морщинистых щеках. Ради них это все, и все не зря. Он бесконечно счастлив вновь видеть их живыми. Леха и Настя смотрят испуганно и с непониманием, Гоша просто таращится, а Анечка, его Анечка, по которой он скучал десятилетиями, бросается ему на шею и начинает без устали рыдать. Рыдает и гладит его по спине, шепчет какую-то чушь. Она все понимает, почувствовала его бесконечную боль и хочет разделить ее на двоих. И Паша хочет прижать ее к себе по старинке, и успокоить, но внезапно приходит осознание, что это давно не его уже Аня, и что сейчас она ему годится в дочери. Их время безвозвратно утеряно. Он обнимает их всех по очереди и вглядывается в лица, желая, как можно лучше запомнить, чтобы теперь уж навсегда. На оставшиеся двадцать с лишним лет жизни ему хватит этой памяти, и вряд ли они все уже когда-то встретятся вновь. Он отдает им машину и ключи и желает им убраться от Припяти так далеко, как только возможно. И долго провожает взглядом удаляющийся москвич, ловя на себе последние грустные взгляды девушки, которая так никогда и не станет его. Они уезжают, какая-то часть груза сваливается с души, но черная дыра в сердце не затягивается. Вращается задумчиво и словно спрашивает: а дальше что? А дальше выпить с Костенко его злополучного кваса на площади, посмотреть в искрящиеся смешинками зеленые глаза и завести ничего не значащий разговор. О погоде, о станции и перспективах, хоть о чем, лишь бы вновь окунуться в это ощущение дежавю, но уже без последствий для себя и тех, кто дороги. Костенко даже смеется на его нелепые шутки, забавно топорщит рыжие падающие на глаза волосы и с удовольствием, похоже, поддерживает беседу. Хорошо наконец поговорить с человеком, который теперь просто Сергей Александрович, не убийца его друзей, не заклятый враг и не человек, которого нужно устранить, чтобы все не испортил. Просто Сергей, поправляет его напоследок Костенко. После пары кружек Паша удаляется с чувством выполненного долга, улыбаясь во весь рот и совсем не замечает странный, задумчивый, обращенный себе в спину взгляд. А дальше что? А дальше спасти станцию и сотни тысяч жизней. Совсем, как в крутых американских блокбастерах. Только Паша не супергерой, и не брутальный мачо. Просто пацан, потерявшийся во времени. И именно его случай на практике подтверждает, что решают все не мускулы и смекалка. Знания. Главный человеческий ресурс. И не нужен теперь ни Гоша, ни его планшет. Паша теперь прекрасно все сам знает. Весь алгоритм наизусть уже выучил, все понял. Аварии не происходит, как и эксперимента, пусть и пришлось конкретно поругаться с начальством за пару дней до и словить выговор. Черт с ними со всеми. Пусть лучше благодарят, что живы остались. Черное небо над Чернобылем этой роковой ночью остается черным, озлобленный жизнью Костенко не перемещается из будущего, станция продолжает работать, а люди, не подозревая о том, чего благодаря одному единственному человеку им удалось избежать, спокойно спят в своих постелях.       Паша сидит на лавке около дома Сергея и смотрит на чистое звездное небо. Камни, что он годами таскал на своих плечах, рушатся и осыпаются лавиной, задевают его острыми краями по щекам, но Паше все равно. Пусть рассыпается его груз ответственности, он заслужил. Наконец он полностью и во всех смыслах свободен. Хочется смеяться и хочется плакать, хочется пританцовывать и бегать по улице, как сумасшедшему, хочется забиться под лавку и завыть. Разрывает противоречие. Противоречие чувств и времен, решений и поступков. Но все это теперь уже не важно. Он выполнил свой долг. Спас мир. Спас другого себя и потерял настоящего. Сорок лет, это граница между молодостью и старостью, и если раньше он жил, то в ближайшие годы останется… Доживать. Пусть. Что значит одна жизнь по сравнению с тем, сколько он спас? Теплый весенний ветерок треплет седые Пашины волосы, ласково гладит по щекам, словно Припять, жизнь которой он тоже спас, говорит ему немое и полное бесконечной благодарности «спасибо». А Паше вроде легче, и вроде он тоже счастлив, что все так закончилось, но именно потому, что закончилось, он внезапно чувствует себя бесконечно одиноко. Невеселые мысли внезапно прерывает до боли знакомый, чуть насмешливый голос. — Павел Андреевич, ты чего сидишь тут так поздно? Ночь на дворе, а он на лавочке сидит. Не май месяц еще, как ни крути. Заходи на чай, отогреешься. Паша ловит почему-то теплый, но немного неуверенный взгляд Костенко, согласно кивает и идет следом. Чего уж теперь бояться. Паша славливает очередное дежавю, рассматривая почти забытую, казалось бы, с годами квартиру, которая все это время существовала параллельно с ним во времени. Все тот же плакат Высоцкого и гитара на стене. Знакомая обстановка, только теперь, он понимает, весьма желанная для многих советских граждан. Хорошо Костенко устроился, должность позволяет. Паша смиренно сидит на злополучном диванчике и пьет горячий чай, заедая бутербродами с колбасой, Костенко одет по-домашнему, и в комнате витает ощущение спокойствия и уюта. Ни тебе трупов в коридоре, ни собственной крови на полу. — А ты чего не спал, Сергей Александрович? Третий час, как ни крути. — Да не знаю, — Костенко отмахивается, — ощущение какое-то неприятное грызло, даже предчувствие, я бы сказал. Пол ночи в кровати проворочался, а потом в окно выглянул, а там ты. — Спасибо что пригласил, я и правда замерз. «Только внутренне» — хочет добавить Паша, но благоразумно замолкает. Паша смотрит на Костенко, и все внутри почему-то сжимает до боли. Растекается по телу горечью и тоской. И с чего бы вдруг? Сергей смотрит на Пашу как-то странно и очень внимательно, и почему-то с теплотой и легкой грустью. Они больше ничего не говорят, пьют чай и слушают едва слышимое, приглушенное гудение радио. Пашу почему-то накрывает странным ощущением, как будто он только-только пришел с войны, и вот, наконец, вернулся на Родину. Только в его конкретном случае, на точку отсчета. Почему-то еще возникает слабая надежда на то, что давно разрушенный прибор перемещения вновь перенесет его в будущее, где он будет молодым, и все уже будет исправлено, но это лишь несбыточные мечты, а настоящее, вот оно, перед глазами. Алеет на календаре цифрами тысяча девятьсот восемьдесят шесть. Мысли окутывает мутное, мысли охватывает мрачное, чернильное и злое. Пашу переполняют эмоции, одновременное прогнившие и заточенные до острия с годами, и его начинает мелко потрясывать. Ему кажется, что именно в этот момент все, что он так долго держал в себе, может лавиной вытечь наружу, окропить все кровью, заполонить запахом мертвечины. Так хочется высказаться. — Я не могу так. Это неправильно. Я ведь офицер, сам прекрасно все понимаю, но не могу так больше… — сквозь мутный морок захвативших отчаянных эмоций внезапно слышит Паша и с неимоверным удивлением замечает, что Костенко, оказывается, сидит рядом с ним, непозволительно близко, и с каким-то даже отчаянием и безысходностью смотрит ему в глаза. Паша замирает от неожиданности, возвращается из невеселых дум в реальность, пытается понять. Костенко, тем временем, с крайней неуверенностью поднимает руку и начинает гладить Пашу по щеке. Его ладонь мягкая и такая теплая. И Паша окончательно застывает в статую то ли от того, что он конкретно не понимает, что происходит, то ли от того, что он не помнит, когда кто-то в последний раз прикасался к нему с такой нежностью. — Ты ведь тоже такой, да? — продолжает Костенко тихо, сквозь зубы, мягко роняя Пашу на кровать, обнимая его с какой-то неутолимой отчаянной жаждой, — ты поэтому всю жизнь без женщины, поэтому за мной всю жизнь следил? Со школы с самой… Потому что сразу тебе понравился? Да? И ты мне… Тоже. Паша конкретно охреневает. Он не знает, что делать, рот у него словно судорогой свело, и сказать нельзя ни слова. А Костенко, тем временем, судорожно всматривается в его глаза, надеясь увидеть ответ или хотя бы понять реакцию, но Паша застыл недвижимой куклой, и тогда Сергей, не зная, что предпринять, переворачивает Вершинина на бок, прижимает к себе максимально близко, начинает целовать в губы. Чувственно и одновременно нервно. С нездоровым почти надрывом. Как утопающий, в последний раз выскочивший на поверхность за глотком воздуха. Паша наконец отмирает и, плюнув совершенно на все, забирает на себя инициативу. Губы Костенко мягкие, пухлые, приятные. Вершинин ласкает их попеременно то нежно, то грубо. Залазит пальцами под домашнюю футболку, гладит горячую сильную спину, очерчивая пальцами контуры стальных мышц. Другой рукой ерошит рыжие волосы и окончательно успокаивается. Пусть такой неожиданный поворот, но в голове не возникает непринятия. Мягким движением Паша просит Сергея повернуться, и Костенко оказывается сверху. Опирается на выпрямленные руки, нависая над Пашей, раскрасневшийся, со сбитым дыханием. Со страхом и желанием в глазах. А Паша улыбается ему, гладит по щеке, успокаивая. — Спасибо, — единственное, что говорит Вершинин, продолжая гладить руками чужое лицо. Он чувствует себя странно, непривычно. Непривычно от давно забытой близости и от того, что касается он именно Сергея. Попеременно по пол жизни хотели друг друга убить, как ни как. Но происходящее на данный момент не кажется неправильным или отталкивающим. Растрёпанный, уязвимый, такой по-домашнему уютный враг… Будоражит. Паша роняет Сергея на себя, увлекая в очередной поцелуй, и тогда Костенко, осознав, что его уже точно не оттолкнут, сбавляет контроль над собой, уверенно начинает возвращать инициативу. Раскрывается, бешеным напором и одновременно чуткими и нежными движениями лишая Пашу всякой способности мыслить. Горячие руки уже вовсю блуждают по телу желанного человека, а Паша напоследок улыбается и думает, то не так уж и плохо застрять в прошлом.